Ключ не поворачивался. Я нажала плечом на знакомую рыжую дверь, с силой толкнула её — и тут же чуть не упала внутрь. Дверь была не заперта. В прихожей, на старом шкафу, лежали чужие перчатки. Из гостиной доносился приглушённый разговор и звук передвигаемой мебели.
— Ну вот, эти часы точно папины, — услышала я голос сестры Иры. — Они же золотые, мам, смотри.
— Положи в свою стопку, дочка. Аккуратно.
Я застыла на пороге. В гостиной, посреди комнаты, стояли две большие картонные коробки. Рядом с одной, на диване, сидела мать, разбирая папку с документами. Возле другой, на корточках, копошилась Ира. На полу между ними лежали папины часы на кожаном ремешке, его записная книжка в потёртом переплёте, несколько конвертов. Комната, ещё хранившая запах табака и старой бумаги, вдруг показалась мне чужой, как музей после закрытия.
— Что вы делаете? — спросила я. Голос прозвучал громко и резко.
Мать вздрогнула и подняла голову. Ира замерла, в руках у неё была бабушкина икона в окладе.
— Лена, — мать сняла очки. — Ты что здесь? Я думала, ты за документами в ЗАГС поедешь.
— Я ехала. Забыла свидетельство. — Я сделала шаг вперёд. — А это что? Почему вы это растаскиваете?
— Мы не растаскиваем, мы приводим в порядок, — спокойно сказала мать, снова надевая очки. Она что-то отметила в бумаге. — После похорон нужно разобрать вещи. Чтобы не копилось.
— Папа умер три дня назад, мама. Три дня.
— И что? — поднялась с корточек Ира, всё ещё сжимая икону. — Тебе ждать, пока моль всё поест? Мы делаем дело. Кто-то должен.
Я посмотрела на их лица. На сосредоточенное, озабоченное лицо матери. На раздражённое, с каплей злорадства — лицо сестры. И вдруг всё сложилось в одну ужасную, ясную картинку. Папины часы уже лежали в коробке Иры.
— Вы делите его вещи, — сказала я тихо. Не вопрос, а констатация.
Мать вздохнула, будто устав от капризного ребёнка.
— Лена, не драматизируй. Мы просто распределяем память о нём. Тебе же самой скоро переезжать в новую квартиру, тебе эти старые вещи ни к чему. А Ире с Мишей своё жильё ещё не скоро светит, им всё пригодится.
— «Распределяем память», — повторила я, и комок в горле мешал дышать. — Без меня? Я что, не часть этой семьи? Или память обо мне вы тоже в коробку к Ире сложили?
В комнате повисла тяжёлая пауза. Мать отложила папку, внимательно на меня посмотрела. В её взгляде не было злобы. Была какая-то странная, леденящая решимость.
— Лена, садись, — она кивнула на свободный стул.
Я не села.
— Хорошо, — сказала мать. — Если ты хочешь говорить сейчас, давай говорить. Но только без истерик. Дело не в вещах. Дело — в большом. В квартире. В деньгах на счетах. Всё это нужно оформить правильно. По закону.
— Я знаю, — прошептала я. Наследники первой очереди, супруг и дети. Мы втроём. Всё поровну.
Мать покачала головой.
— Нет, Леночка. Не втроём.
Она помолчала, собираясь с мыслями. Ира отвернулась, делая вид, что рассматривает икону, но я видела, как она напряглась, вся превратившись в слух.
— Твоя сестра нам не родная, — проговорила мать четко, отчеканивая каждое слово, будто зачитывала сухой пункт из документа. — И наследство делиться будет только между кровными. Моими кровными. Ира — моя родная дочь. А ты… тебя мы удочерили. Когда тебе был годик. Твоя биологическая мать умерла, отца не было. Документы об удочерении есть. Они дают тебе все права родной дочери. Кроме одного. Права на наследство по закону, если нет завещания. А завещания, к сожалению, папа не оставил. Поэтому по букве закона наследниками являюсь только я, а после меня — Ира. Тебе, конечно, мы что-то выделим. Из доброй воли. Но юридически… ты здесь посторонний человек.
Она закончила. Звук уличного трамвая за окном прорвался в тишину, резкий и пронзительный. Я смотрела на женщину, которую тридцать лет называла мамой. Её губы двигались, произносили какие-то слова — про «справедливость», про «нашу кровь», про «не хотела тебя раньше травмировать». Но я не слышала. Я слышала только гул в ушах и этот дурацкий, повторяющийся звук: посторонний человек, посторонний человек, посторонний.
