Мне сорок четыре года. И я сижу на кухне в своей старой квартире, пью холодный чай, который забыла допить три часа назад, и смотрю на желтое пятно на потолке от протечки. Оно похоже на абстрактную карту неизвестного материка. Я смотрю на него уже двадцать минут, потому что это проще, чем думать. Но мысли всё равно лезут, как вода сквозь треснувшую плитку.
Всё началось, вернее, всё закончилось, с одной фразы. Мы ужинали. Вернее, я ужинала, а он ковырял вилкой в моей гречке с грибами, которую я готовила полтора часа, выискивая в супермаркете самые красивые шампиньоны. На кухне пахло жареным луком и тмином — он любил тмин. На мне был его старый, растянутый свитер, который он оставил тут случайно и который я тайно носила, потому что он пах его одеколоном и… ну, им. Домашностью.
«Знаешь, — сказал он, не глядя на меня, а глядя куда-то в пространство над моим правым плечом, — с тобой стало скучно. Ты как будто перестала быть интересной личностью. Исчезла. Осталась только… эта гречка».
Он сказал это спокойно, почти научно, как констатируя факт: «дождь пошёл». Вилка звякнула о тарелку. В горле у меня встал комок, горячий и огромный, как будто я проглотила тот самый жареный лук целым и не прожевав. Я попыталась сглотнуть, но не смогла. Просто сидела и смотрела на его красивые, ухоженные руки, лежащие теперь по обе стороны от тарелки. На часы на его запястье — дорогие, тихие.
Я хотела крикнуть: «Но ты же сам просил! Ты же сказал: «Мне нужна простая женщина. Без этих ваших феминистских заморочек, без карьерной гонки, без вечных претензий. Уют. Покой. Домашняя еда». Я старалась. Я выключила себя, как лампу. Поставила на полку свои дипломы, свои старые походные фотографии, свою любовь к странному артхаусному кино, которое ты называл «нытьём умников». Я стала твоим уютом. Твоим покоем. А теперь я… скучная?»
Но я не сказала ничего. Я только кивнула, встала, взяла его тарелку и свою, отнесла к раковине. И начала мыть. Тщательно, под очень горячей водой, хотя кожа на пальцах покраснела и заныла. А он посидел ещё минутку, вздохнул — этот звук до сих пор стоит у меня в ушах, звук разочарования, тяжести — и ушёл в гостиную смотреть телевизор.
Это было три месяца назад. Последняя капля. Но история, конечно, началась гораздо раньше.
Меня зовут Аня. Анна, если официально. Мне было сорок три, когда мы познакомились. Не самое романтичное время для старта, да? После развода прошло пять лет. Разводилась трудно, с детьми (две дочки, сейчас уже почти взрослые), с дележом этой самой квартиры, с чувством, что жизнь прошла мимо, а ты даже не заметила, когда села на обочину. Я работала бухгалтером в небольшой фирме — стабильно, скучно, без перспектив. Вечера — сериалы, книги, иногда встречи с подругами, которые всё чаще говорили не о мужчинах, а о лекарствах, детях и ремонте. Мир как будто сузился до размеров экрана ноутбука и школьного дневника младшей дочери.
И вот он появился. Сергей. На свадьбе у общей знакомой. Он был не из нашего круга — знакомый жениха, приехавший из другого города по делам и заскочивший «на минуту». Высокий, спортивный, с сединой на висках, которая не старила, а делала солидным. И с таким… спокойным, уверенным взглядом. Он не метался, не пытался всем понравиться. Стоял у бара, пил виски и наблюдал. И его взгляд как-то сам нашел меня. Я была в самом углу, в платье, которое было «немолодым, но приличным», и пыталась не привлекать внимания.
Он подошел. Не с пустой улыбкой, а с легкой, почти незаметной усмешкой.
— Вы выглядите так, будто хотите, чтобы этот торт упал на невесту, — сказал он тихо, чтобы слышала только я.
Я смутилась и фыркнула. Нелепо.
— Нет, что вы… Просто… я не очень люблю шумные сборища.
— Вижу, — кивнул он. — Я тоже. Меня зовут Сергей.
Так и завязалось. Он был на семь лет старше. Разведен, детей нет, свой бизнес («небольшой, но стабильный, связан с поставками оборудования»). Говорил мало, но весомо. Слушал внимательно. Когда я, разнервничавшись от неожиданного внимания, начала тараторить о своей работе, он не перебил, не заскучал. Спросил:
— А что вы любите? Вот просто для себя?
