Я всегда была тем человеком, к которому приходят поплакаться. Не знаю, что во мне такое есть — может, лицо, может, осанка, а может, просто молчу дольше, чем говорю. В сорок три года это знаешь уже наверняка: друзья при разводах, коллеги после увольнений, даже соседка с пятого этажа, когда у неё кот умер. Все. А я слушаю. Киваю. Говорю: «Я понимаю». И правда ведь понимаю. Наливаю чаю, если это у меня дома. Если по телефону — просто слушаю, шум ложкой по дну кружки, чтобы знать, что я здесь.
С Максимом познакомились в очереди в банке. Стояли оба по своим скучным делам, он — с папкой документов, я — с квитанциями за квартиру. Он что-то уронил, бумаги рассыпались, я машинально наклонилась помочь собирать. Нашлись пальцы на одном листке. Извините. Спасибо. Обычное такое, бытовое столкновение.
— А у вас, простите, ручка не найдётся? — спросил он, и голос у него был… тёплый. Низкий, с небольшой хрипотцой, будто он только что проснулся или много смеялся. Я покопала в сумке, протянула самую обычную синюю.
Он заполнял что-то, а я смотрела на его руки. Крепкие, с коротко подстриженными ногтями, но без той мужской грубости. На безымянном — бледный след от кольца. Свежий ещё, кожа там казалась новой, нежной. Я отвела глаза, почувствовав себя вуайеристкой.
Расплатились за услуги. Вышли почти одновременно. На улице был тот самый мерзкий март, когда кажется, что весна уже вот-вот, а под ногами — чёрная, зернистая каша из снега и песка.
— Спасибо за ручку, — сказал он, возвращая её. Потом замялся. — И… за помощь с бумагами. Утро не задалось с самого начала.
— Не стоит благодарности, — пробормотала я, уже засовывая руки в карманы и собираясь уходить к остановке.
— А знаете, что мне сейчас больше всего нужно? — спросил он вдруг, и в его глазах — они были серые, с жёлтыми искорками вокруг зрачков — мелькнула такая искренняя, детская усталость. — Чашка кофе. Не той бурды из автомата. Настоящего. И чтобы… молча. Просто посидеть. Но почему-то одному сейчас ещё тошнее.
Я посмотрела на него. На его хорошее, немного уставшее лицо. На дорогую, но помятую куртку. На этот след от кольца. И что-то во мне ёкнуло. То самое «понимающее» что-то.
— Через дорогу есть неплохая кофейня, — сказала я неожиданно для себя. — Там тихо. И кофе… да, нормальный.
Он улыбнулся. Не широко, уголками губ. Но этой улыбки хватило, чтобы с его лица слетела маска взрослого, уставшего мужчины, и на миг показался кто-то совсем другой. Более молодой. Более беззащитный.
— Вы — спасительница, — сказал он просто.
Так началось.
Его звали Максим. Сорок шесть. Топ-менеджер в какой-то IT-компании. Разводился полгода. «Не сошлись характером» — это была его первая, осторожная формулировка. Потом, через недели, через чашки кофе, через долгие вечерние разговоры у меня на кухне, когда он сидел, ссутулившись, и вертел в пальцах пустую чашку, вылезло настоящее. Жена ушла к его бывшему другу и бизнес-партнёру. Забрала дочь-подростка. Квартиру, которую они покупали вместе, пришлось продать, деньги поделить. Он снимал теперь студию в новом районе, где пахло свежим ремонтом и одиночеством.
— Я как в лифте, который падает, — говорил он однажды, и голос его дрожал. Не рыдал, нет. Просто дрожал, как струна, которую дёрнули слишком сильно. — И не знаешь, когда ударишься. И ударишься ли вообще, или это навсегда — падение.
Я молчала. Ставила перед ним свежую чашку чая. Печенье. Бутерброд. Он часто забывал поесть.
— Ты — единственное тихое место за весь этот кошмар, — сказал он как-то, глядя не на меня, а в окно, где уже наливался почками клён. — Здесь… не пахнет болью. Ты не пытаешься меня «развеселить» или «встряхнуть». Ты просто… есть.
