— Максим, объясни мне одно: на что мы будем жить послезавтра? — Вероника не вошла, а врезалась в кухню, швырнув сумку на стул. Лямка соскользнула, сумка грохнулась на пол, но ни ее, ни мужа это не задело. Он сидел за столом, и экран телефона освещал его снизу вверх, делая лицо плоским и чужим.
Он медленно поднял на нее глаза. Пустые, усталые. Такими они стали в последнее время.
— Что?
— Еды нет. Опять. Холодильник пустой, как бочка в марте. Я купила утром всё: и курицу, и сыр «Российский», и молоко, и яблоки. Где всё?
Максим отвел взгляд, потыкал пальцем в экран. Значит, знал.
— Мама готовила. Обед на всех делала. Ты ж знаешь, у нее рука тяжелая.
— Рука тяжелая, а голова легкая, — выдохнула Вероника. Она подошла к раковине, посмотрела на гору немытой посуды. Тарелки, жирные от котлетного жира, три вилки, склеенные засохшим пюре. Ее тошнило от этой картины, от этого запаха — чужих щей, чужих жизней, навалившихся на ее собственную. — На всех. То есть на шестерых. А кто за всех платит, Макс? Кто?
Он промолчал. Молчание было его главным оружием в последний год. Оно заполняло квартиру, как сырой туман, в нем тонули все ее вопросы, все попытки разговора. Она открыла холодильник еще раз, будто надеясь, что еда волшебным образом материализовалась. На полке лежал кусок сливочного масла с чьим-то ножевым следом и банка соленых огурцов, до которых она не дотрагивалась. Все.
Год назад, нет, даже восемь месяцев назад, она еще пыталась бороться с этим туманом. Готовила его любимые сырники, покупала дорогой кофе, который он хвалил. Пыталась улучить момент, когда они оставались одни, чтобы поговорить по-человечески, не о счетах и не о его родне. Но моментов этих не было. Его семья въехала в их жизнь не в один день, а постепенно, как вода подтачивает камень. Сначала частые визиты, потом ночевки, потом чемоданы в прихожей, и вот уже ее трехкомнатная квартира, купленная на ее же деньги, на пятилетнее мытье голов в парикмахерской «Людмила», на чаевые от скучающих жен чиновников, превратилась в общежитие.
— Мне нужно с тобой поговорить, — сказал Максим неожиданно твердо. Отложил телефон. Лицо его напряглось, стало сосредоточенным. Это выражение она помнила — таким он был, когда делал ей предложение, неуклюже и серьезно. Теперь оно пугало.
— Если снова про «маме нужно новое пальто», то можешь не начинать. У меня на карте три тысячи до зарплаты.
— Не про пальто. Папу кинули партнеры.
Она села на стул напротив. Потянула за собой. У Владимира Петровича был бизнес — три ларька «У дома». Максим всегда говорил о них с придыханием, как о семейной реликвии, как о гарантии. Мол, родители не подведут, у них все схвачено. Анна, его сестра, так прямо и говорила: «Папа нам с Максимом квартиру в центре присмотрит, когда разбогатеет».
— Кинули. Как?
— По-всякому. Поставки остановились, аренда выросла. Кредиты они брали под расширение. Теперь все — лавочки закрыли, свою трешку на Ленинском продали, чтобы долги закрыть. Живут у Димы в его клетушке.
Вероника кивнула. Жалость — тупая, тяжелая — шевельнулась где-то под сердцем. Димина однушка в хрущобе, родители, привыкшие к размаху… Да, тяжело.
— Жалко их, конечно, — сказала она искренне. — Чем можем, поможем. Но мы сами еле…
— Я уже помог, — перебил он. Голос стал жестким, как будто он репетировал эту фразу. — Взял кредит. Большой. Чтобы они могли на ноги встать. Открыть что-то небольшое.
Вероника замерла. В ушах зашумело.
— Какой кредит? На что ты взял? У тебя же зарплата…
— Под залог квартиры.
Тишина на кухне стала вдруг густой, физической. Она слышала, как тикают часы в зале, как капает вода из недозавернутого крана. Слышала собственное сердце, колотящееся гдето в горле.
— Под залог… нашей квартиры? — прошептала она.
— Ну да. Это же самое ценное, что у нас есть.
Она встала. Ноги были ватными, но держали.
— Максим, это НЕ НАША квартира. Это МОЯ квартира. Я ее покупала. На свои деньги. До тебя. Ты это прекрасно знаешь.
— Мы же женаты! — голос его взвился, в нем зазвенела давно знакомая, детская обида. — Что твое, что мое? Ты что, считаешь копейки?
— Не копейки, Максим! Пять миллионов? Это не копейки! Это ежемесячный платеж больше ста тысяч! Мы столько вместе не зарабатываем!
— Родители отдадут! Как только дело раскрутят! Папа не подведет!
— Твой папа уже подвел! Свою трехкомнатную подвел, бизнес подвел! Как он нас поднимет?