Я растерялась. «Для себя»… Это было так давно, что я забыла вопрос.
— Читаю иногда… — неуверенно начала я.
— Что?
Ну, думаю, пропадать так пропадать.
— Например, Сэлинджера. И смотрю странное кино, типа Тарковского.
Я ждала насмешки, кивка вежливого непонимания. Но он задумался.
— «Зеркало»? — спросил он.
— Да! — выдохнула я с нелепым восторгом.
— Тяжелая картина. Но в ней есть… правда. Редкое качество в наше время.
В тот момент мне показалось, что я нашла родственную душу. Как же я была наивна.
Он взял мой номер. Стал звонить. Не часто, не навязчиво. Раз в несколько дней. Спрашивал, как дела. Рассказывал что-то из своей жизни — всегда лаконично, но ярко. Деловые встречи, поездки, какие-то интригующие подробности, которые рисовали образ человека умного, уставшего от поверхностности, ищущего глубины и тишины. Он говорил: «Устал от этих игр, Ань. Все какие-то ненастоящие. Ищут выгоду, блеск. А хочется простого человеческого тепла. Ты, чувствую, из таких — настоящих».
Это было похоже на наркотик. После лет, проведенных в роли «мамы», «бывшей жены», «сотрудницы отдела бухгалтерии», кто-то увидел во мне «настоящую». И назвал это ценным.
Наши первые свидания были волшебными. Нет, не так. Они были… взрослыми. Спокойными. Мы гуляли по парку, молча, просто наслаждаясь тишиной и компанией друг друга. Он брал мою руку — его ладонь была теплой, сухой, уверенной. Водил в хорошие, но не пафосные рестораны, где можно было говорить, а не кричать. Слушал меня. Спрашивал мнение. Казалось, ему действительно интересно, что я думаю о новой выставке, о книге, о политике. Я расцветала. Я снова начала красить губы, покупать красивое нижнее белье, просто так, для себя. Вернее, для него. Мне хотелось быть достойной этого внимания, этой… избранности.
Помню, через пару месяцев он приехал ко мне. Дети были у бывшего мужа. Я наготовила, накрыла стол, волновалась. Он осмотрел мою скромную, заставленную книжными полками и детскими рисунками квартиру, и в его глазах мелькнуло что-то… не то чтобы разочарование, а оценка. Взгляд инженера, который видит не дом, а конструкцию.
— Уютно, — сказал он. И добавил, попробовав мой пирог с капустой: — И готовишь ты замечательно. Это редкость. Современные женщины забыли, что мужчину нужно кормить не только фастфудом из души, но и нормальной едой из плиты.
Я засмеялась, смутилась. А он положил руку на мою.
— Я серьезно, Аня. Ты — клад. Настоящая женщина. Без придумок. Не зазналась.
Мне было приятно. Очень. Но где-то на задворках сознания копошился червячок: «А что значит «без придумок»? А что значит «не зазналась»?» Но я его заглушила. Кто же будет придираться к комплиментам?
Потом был первый звоночек. Мелочь. Я рассказывала о том, что моя подруга-художница зовет меня помогать на своей выставке — просто посидеть, поговорить с гостями. Это было в субботу, на которую у нас с Сергеем не было планов.
— И что, ты пойдешь? — спросил он, отложив вилку.
— Ну, думаю да. Подруга, поддержать надо.
— Там же будут эти её богемные друзья, — он сказал это с легким пренебрежением. — Пить дешевое вино, рассуждать о «прекрасном». Ты же сама говорила, что устаешь от пустой болтовни. Неужели тебе это интереснее, чем провести вечер вдвоем? Я как раз хотел предложить сходить в баню, попариться, расслабиться.
Мне стало неловко. С одной стороны — обязательства перед подругой, с другой — он, его желание быть со мной. И он сказал «вдвоем». Это звучало так интимно, так ценно.
— Ну… ладно, — сказала я. — Я ей откажу.
Он улыбнулся, и его улыбка была такой теплой, такой одобряющей.
— Умница. Ты же сама понимаешь, что это пустая трата времени. Мы лучше время проведем.