Мне было приятно это слышать. Боже, как приятно. В сорок три, когда твоя жизнь — это работа бухгалтером в небольшой фирме, квартира-«однушка», доставшаяся от родителей, кот Васька и круг общения, сузившийся до пары подруг и таких же одиноких коллег… Когда последние романтические отношения были… даже не вспомнить когда. Чтобы такой мужчина — умный, образованный, с прекрасными манерами (он всегда приносил цветы, маленькие букетики, не дорогие, но со вкусом), говорил тебе такое…
Я чувствовала себя нужной. Не просто полезной, как скорая психологическая помощь, а именно нужной. Как якорь. Как тот самый тихий берег, к которому его прибило после шторма.
Он говорил, что я красивая. «У тебя такие спокойные глаза, Катя. В них есть вся мудрость мира». Я смеялась, отмахивалась. Зеркало показывало мне женщину с начинающей серебриться у висков чёлкой, с мимическими морщинками вокруг тех самых «спокойных» глаз, с фигурой, которую уже не назовёшь стройной. Но он смотрел на меня так, что я начинала верить.
Мы не спешили. Он был слишком истерзан, слишком хрупок, как мне казалось. Я боялась его спугнуть, разрушить это хрупкое равновесие, которое мы выстроили. Обнимались. Иногда он плакал у меня на плече, и я гладила его коротко стриженные волосы, чувствуя под ладонью тёплый, живой затылок. Целовались редко, осторожно, будто проверяли — не больно ли. Ему, наверное, было больно. Я старалась быть нежной. Предельно нежной.
Он начал оживать. Постепенно. Сначала купил новые джинсы, не те, что носил в браке. Потом сменил стрижку. Потом рассказал, что получил интересное предложение по работе, хочет сменить компанию. Это была уже не паника, а азарт в глазах.
— Ты мой талисман, Кать, — говорил он, обнимая меня за талию на моей же кухне. — Пока я тут отсиживался в твоей бухте, мир не остановился. Пора, наверное, и кораблик на воду спускать.
Я радовалась за него. Искренне. Видеть, как человек, которого ты выхаживала, как раненую птицу, снова расправляет крылья — это такое… опьяняющее чувство. Ты чувствуешь себя причастной к этому чуду. Будто это твоя заслуга.
Но параллельно с его возрождением во мне начала шевелиться тихая, глупая надежда. А что дальше? Вот он встанет на ноги, окрепнет… И мы? Мы же уже почти пара. Он здесь три-четыре раза в неделю. Его зубная щётка в моём стакане. Его любимый сыр в моём холодильнике. Он знает, что я не могу спать, если хоть одна тарелка осталась немытой в раковине. Я знаю, что он морщится от запаха кинзы и обожает старые детективы. Мы — быт. А быт, как мне тогда казалось, — это и есть основа.
Я начала потихоньку… примерять на нас будущее. Может, съедемся? Его студия такая безликая. Моя квартира хоть и старая, но уютная. Может, он захочет… детей? Поздно, конечно, но не смертельно… Я ловила себя на этих мыслях и стыдилась их. Он ещё не оправился до конца, а я уже строю планы. Но остановиться не могла. Надежда — она как сорняк. Пробивается сквозь любые трещины.
Первый тревожный звоночек прозвенел через полгода после нашего знакомства. Он устроился в новую компанию. На более высокую позицию, с отличной зарплатой.
— Надо отметить, — сказал он, сияя. — Собираю небольшую тусовку в пятницу. Коллеги, пара старых друзей. В тот новый бар на Левобережной.
— Здорово! — обрадовалась я. — Во сколько? Мне что-нибудь принести?
Он помолчал. Слишком долго.
— Кать… Ты знаешь… Это будет немного… деловое такое мероприятие. Очень уж специфическая публика. IT-шники, инвесторы. Будет скучно до зевоты.
Я почувствовала, как внутри что-то обрывается и медленно падает.
— А… я тебя смущу? — спросила я, стараясь, чтобы голос звучал шутливо.