Она смотрела на его упрямое, налившееся кровью лицо и понимала. Понимала все. Он не спрашивал, потому что знал — она не позволит. Он сделал тихо, как мышь под полом. И не для того, чтобы «встать на ноги». Чтобы просто заткнуть ту дыру, в которую провалилась его семья. Их семья. А ее, Веронику, и ее будущее — в ту же дыру, за компанию.
— Как ты это оформил? — спросила она ледяным тоном, который самой ей был непривычен. — Без меня? На мою собственность?
— Доверенность была, — пробормотал он, снова уткнувшись в телефон, будто ища в нем спасения. — Помнишь, ты оформляла, когда к сестре уезжала? Чтобы я коммуналку платил…
— Я ее отозвала!
— Я… копию оставил. На всякий случай. Нотариальную.
В этот момент в дверь позвонили. Не один раз, а настойчиво, долго, как хозяева. Максим метнулся в прихожую, спасение пришло. Вероника осталась стоять посреди кухни, прислонившись к холодильнику, и смотрела, как открывается дверь.
Первой вплыла Татьяна Николаевна. В новом, не по сезону легком пальто, с сумкой-тележкой.
— Вероничка, родная! Прости за вторжение! — Она попыталась обнять невестку, но та отшатнулась. За свекровью, пыхтя, вкатил чемодан Владимир Петрович. За ним — Анна, с двумя перекошенными от вещей спортивными сумками, и Дима, волочащий системный блок от компьютера.
— Что это? — спросила Вероника, глядя только на мужа.
— Ну как что… — он заерзал. — Им же негде жить, Ник. У Димы одна комната. Мы тут на время… я сказал, можно к нам. У нас же место есть.
«Место есть». Ее гостиная, ее кабинет, который стал чуланом, ее спальня… Ее жизнь.
— На какое время, Максим? — голос ее звучал ровно, но внутри все дрожало.
— Пока не решим вопрос, — басом вступил Владимир Петрович, снимая ботинки и ставя их аккуратненько на ее паркет. — Максим нам все объяснил. Молодцом, сынок, не растерялся. Семья — это главное. Мы вам, конечно, поможем по хозяйству. Таня кухню на себя возьмет.
Татьяна Николаевна уже совала свои банки с соленьями в ее холодильник, вытесняя последнее масло.
— Ой, Вероничка, да что у тебя тут пусто-пусто! Завтра сходим на рынок, я тебя научу, как по-настоящему выбирать мясо. А то ты все как-то по-девичьи…
Анна, проходя мимо, бросила:
— Макс, а интернет у вас тут какой? У меня сериал сегодня выходит, нельзя чтобы тормозило.
Вероника обвела взглядом эту картину. Ее прихожая, превратившаяся в вокзальный зал. Ее муж, виновато опустивший глаза. Ее будущее, проданное в кредит под безнадежные долги. Туман, о котором она думала, вдруг рассеялся, и открылась ясная, жестокая картина. Окопы. Вражеские окопы на ее территории.
— Максим, выйди на балкон, — сказала она. — Сейчас.
На балконе пахло холодом и городской гарью. Октябрь выстудил воздух.
— Они все здесь остаются? — спросила она, глядя не на него, а на огни многоэтажек напротив. В каждой — свои драмы, свои пустые холодильники и свои доверенности.
— Ника, они же в беде! Родные люди!
— А я тебе кто? Не родная? Я — та, чью квартиру ты заложил? Та, чей холодильник будут опустошать твои родные? Та, кто будет работать на две работы, чтобы платить по твоему долгу?
— Ты преувеличиваешь! Мы справимся! Все наладится!
— Ничего не наладится! — она резко повернулась к нему. — Ты отдал ихним долгам наш — мой — кров! Без меня! Ты привел сюда целый табор, не спросив! Что дальше? Мне на раскладушке в зале спать, пока твоя мама будет лечить радикулит на моей ортопедической?
— Ну, маме действительно спину надо беречь… — начал он жалобно.
И все. Этой фразы, этого жалобного, младенческого «надо» было достаточно. В ней что-то отключилось. Гнев, ярость, обида — все слилось в одно холодное, твердое знание.
— Хорошо, — тихо сказала Вероника. — Пусть остаются.
На лице Максима расцвела надежда. Он потянулся к ней, чтобы обнять.
— Я знал, что ты…
— Но завтра, — перебила она его, глядя прямо в его растерянные глаза, — завтра же я подаю на развод. И на оспаривание этого кредитного договора. А потом буду выписывать всех посторонних из своей квартиры. По закону. Если не уйдут сами — через суд. И тебя в том числе.
Он отшатнулся, будто ударился о стеклянную стену.
— Ты… ты не можешь…
— Могу. И сделаю. Это мой дом, Максим. И я больше не намерена делить его с твоим долгом и твоей семьей.
Она прошла мимо него, вернулась в квартиру. В зале уже шумел телевизор, Владимир Петрович щелкал пультом. В кухне гремела посудой Татьяна Николаевна. Анна громко спрашивала у Димы пароль от Wi-Fi.