И мы провели. Было действительно хорошо. Тепло, пар, потом чай с медом на его кухне (его квартира была стерильно-минималистичной, как номер в хорошем отеле). Я чувствовала себя избранной, понятой. А подруге я соврала, что заболела. Она сказала: «Ну ладно, выздоравливай». В её голосе была тень сомнения, но я её проигнорировала.
Так, по крупицам, началось моё «упрощение».
Он никогда не требовал ничего в лоб. Он… наводил на мысли. Фразами.
«Ох, устал я сегодня. От этих переговоров. Все такие напыщенные, надутые, как индюки. Иногда кажется, что все забыли, как быть просто людьми».
«Твоя коллега, та, что с короткой стрижкой, такая… энергичная. Вечно всех поучает. С ней, наверное, сложно».
«Мне нравится, что ты не лезешь в мои дела с советами. У моей бывшей была подруга-психолог, так она ей всю голову забила, та ко мне с претензиями лезла, как на сеанс терапии. Кошмар».
«Знаешь, что самое ценное в женщине? Умение создавать тихую гавань. Куда мужчина может вернуться после боя и отдохнуть. Без разборок, без выяснений, кто прав, кто виноват. Просто покой».
Я ловила эти фразы, как инструкцию. И старалась соответствовать. Перестала говорить о работе, особенно о проблемах. Заметила, что его взгляд становится absent, когда я начинаю говорить о чем-то, что его не касается напрямую. Стала меньше встречаться с «энергичными» подругами, потому что после встреч с ними я приходила домой возбужденная, полная идей, а он спрашивал: «Ну и о чем вы там так нашумели?» — и в его тоне была скука. Я начала отказываться от предложений, которые казались мне «слишком» — поездки на фестиваль с дочкой, курсы итальянского, о которых я мечтала.
Я оправдывала это перед собой: «Он прав, я действительно устаю от суеты. Нужно беречь силы. Он дает мне стабильность, покой. Это и есть счастье».
А он давал. Он был щедр — не деньгами (хотя и это тоже, но аккуратно, ненавязчиво: «купи себе то платье, оно тебя красит»), а вниманием. Когда он был со мной, я чувствовала себя центром его мира. Он мог часами массировать мне спину, слушая тихую музыку. Говорил: «Ты у меня одна такая. Неиспорченная». Ценил мою «незамутненность». А я всё больше мутилась внутри, пытаясь спрятать всё, что могло показаться «испорченным» — амбиции, обиды, сложные мысли, критику.
Через полгода он практически переехал ко мне. Его вещи тихо оккупировали моё пространство. Дорогая бритва в моей ванной. Костюмы в моем шкафу. Его взгляд на мою жизнь стал более пристальным. Придирки были микроскопическими, но болезненными, как заноза.
— Зачем ты купила этот сыр? Он же с плесенью, это же гниль.
— Но ты же пробовал, тебе понравилось в прошлый раз!
— Показалось. Выбрось, пожалуйста. И купи нормальный, российский.
Я выбрасывала.
— Ты оповела Катю (старшую дочь)? Что-то она очень дерзко со мной разговаривала в прошлый раз.
— Серёж, она подросток, у них такое…
— Нет, Аня. Это неуважение. Если она хочет бывать здесь, когда я здесь, пусть учится уважать твоего мужчину. Или мы пересмотрим график её визитов.
Я поговорила с дочкой. Она посмотрела на меня с холодным недоумением: «Мам, ты серьёзно?» Мы поссорились. Она стала бывать реже.
— Эта твоя картина в гостиной… Абстракция эта. Она как-то… давит. Негативная энергия. Не могла бы ты убрать её в спальню?
Картину написала моя лучшая подруга, которая давно кочевала в разряд «энергичных» и «странных». Я сняла картину. Убрала. В спальню. Потом вообще под диван.
Моя жизнь сузилась до формата: работа — магазин — кухня — он. Мои разговоры — до обсуждения того, что купить на ужин, какие новости у него на работе (я слушала), и как прошёл мой день (я старалась говорить коротко и позитивно). Я стала экспертом по его предпочтениям. Знала, какую температуру он любит в душе, как заваривать его кофе (сначала вода, потом кружка слегка прогревается, потом насыпается кофе, и только потом заливается водой 96 градусов — не кипятком!), как гладить его рубашки, чтобы шов на воротничке не давил.