— Не говори ерунды, — он потрепал меня по волосам, как котёнка. — Просто правда будет нудно. Мы с тобой лучше в субботу куда-нибудь сходим, хорошо? Отметим по-человечески.
«По-человечески». Значит, с коллегами — по-роботски. Я проглотила обиду, убедила себя, что он прав. Его новая работа, его новые горизонты. Нечего тащить туда свою скромную персону.
В субботу мы пошли в ресторан. Дорогой. Он заказал дорогое вино, говорил о перспективах, о бонусе, который обещали через полгода. Говорил быстро, глаза горели. Я смотрела на него и ловила себя на мысли, что мне… немного скучно. Раньше он говорил о чувствах, о страхах, о книгах. Теперь — о схемах, KPI, стартапах. Я кивала, старалась вникнуть, задавала вопросы. Но чувствовала себя отстающим учеником у доски.
— Ты не представляешь, какая там драйвовая атмосфера! — восклицал он. — Все молодые, голодные, идеи так и сыплются! Я будто заново родился.
— Рада за тебя, — сказала я искренне.
Он накрыл мою руку своей. — Спасибо. Без тебя… я бы не справился.
Этого должно было хватить, правда? Этой благодарности. Но почему-то не хватало. Фраза «без тебя» звучала уже как что-то из прошлого. Закрытая глава.
Потом он стал пропадать. Сначала на день. «Аврал, Кать, прости, созвонюсь завтра». Потом на два. Потом на целую неделю. Сообщения становились всё короче: «Всё ок», «Занят», «Позже».
Я сидела вечерами в своей тихой квартире, где ещё пахло его одеколоном, и смотрела на экран телефона. Пыталась занять себя: пересмотрела все сериалы, перечитала книги, даже начала вязать какую-то бесконечную шаль. Руки делали что-то, а голова была заполнена одной мыслью: «Позвонит. Сейчас позвонит».
Когда он звонил, голос его звучал отдалённо, будто из другого измерения. Фоном были голоса, смех, музыка.
— Как дела? — спрашивал он.
— Всё нормально. А у тебя?
— Огонь. Проект выстрелил. Завтра летим с командой в Питер на презентацию.
— Надолго?
— На недельку. Ты же не скучаешь?
Я хотела крикнуть: «Скучаю! Ужасно!» Но вместо этого говорила: «Конечно нет. Развлекайся».
— Ты у меня умница, — говорил он, и слышно было, как он уже почти положил трубку. — Пока!
И тишина.
Я начала себя грызть. Может, я слишком навязчива? Душит его? Ему, активному, социальному, нужен простор, а я тут со своими чаями и тишиной. Надо быть современнее, независимее. Я зарегистрировалась в соцсетях, на которые раньше забивала. Нашла его аккаунт. Фотографии обновились. Он там был совсем другим — улыбчивым, уверенным, в окружении молодых, красивых людей. Много девушек. Умных, стильных, смеющихся прямо в объектив. Я листала ленту и чувствовала, как моя «тихая бухта» превращается в зловонное, застойное болото по сравнению с этим ярким, шумным миром.
Он вернулся из Питера с подарком — дорогим шарфом, который оказался мне мал, и явно не моего цвета. Я обрадовалась, как ребёнок. Он же помнил! Пытался!
— Как там было? — спросила я, накрывая на стол свой фирменный пирог с яблоками, который он когда-то обожал.
— Невероятно, — сказал он, но ел пирог как-то рассеянно, уткнувшись в телефон. — Мы вчера с командой отмечали до пяти утра. Голова до сих пор гудит.
— Понимаю, — кивнула я, хотя не понимала. Я в пять утра уже обычно просыпалась, чтобы помедитировать десять минут перед рабочим днём.
Он отложил телефон, посмотрел на меня. Взгляд был оценивающий, отстранённый.
— Тебе бы, Кать, стиль немного сменить, — сказал он вдруг. — Ты не думала о короткой стрижке? Или ярком цвете? Это же так освежает.
Меня будто облили ледяной водой. Я потрогала свою привычную, убранную в хвост, прядь волос.
— Мне… идет? — глупо спросила я.
— Всё идёт, если с уверенностью носить, — отмахнулся он. — Просто мысли вслух.