Я повернулась и вышла. На этот раз тихо, не хлопнув дверью. Спускаться по лестнице не было сил. Я села на ступеньку между этажами, на холодный кафель, прислонилась головой к перилам. Из квартиры больше не доносилось голосов.
Меня всегда любили. Ну, или я так думала. Я была младшей, избалованной. Ира — старшей, серьёзной и вечно недовольной. Мы ссорились из-за игрушек, потом из-за одежды, потом из-за внимания родителей. Мама чаще принимала мою сторону, папа отмалчивался в своём кресле с газетой. «Уступи сестре, она же младшая», — говорила мама Ире. Та злилась, хлопала дверью. Мне казалось это справедливым. Я же маленькая.
Разница стала явной после школы. Ира поступила в институт, я — в колледж на повара. «Ну что ж, руками работать тоже надо», — сказала тогда мама, погладив меня по голове. Ира же получила от них новенький ноутбук. Мне купили набор хороших ножей. «Чтобы в твоей столовой всё было на уровне», — пошутил папа. Шутка была добрая, но что-то в ней резануло.
Потом была история с замужеством. Ира вышла за «перспективного» Мишу, менеджера. Они снимали квартиру, но родители помогали с арендой. Я привела в дом Сашу, талантливого, но бедного шеф-повара, который только открывал своё кафе. «Романтик, без гроша в кармане», — фыркнула как-то мама при нём. Саша это слышал. Уходил, сжав кулаки.
Папа болел долго. Последний год я приходила почти каждый день после смены. Готовила ему протёртые супы, которые он мог есть, читала вслух, сидела молча, держа его высохшую руку. Ира приезжала раз в неделю, на час. Она была занята — карьера, проблемы с Мишей. Мама вздыхала: «Бедная Ирочка, у неё столько забот». А на меня, запавшую глазами и пахнувшую кухней, смотрела с лёгким раздражением: «Что ты тут как привязанная? Иди отдохни». Но я не могла уйти. Это был мой папа. Самый родной человек.
Теперь оказалось, что и не папа вовсе.
Я не помню, как добралась до нашей с Сашей съёмной однушки. Он встретил меня в дверях — взъерошенный, в фартуке, с запахом чеснока и тревогой в глазах. Я срывалась на ЗАГС, но так и не доехала.
— Лен, что случилось? Ты как фантом.
Я не могла говорить. Просто стояла и тряслась. Он обнял меня, отвёл на кухню, посадил на стул, сунул в руки кружку с чем-то горячим. Я не пила. Выдавила из себя обрывками: «Не родная… наследство… мама сказала…».
Саша слушал, не перебивая. Лицо его темнело. Когда я закончила, он ударил кулаком по столу так, что кружки подпрыгнули.
— Юрист. Нужен срочно хороший юрист. У меня есть знакомый, он как раз по семейным делам. Это же дикость! Тридцать лет — и «не родная»?
Он уже хватался за телефон. В его глазах горела не просто злость за меня, а та самая уверенность, которой у меня не было. Он видел врага и знал, как с ним бороться. В этом был луч надежды. Я не одна.
— Но… документы об удочерении… — пробормотала я.
— И что? — Саша присел передо мной на корточки, взял мои ледяные руки в свои. — Ты тридцать лет была их дочерью! Ты плакала у гроба отца, которого считала своим! Это называется «фактическое принятие наследства» и ещё куча умных слов. Они не имеют права. Понимаешь? Не имеют.
Он говорил так убедительно, так горячо, что мне стало чуть легче. Возможно, мама просто напугана. Возможно, это её странная, извращённая попытка «защитить» кровную дочь, Иру. Юрист всё объяснит, всё встанет на свои места. Наверное.
Юриста звали Артём Викторович. Немолодой, спокойный, с внимательными глазами. Мы встретились с ним на следующий день в его кабинете. Я принесла своё свидетельство о рождении, где в графе «родители» стояли их имена.
Артём Викторович изучил документы, задал несколько вопросов. Потом откинулся в кресле.
— Лена, ситуация, к сожалению, не в вашу пользу. Да, вы были удочерены. И да, вы имеете на 100% все права родной дочери — на воспитание, содержание, ваше отчество. Но в наследственном праве есть нюанс. Наследниками по закону, после смерти одного из усыновителей, являются другие усыновители (ваша мать) и кровные родственники усыновителя. Ваша сестра. Вы, как усыновлённый, приравниваетесь к кровным родственникам усыновителей и наследуете вместе с ними. Но если второй усыновитель (ваш отец) умер, а кровный ребёнок (сестра) есть… вас могут исключить из наследников первой очереди. Особенно если нет завещания. Суды в таких случаях… разные. Но практика часто на стороне кровных родственников.