Иногда, поздно ночью, когда он спал, а я лежала и смотрела в потолок, на меня накатывала тихая паника. Кто я? Где я? Что со мной стало? Но утром он поворачивался, обнимал меня, целовал в плечо и говорил хриплым от сна голосом: «Спокойной ночи, простая моя». И паника отступала. Ведь это же любовь, да? Жертва. Компромисс. Быть «его тихой гаванью».
А потом пришли его друзья. Вернее, деловые партнеры. Он попросил устроить у нас ужин. «Домашняя обстановка, ты так чудесно готовишь, это произведет впечатление». Я выложилась на все сто. Три дня подготовки. Все было идеально. Он был горд. Меня представил: «Анна, моя женщина». Они кивали, жали руку, оценивающе смотрели. Я подавала, убирала, подливала, улыбалась.
И вот, за кофе, один из них, грузный мужчина с золотым перстнем, сказал, глядя на меня, как на экспонат:
— Сергей, ну ты молодец. Нашел себе золотую. Тихая, хозяйственная, не трещит. Красиво выглядит. Настоящая женщина, а не вот эти все стервы с дипломами.
Все засмеялись одобрительно. Сергей улыбнулся, положил руку мне на плечо — жест собственника.
— Да, не промахнулся. Устал от сложных. Аня — она простая. И в этом её прелесть.
Я стояла с графином в руках и чувствовала, как горячая волна стыда и унижения накрывает меня с головой. Я была не человеком. Я была «простой». Как табуретка. Удобная, надежная, простая.
В ту ночь я впервые зарыдала в ванной, включив воду, чтобы он не услышал. Я смотрела на свое отражение в запотевшем зеркале — уставшие глаза, прическа, которую он одобрял, следы от наволочки на щеке. «Простая». Это слово стало приговором. Но даже тогда я нашла оправдание: «Он не хотел меня обидеть. Он по-своему гордится мной. Это же комплимент, в его мире. Надо быть благодарной».
Боже, как же я себя ненавидела в такие моменты.
А напряжение тем временем копилось и в нем. Его «тихая гавань» стала для него… обыденной. Мое старание — фоном. Он начал раздражаться на мелочи. На то, что я «слишком тихо хожу». На то, что я «всегда соглашаешься, скучно с тобой иногда, поспорь хоть раз». На то, что я забыла купить его любимые носки той марки, которую он предпочитал. Я металась, пытаясь угадать, какая версия меня ему сегодня нужна — спокойная или «с изюминкой». Но попадала всё реже.
И вот тот ужин. Гречка с грибами. Его фраза, которая повисла в воздухе кухни, как угарный газ — невидимая, но смертельная.
«С тобой скучно. Ты как будто перестала быть интересной личностью».
Я отмыла тарелки до скрипа. Вытерла стол. Выключила свет на кухне. Пошла в ванную. Разделась, стала под душ. Вода была горячей, почти обжигающей. И я просто стояла, не двигаясь, пока кожа не покраснела и не заныла. Слёз не было. Была пустота. А в этой пустоте вдруг прозвучал его же голос, из прошлого, с того самого первого свидания: «В ней есть… правда».
И я вдруг поняла. Правда была только в начале. А потом была только игра. В которую играл он. А я была не игроком, а… реквизитом. Удобным, простым реквизитом. Который сначала вписывался в декорации его «тихой гавани», а потом надоел. Потому что реквизит не может удивить. Не может быть интересным. Он может только стоять на своем месте. И молчать.
Я вышла из душа, завернулась в старый, потрепанный халат (не его, а мой, старый, из мягкой фланели). Посмотрела на свое лицо в зеркало — без прикрас, усталое, с морщинками у глаз. И впервые за долгое время не подумала: «Надо подтянуть, надо скрыть». Я просто увидела лицо. Свое лицо. Анны. Не «простой». Просто Анны.
Он уснул перед телевизором. Я накрыла его пледом, забрала пульт. Села напротив и смотрела на него. Красивый, успешный, уверенный в себе мужчина. Спящий лев. И я вдруг поняла, что не боюсь его. Не боюсь разбудить, не боюсь его гнева, не боюсь его ухода. Потому что хуже, чем та пустота, что была во мне под душем, уже не будет.
Утром он проснулся в хорошем настроении, как будто вчерашнего разговора не было. Потянулся, пошел в душ, потом на кухню, где я уже сидела с чашкой чая.