Потом он заговорил о том, как одна девушка из его команды (Алина, двадцать шесть лет, lead designer) сделала себе татуировку прямо во время той поездки, и как это было «бомбически круто». Я слушала и чувствовала, как превращаюсь в прозрачную, неинтересную тень. В музейный экспонат из эпохи «до его успеха».
Наши встречи стали редкими и какими-то… дежурными. Он приезжал уставший, сразу ложился на диван. Я суетилась на кухне. Он мог заснуть, пока я готовила. Просыпался, ел почти молча, смотрел что-то на ноутбуке. Иногда пытался заняться сексом, но это было стремительно, почти безэмоционально, как спорт. Потом он сразу засыпал, а я лежала в темноте, глядя в потолок, и чувствовала себя… пустой. Обслугой. Мебелью.
Я пыталась говорить. Осторожно, не обвиняя.
— Макс, нам стоит… поговорить. Мы как-то отдалились.
— Ты что, опять? — он вздыхал, закрывая ноутбук. — Катя, у меня сложный период. Огромная ответственность. Ты же знаешь. Ты же всегда меня понимала.
«Всегда понимала». Эта фраза стала ловушкой. Если я теперь чего-то не понимаю, значит, я изменилась? Стала хуже? Я отступала, извинялась.
— Прости. Просто… скучаю по тебе.
— Я тоже, — говорил он механически, уже снова глядя в экран. — Скоро всё устаканится.
Но ничего не устаканивалось. Напротив, напряжение росло. Он стал раздражаться по мелочам. На мой «устаревший» айфон. На то, что я смотрю «скучные» фильмы. На мои вопросы о его делах («Ты всё равно не разберёшься в нюансах»). На моё нежелание поехать с ним на какую-нибудь тусовку в пафосный клуб («Тебе будет некомфортно, и мне придётся за тобой присматривать»).
Однажды я купила новое платье. Не короткое и не яркое, но современное, по советам из модного блога. Надела, сделала макияж. Ждала его с работы, нервничая, как подросток на первом свидании.
Он вошёл, скинул куртку, прошёл на кухню за водой. Прошёл мимо.
— Как я выгляжу? — не выдержала я.
Он обернулся, на секунду окинул меня взглядом.
— Нормально. А что, день рождения у кого?
— Нет… Я просто… новое платье.
— А, — он кивнул и вернулся к своему телефону. — Кстати, не готовила ли ты чего? Я голодный как волк.
Я стояла посреди комнаты в своём «нормальном» платье и чувствовала, как по щекам ползут горячие, глупые слёзы. Стыдные слёзы. Он даже не заметил.
Кульминация наступила в ноябре. Грязный, тёмный ноябрь, когда дождь сменяется мокрым снегом. Год и два месяца с того дня в банке.
Он позвонил неожиданно рано, в среду.
— Надо встретиться. Поговорить.
Голос был ровный, без эмоций. Моё сердце упало в пятки и забилось там, как птица в клетке.
— Хорошо. Где? Когда?
— Сегодня, после работы. В той кофейне, где всё начиналось. В шесть.
Он положил трубку. Я целый день ходила как в тумане. Пыталась работать — цифры плясали перед глазами. Коллега спросила, не заболела ли я. Я ответила, что мигрень. В пять я уже была у кофейни. Зашла внутрь, села за тот же столик у окна. Там теперь был другой ремонт, другие стулья. Но вид на улицу — тот же.
Он пришёл минута в минуту. В новом пальто, дорогом. Лицо — подтянутое, свежее бритьё. Он выглядел как человек из глянцевого журнала. Как будто за всё это время он только молодел и хорошел, а я… я сидела в своём старом, хоть и чистом, пальто и чувствовала себя выцветшей фотографией.
Он сел, не снимая пальто. Заказал у бармена эспрессо, даже не спросив меня. Потом повернулся ко мне.
— Катя. Мы должны расстаться.
Слова повисли в воздухе. Они были такими плоскими, такими заезженными, что сначала я даже не поняла. Просто смотрела на него.