Вероника прошла в спальню — СВОЮ спальню — и закрыла дверь на ключ. Прислонилась спиной к дереву. Снаружи доносился гул чужих голосов, смешок Анны, басок свекра. А здесь, за тонкой перегородкой, была тишина. Ее тишина. Она прислушалась к ней. Впервые за много месяцев.
Страшно не было. Было холодно и пусто, как в том холодильнике. Но в этой пустоте уже зрело семя. Маленькое, твердое семя ее собственного решения. Она достала телефон, нашла номер адвоката, который когда-то помог ей с покупкой этой самой квартиры. Написала короткое сообщение: «Андрей Леонидович, нужна срочная консультация по брачному договору и незаконному кредиту. Завтра, первая половина дня».
Ответ пришел почти мгновенно: «В десять утра, у меня в офисе».
Она потушила свет и легла на кровать, не раздеваясь. Смотрела в потолок. Ждала утра. Ее утра. Оно должно было наступить без запаха чужих щей, без нытья о радикулите, без унизительного подсчета последних рублей. Во что бы то ни стало.
Дальше началась война. Тяжелая, грязная, бытовая. Каждый день — новый скандал. Татьяна Николаевна рыдала, называла ее неблагодарной душонкой, кричала, что она разбивает семью. Владимир Петрович рявкал про «современных стерв» и грозился «решить вопрос» через своих бывших связных. Анна язвительно спрашивала, не боится ли Вероника остаться старой девой. Дима угрюмо молчал и доедал все, что плохо лежало на кухне.
Максим метался. То умолял ее «одуматься», то обвинял в черствости, то снова умолял. Она молчала. Молча ходила на работу, молча встречалась с адвокатом, молча собирала папки с документами: свидетельство о собственности, отмененная доверенность, выписки из банка. Молчание стало ее крепостью.
Через неделю адвокат отправил в банк и семье Максима письма. Еще через две состоялось первое заседание у мирового судьи. Владимир Петрович, красный от напряжения, пытался что-то доказывать про «общее хозяйство». Но бумаги были железными. Квартира — ее добрачная собственность. Доверенность — недействительна. Кредитный договор, оформленный с ее использованием, — мошенничество.
Максим сдался первым. Увидев холодные глаза судьи и стопку документов в руках у адвоката, он просто сник, как проколотый шарик. В нем не осталось ни дерзости, ни надежды. Только растерянность и детский укор.
— Я думал, ты нас любишь, — сказал он ей вечером после заседания, стоя в прихожей, уже пакуя свои коробки.
— Я любила тебя, — поправила она. — А вы меня — как кошелек с ушами. И как квадратные метры.
Он ушел ночью, забрав свой старый ноутбук, пару футболок и немыслимое чувство обиды, которое он тащил за собой, как шлейф. Родственников выселяли по решению суда, с участием приставов. Татьяна Николаевна, уезжая в такси, крикнула в окно: «Одиночество тебя сожрет!»
Квартира опустела. Затихла. Пару дней Вероника просто ходила по комнатам, прислушиваясь к тишине. Она казалась слишком громкой, непривычной. Потом начала отмывать. Стирать следы чужих жизней. Выбросила старую банку с огурцами. Перемыла все шкафы. Вынесла на помойку поломанную раскладушку Димы.
Через месяц пришло решение суда. Кредитный договор аннулирован. Долг — проблема Максима и его родителей. Развод — оформлен.
Как-то раз, уже ближе к весне, она встретила в супермаркете общую знакомую, Ольгу. Та, поздоровавшись, с любопытством разглядывая Веронику — а та, надо сказать, поправилась, выспалась, и глаза стали спокойными, — пустилась в рассказ.
— Ты знаешь, они все втроем в одной комнате снимают, на окраине. Владимир Петрович охранником работает. Максим… он какой-то сдувшийся. Говорят, с банком судится еще, но шансов нет. Анна на кассе в «Пятерочке», все ноет, что образование пропадает. А Татьяна Николаевна… Та совсем сникла. Говорят, болеет часто.
Вероника кивала, выбирая йогурт. Ей было не жалко. Совсем. Была какая-то усталая пустота на месте, где раньше клокотала жалость и злость.
— Жизнь, — сказала Оля философски. — Кому пироги, а кому…
— Мне йогурт этого хватит, — улыбнулась Вероника, кладя баночку в корзину. — Всего доброго, Оль.
Она вышла на улицу. Мартовский ветер был еще колючим, но в нем уже пахло талым снегом, сырой землей. Скоро. Она шла домой, в свою тихую, чистую квартиру. На подоконнике в кухне стоял новый, невиданно пышный фикус. Она купила его неделю назад просто потому, что захотелось. Просто так.
Дома она поставила сумки, подошла к окну. Внизу кипела жизнь, чужие люди несли свои чужие сумки, свои проблемы. У нее теперь были только свои. И это было честно. Это было по-взрослому. Страшно? Иногда. Особенно по вечерам. Но эта тишина была ее. Эти стены были ее. И завтрашний день, который она могла планировать сама, тоже был ее. Он больше никому не был должен. И это чувство — не призрачной свободы, а простого, тяжкого права распоряжаться собой — было самым дорогим, что она отвоевала в этой войне.
Конец.