— Кофе будет? — спросил он привычно.
— Нет, — сказала я. Голос звучал чужо, но четко.
Он обернулся, удивленно поднял бровь.
— Что «нет»? Не хочешь готовить? Да ладно, я сам…
— Нет, Сергей. Кофе не будет. Вообще. И ужинов не будет. И выглаженных рубашек. И тихой гавани.
Он замер, капля воды с его мокрой пряди упала на пол.
— Что ты несешь? — спросил он, и в его голосе впервые появилась трещинка недоумения. Не гнева, а именно недоумения. Как будто табуретка вдруг отказалась быть табуреткой.
— Я говорю, что всё. Ты прав. Со мной скучно. Потому что я год старалась быть для тебя мебелью. А мебель не может быть интересной. Так что ищи себе другую. Более сложную. Или более простую. Но это будет уже не моя проблема.
— Ты… ты что, обиделась на вчерашнее? — он усмехнулся, но усмешка была нервной. — Да я просто высказался. Мы же взрослые люди, можем поговорить?
— Мы не разговаривали год, Сергей. Ты вещал. Я слушала и подстраивалась. Это не разговор. Это — одностороннее вещание. Мне оно надоело.
Он смотрел на меня, и я видела, как в его глазах сменяются эмоции: недоумение, раздражение, и наконец — холодная, расчетливая оценка. Он сел напротив меня.
— Давай без истерик, Аня. Ты что, хочешь всё разрушить? У нас же всё хорошо. Нормальные, здоровые отношения. Ты обеспечена, о тебе заботятся. Чего тебе не хватает?
Слово «обеспечена» резануло, как нож. Оно всё ставило на свои места.
— Мне не хватает себя, — тихо сказала я. — И я иду её искать. Собирай свои вещи, пожалуйста. Сегодня.
Дальше были сцены. Сначала попытки вернуть всё «как было» — ласковые слова, объятия, которые теперь вызывали у меня омерзение. Потом — гнев. «Ты сошла с ума! В твоем возрасте останешься одна! Ты же ничего без меня не представляешь! Кто ты такая? Простая бухгалтерша с двумя детьми! Ты пожалеешь!» Потом — угрозы испортить мне жизнь, намеки на то, что у него есть связи. Потом, когда он понял, что я не дрогну, — ледяное презрение. Он собрал вещи молча, с исключительной аккуратностью, как сапер, обезвреживающий бомбу, которая оказалась муляжом. На прощание у двери он сказал:
— Жаль. Я в тебя инвестировал время. Оказалось — в брак.
И ушел. Дверь закрылась не со звоном, а с мягким щелчком. Тихим. Обыденным. И от этого было еще страшнее.
А потом начался ад. Не сразу. Сначала было облегчение. Дикое, пьянящее. Я ходила по квартире, трогала вещи, включала музыку, которую он не любил (громкий рок), ела прямо из кастрюли тот самый сыр с плесенью. Плакала и смеялась одновременно.
Но через пару дней накрыло. Паника. Одиночество. Физическая ломка. Я привыкла к его присутствию, к его ритму, к его запаху. Тело требовало дозу этой… привычной toxicity. Я тысячу раз хваталась за телефон, чтобы написать: «Вернись. Давай все забудем». Но останавливала себя. Вместо этого я звонила дочерям, подругам, плакала в трубку. Подруга-художница примчалась в тот же вечер с бутылкой вина и своей картиной, которую мы вместе достали из-под дивана и с торжеством повесили обратно в гостиную.
Были недели апатии. Я могла целый день просидеть в кресле, смотря в одну точку. Не есть, не пить. Просто существовать. Работа стала спасением — там надо было шевелиться, считать, отвечать. Но по вечерам наступала пустота. Я ловила себя на том, что готовлю на двоих, или жду его шагов на лестнице, или прислушиваюсь к звонку в дверь. Мне было стыдно за свою слабость. Я ненавидела себя за то, что скучаю по тюремщику.
Помогли маленькие, дурацкие ритуалы. Я завела дневник. Не красивый, а в старой тетради. И писала туда всё: «Сегодня съела целую шоколадку. Плохо. Но вкусно». «Сегодня наорала на кассиршу в магазине. Извинилась. Плакала потом». «Сегодня надела ярко-красную помаду. Выгляжу как клоун. Но понравилось». Я начала заново узнавать свои вкусы. Оказалось, я люблю не только гречку, но и суши. Оказалось, я ненавижу тот самый тмин. Оказалось, мне нравится поздно ложиться и смотреть глупые комедии, а не «умное» кино, которое я когда-то упомянула для важности.