— Я много думал, — продолжал он. Говорил тихо, чётко, как заученный текст. — Ты замечательная женщина. Добрая, отзывчивая. Ты сделала для меня очень много. Ты была… — он сделал паузу, подбирая слово, — тихой гаванью. Именно тем, что мне было нужно в тот период.
«Была». Уже.
— Но тот период закончился, — сказал он, и в его глазах не было ни сожаления, ни боли. Была только холодная, кристальная ясность. — Я двигаюсь дальше. Вперёд. А ты… — он вздохнул, — ты, к сожалению, остаёшься частью того времени. Ты напоминаешь мне о том, чёрном, периоде. О моей слабости, о моих слёзах, о том, как я был разбит. Я смотрю на тебя — и вижу свои собственные синяки под глазами, свой страх, своё нытьё. Я не могу.
Он выпил глоток эспрессо, поставил чашку.
— Я не могу с этим жить. Мне нужно окружение, которое тянет вверх. Которое заряжает. А ты… ты как тихий музей. В нём хорошо прятаться от непогоды, но жить в музее… скучно. И тяжело.
Я сидела, не двигаясь. Внутри была полная, оглушительная тишина. Я ждала боли, истерики, разбитой чашки. Но ничего не было. Просто пустота. Словно он вычерпал из меня всё содержимое тем самым маленьким кофейным стаканчиком.
— Ты… серьёзно? — наконец выдавила я. Свой голос я услышала как будто со стороны: тонкий, детский, жалкий.
— Абсолютно. Это не спонтанное решение. Я благодарен тебе за всё. Искренне. Но нам пора разойтись.
Он посмотрел на часы. Изящные, швейцарские.
— Мне надо. У меня встреча через полчаса. Я… позаботился о том, чтобы ты не осталась ни с чем. — Он достал из кармана пальто конверт, положил его на стол между нами. — Это небольшая сумма. В знак моей благодарности. Не как оплата, нет. Просто… чтобы тебе было легче.
Конверт. С деньгами. Как проститутке. Как сиделке. Как… кому угодно, только не женщине, которую он называл «своим талисманом», «единственным тихим местом».
Я посмотрела на конверт. Потом на него.
— Забери свои деньги, Максим, — сказала я очень тихо. Голос больше не дрожал.
Он чуть удивлённо приподнял бровь.
— Не будь гордой, Катя. Это практично.
— Забери, — повторила я, и в голосе впервые за всё наше знакомство прозвучала сталь. — И уходи. Пожалуйста.
Он пожал плечами, взял конверт, сунул обратно в карманы.
— Как знаешь. Прощай, Катя. Береги себя.
Он встал, поправил пальто и ушёл. Не оглянулся. Исчез в ноябрьской мгле за стеклом.
Я просидела за тем столом ещё час. Может, два. Официантка подходила, спрашивала, не нужно ли чего. Я качала головой. Потом встала, надела своё старое пальто и вышла на улицу. Дождь смешался со снегом и бил в лицо. Я шла пешком до дома. Шесть километров. Промокла насквозь. Но внутри по-прежнему была та же ледяная, беззвучная пустота.
Первые дни прошли в онемении. Я ходила на работу, выполняла свои функции, как робот. Говорила с людьми односложно. Дома включала телевизор на фоне, чтобы заглушить тишину. Я не плакала. Я просто не чувствовала ничего. Как будто меня отключили от розетки, в которой сидели все мои эмоции.
Плакать я начала через неделю. Не рыдая, а тихо, сидя на полу в ванной, под звук льющейся из крана воды. Плакала от обиды. От унижения. От того, что меня использовали, как одноразовый пластырь, а потом выбросили, потому что он «напоминал о ране». Я была не человеком, а функцией. Функцией «тихая гавань». А когда шторм кончился, гавань стала не нужна.
Потом пришла ярость. Слепая, разрушительная. Я разбила ту самую кружку, из которой он всегда пил. Выкинула его запасную зубную щётку. Удаляла его номер, потом восстанавливала из архива, чтобы написать гневное сообщение, потом снова удаляла. Я рыскала по его соцсетям, выискивая признаки того, что он уже с кем-то. И нашла. Конечно, нашла. Фотография через две недели после нашего разговора. Он на каком-то вернисаже, с той самой Алиной, lead designer. Она смеётся, запрокинув голову, он смотрит на неё с обожанием. Подпись: «С теми, кто вдохновляет на полёт».