Я записалась на те самые курсы итальянского. На первом занятии тряслись руки, и я не могла вымолвить слово. Но потом потихоньку втянулась. Там были такие же «ненормальные» взрослые люди, которые хотели чего-то просто для себя.
Прошло полгода. Шрамы затягивались. Жизнь понемногу обретала новые очертания. Я еще вздрагивала от мужчин, похожих на него, на улице. Еще снились кошмары, где он возвращается, и я безвольно позволяю ему всё. Но таких ночей становилось меньше.
А потом случилась карма. Та самая, реалистичная и логичная.
Мы с подругой были на выставке другой нашей знакомой. Вернисаж, люди, шампанское. И я услышала за спиной знакомый голос. Нет, не его. Голос того самого партнера с перстнем. Он говорил кому-то громко, с самодовольным смехом:
— Да, Серёга-то наш прогорел, слышал? Ну, того… который с «простой» своей жил.
У меня в животе всё оборвалось. Я застыла, не дыша.
— А что случилось?
— Да всё по классике. Зазнался. Решил, что он самый умный, всех вокруг наё… обвел вокруг пальца. Крупный контракт сорвал из-за своего самомнения, не послушал никого. Инвесторы отвернулись. Деньги как вода утекли. А тут ещё выяснилось, что он с бухгалтершей своей, новой, темнил… Налоговая заинтересовалась. В общем, всё, пиши пропало. Квартиру, говорят, заложил. Машину продал. И самое смешное — та самая «простая», с которой он тогда расстался, говорят, оказалась не такой уж и простой. Её подруга — юрист крутой, так она, наверное, ещё тогда, на разводе, намекнула куда следует… Не знаю, правда или нет, но совпадение знатное.
Он засмеялся. Его собеседник что-то сказал, и они отошли к фуршету.
Я стояла, держась за спинку стула, чтобы не упасть. Во рту был медный привкус. Не радости. Не злорадства. Было… пустое, тихое изумление. Как будто я увидела, как строгий, неумолимый физический закон всемирного тяготения привел падающий камень именно туда, куда и должен был привести. Его жадность, его уверенность в своей исключительности, его пренебрежение всеми, кого он считал «проще» себя, — всё это сложилось в идеальную формулу краха.
Я не почувствовала торжества. Мне стало… грустно. Грустно за того человека, которым он мог бы быть, но не стал. Грустно за то время, которое я у него украла у себя. И было странное, тихое облегчение. Как будто последняя дверь захлопнулась, и ключ потерялся навсегда. Он не вернется. Не потому что я такая сильная, а потому что его путь привел его туда, куда он и шел. К пропасти собственного эго.
Я сказала подруге, что плохо себя чувствую, и мы ушли. На улице был прохладный осенний вечер. Я вдыхала воздух полной грудью.
— Ты в порядке? — спросила подруга.
— Да, — сказала я и поняла, что это правда. — Просто… узнала, что один долгий сериал наконец-то закончился. С предсказуемым финалом.
Она посмотрела на меня понимающе, обняла за плечи.
— Пошли домой, выпьем чаю. С тем самым «неправильным» сыром.
Я рассмеялась. И это был настоящий, легкий смех.
Сейчас я сижу на кухне. Пятно на потолке я так и не заделала. Оно мне теперь нравится. Оно — как шрам, который напоминает, что я выжила. Я пью свой холодный чай. Завтра у меня занятие по итальянскому. Мы будем разбирать условное наклонение. «Vorrei essere felice» — «Я хотел бы быть счастливым». Мне нравится, как это звучит. Я еще не счастлива. Но я — на пути. Я — не простая. Я — просто я. И этого, оказывается, более чем достаточно.
Дорогой читатель, вот такая история приключилась в моей жизни. А как думаешь ты: в какой именно момент я совершила самую большую ошибку? Когда впервые согласилась отказаться от выставки подруги? Или когда промолчала, услышав слово «простая» в свой адрес? Или есть какой-то другой, неочевидный поворотный пункт, которого я сама не вижу?