Меня вырвало прямо перед экраном ноутбука.
Дальше был долгий, ухабистый путь «отвыкания». Это было похоже на ломку. Я звонила подруге Лене в три часа ночи и, всхлипывая, повторяла: «Как он мог? Как он мог?» Она слушала, говорила: «Сука. Конченый мудак». Это помогало. Немного.
Были недели апатии, когда я не мылась, не убиралась, ела прямо из кастрюли перед телевизором. Были попытки «взять себя в руки» — записаться на йогу, купить абонемент в спортзал, начать вести блог. Все это быстро сходило на нет.
Самым страшным было осознание, что моя вера в людей, в свою собственную интуицию, разбита вдребезги. Я, которая всегда «понимала» людей, не разглядела самого простого: циничного пользователя. Я приняла его слабость за глубину, его эгоизм — за ранимость. Я построила целый мир на благодарности, а оказалось, благодарность — самая недолговечная валюта.
Но жизнь, как это обычно бывает, медленно затягивала раны. Не потому что время лечит, а потому что оно просто идёт вперёд, таща тебя за собой, хочешь ты того или нет. Кот требовал еды. На работе надо было сдавать отчёт. В квартире прорвало кран. Суета быта, эти миллионы мелких дел, не давали окончательно провалиться в пустоту.
Я начала замечать маленькие вещи. Что я сплю всю ночь, не просыпаясь от ожидания звонка. Что утренний кофе снова имеет вкус, а не просто является ритуалом. Что я могу посмотреть комедию и рассмеяться, и смех этот — мой, настоящий, а не прикрытая тревога.
Я не простила. Не смогла и, наверное, никогда не смогу. Но я начала забывать. Не его лицо, не слова, а то самое чувство — что я являюсь центром чьего-то мира, пусть и в роли спасательного круга. Это было наркотиком. И я «завязывала».
Прошло почти два года. Моя жизнь вернулась в своё привычное, неброское русло. Работа, дом, подруги, кот. Иногда я ловила себя на мысли, что мне… спокойно. Да, одиноко иногда. Но спокойно. Никто не оценивает мою стрижку, не вздыхает, заслышав моё мнение, не напоминает мне, что я — музей тишины.
Я даже сходила на пару свиданий. Ничего серьёзного. Но сам факт того, что я могу снова смотреть на мужчину и видеть в нём просто мужчину, а не проект для спасения, был победой.
И вот однажды, листая ленту в той самой соцсети, я наткнулась на пост общего знакомого. Не Максима, а одного парня, который был в той самой IT-тусовке. Пост был о стартапах и рисках. И в комментариях, в самой середине ветки, мелькнуло знакомое имя.
«Да уж, Макс прочувствовал это на своей шкуре. Жадность фраера сгубила».
У меня ёкнуло сердце. Я не стала писать, лезть с расспросами. Просто запомнила. А через пару дней встретила ту самую подругу Лену, которая когда-то слушала мои ночные всхлипы. Зашли выпить кофе.
— Слушай, — сказала Лена, размешивая сахар. — Ты помнишь своего… ну, того, Максима?
— Сложно забыть, — сухо ответила я.
— Так вот, я вчера от Светки с пятого этажа слышала, она сейчас в той же сфере крутится. Говорит, твой бывший герой — полный крах.
Оказалось, история была банальной, как мир. Максим, опьянённый успехом, решил не просто работать, а стать инвестором. Кинулся в рискованные, почти пирамидальные схемы, сулящие миллионы. Вложил всё — свои деньги, деньги новых «инвесторов», которых он привлёк своим харизматичным видом и прошлыми заслугами. Поначалу всё росло, как на дрожжах. Он купил машину, которую нельзя было ввезти в наш город без специальных разрешений, снял пентхаус, завёл новый круг «друзей» — ещё более гламурных и пустых.
А потом схема лопнула. Как мыльный пузырь. Компания, в которую он вложился, оказалась фиктивной. Активы испарились. Инвесторы, естественно, подали в суд. Его новая работа, куда он пришёл героем, вышвырнула его с позором, потому что он втянул в авантюру и некоторых коллег. Алина, lead designer, о которой была подпись «вдохновляет на полёт», ушла к другому, более успешному «пилоту». Пентхаус пришлось сдать, машину продать за долги. Сейчас он, по слухам, живёт у какого-то старого приятеля на даче и пытается отсудить хоть что-то, но шансов — ноль.
— Говорят, поседел за месяц, — добавила Лена с мрачным удовлетворением. — И выглядит на все шестьдесят. Карма, блин, редкостная стерва. Но справедливая.
Я слушала и пила свой капучино. Я ждала, что почувствую торжество. Злорадство. Восхищение справедливостью мироздания.
Но не почувствовала. Пришло другое. Тихое, грустное, безрадостное облегчение. Как когда видишь, что опасный, но красивый хищник, который когда-то чуть не загрыз тебя, сам попал в капкан. Ты не радуешься его боли. Ты просто понимаешь: да, так бывает. Жадность, тщеславие, цинизм — они не просто делают тебя мерзавцем. Они делают тебя глупцом. А глупость — самое прямое и логичное наказание, которое только может быть.
Его падение было прямым следствием его же сути. Он не смог остановиться. Ему всегда было мало. Сначала мало было просто выжить после развода — ему понадобилась «тихая гавань». Потом мало было встать на ноги — понадобились статус, блеск, поклонение. Потом мало было хорошей работы — захотелось быть королём. И он, как в той сказке о золотой рыбке, остался у разбитого корыта. Только старухи-то в сказке жалко. А его… нет.
Я допила кофе.
— Ну что ж, — сказала я Лене. — Видимо, он нашёл свою новую «тихую гавань». Только теперь это дача друга и судебные тяжбы.
Лена фыркнула.
— Слушай, а ты… не жалко?
Я подумала. О том человеке, который плакал у меня на плече в тёмной кухне. Который боялся падающего лифта.
— Жалко того человека, — сказала я честно. — Того сломленного. Но того, который пришёл ко мне в кофейню и сказал, что я — музей его боли… Нет. Не жалко. Ему самому себя, наверное, не жалко. Только свои потерянные возможности.
Мы расплатились и вышли. Был уже другой ноябрь, тоже промозглый, но я была в тёплых сапогах и хорошем пуховике. Я купила себе букет хризантем — жёлтых, как те искорки у него когда-то в глазах. Просто потому что захотелось.
Я шла домой и думала о странностях жизни. Он боялся напоминания о «чёрном периоде» и выбросил меня, как символ того времени. А в итоге сам загнал себя в угол, в сто раз более чёрный и беспросветный, чем был после развода. В тот период у него хотя бы была я. А в этом — только он сам, своё алчное, глупое отражение в зеркале. И, наверное, это самое страшное одиночество — остаться наедине с человеком, которого ты презираешь. Даже если этот человек — ты сам.
Я зашла в подъезд, почувствовала знакомый запах домашнего тепла, услышала довольное мяуканье Василия, встречающего меня у двери. Включила свет в прихожей. Моя прихожая. Моя тишина. Моя жизнь. И это больше не было тюрьмой или музеем. Это был просто дом.
Карма? Наверное. Но для меня это было не торжество мести, а просто точка. Последняя страница в давно прочитанной и убранной на дальнюю полку книге. Я поставила хризантемы в вазу, погладила кота и пошла готовить себе ужин. Для одной. И в этом не было больше горечи. Было спокойное, выстраданное принятие.
Дорогой читатель, вот такая история приключилась в моей жизни. А как думаешь ты: в какой момент мне нужно было остановиться и сказать «хватит»? Когда он не пригласил меня на праздник с коллегами? Или когда начал критиковать мою внешность? Или ещё раньше — когда я в самой первой кофейне почувствовала эту щемящую жалость и решила, что это и есть начало чего-то настоящего?