— т.е.… она права? — голос мой был тихим, как у мыши.
— С юридической точки зрения — да, её позиция имеет под собой основание. Грубо говоря, вы наследуете только после своей приёмной матери. А после отца — нет. Если нет завещания.
Мир снова рухнул. Но теперь не в панике, а в ледяной, спокойной ясности. Это не импульс, не эмоция. Это продуманный, холодный план. Мать знала закон. Она ждала этого момента.
— Что мне делать? — спросила я.
— Подавать иск. Оспаривать. Доказывать, что вы являлись членом семьи, принимали участие в жизни отца, особенно во время его болезни. Это может стать смягчающим обстоятельством для признания права на обязательную долю. Но процесс будет долгим, нервным и… он развёл руками, с непредсказуемым результатом. Они, скорее всего, предложат вам какую-то сумму «в благодарность». Чтобы избежать шума.
Когда мы вышли на улицу, Саша был в ярости.
— Это безобразие! Мы будем бороться! До Верховного суда!
Я молчала. Смотрела на серый асфальт. Бороться. Судиться с женщиной, которая вырастила меня. Вытаскивать на свет божий грязное бельё, копить ненависть. Ради чего? Ради денег? Ради квартиры, в которой каждый уголок теперь будет кричать о предательстве?
— Нет, — сказала я внезапно. — Не буду.
Саша остановился, поражённый.
— Как не будешь? Лена, они же тебя грабят! Ты заслужила свою долю! Ты ухаживала за ним!
— вот почему, — я посмотрела ему в глаза. — Я делала это не ради доли. Я делала от того, что любила его. И не хочу, чтобы эта любовь теперь оценивалась в рублях на суде. Пусть берут своё наследство. Всё.
В глазах Саша читалась буря: непонимание, гнев, жалость. Но он только сжал мою руку.
— Как скажешь. Это твой выбор. Но они… они не должны просто так отделаться.
Я не стала подавать иск. Мать позвонила через неделю. Голос был деловой, без эмоций.
— Лена, мы с Ирой всё обсудили. Тебе тяжело сейчас, ты в шоке. Мы готовы выплатить тебе компенсацию. Сто тысяч. Как помощь на новую жизнь. И папину библиотеку ты можешь забрать, ты же любила его книги.
Сто тысяч. За тридцать лет дочерней жизни. За последний год у постели умирающего. Папина книгохранилище состояла из старых детективов и потрёпанных технических справочников.
— Спасибо, — сказала я так же спокойно. — Мне ничего не нужно. Оставьте себе.
— Не будь дурочкой! — в голосе матери впервые прорвалось раздражение. — Это хорошие деньги! Ира тоже могла бы ничего не давать!
— Тогда и не давайте. Всё.
Я положила трубку. И впервые за две недели почувствовала не боль, а странную, пустую лёгкость. Словно срезали с меня огромную, невидимую опухоль — опухоль необходимости быть любимой ими, быть своей. Я больше не была их дочерью. Я была свободна.
Сила пришла не в виде гнева, а в виде этого безразличия. Я съехала с Сашей в другую, ещё более маленькую квартирку, но зато нашу, где не было призраков. Я ушла с работы в столовой и устроилась главным поваром в новый, модный эко-ресторан. Мои авторские блюда, над которыми смеялась Ира («Ты что, для космонавтов готовишь?»), стали хитами. Саша развивал своё кафе, мы работали сутками, но это была наша жизнь, построенная нашими руками. Без их одобрения, без их денег, без их «крови».
Через полтора года наша жизнь стала напоминать не борьбу за выживание, а стремительный, хоть и трудный, полёт. Кафе Саши стало популярным, мой ресторан получил хорошую прессу. Мы копили на первый взнос за ипотеку. Настоящую, свою квартиру.
Однажды мне позвонил незнакомый номер.
— Лена? Это тётя Таня, соседка ваша, с пятого.
Голос был взволнованным. Тётя Таня жила рядом с моими… с их квартирой. Она иногда подкармливала папу пирогами, когда он болел.
— Леночка, я тут случайно услышала… у вашей мамы, у Анны Сергеевны, беда. Инфаркт. В больнице она. А Ирина… та, кажется, совсем руки опустила. Миша её бросил, она в депрессии какой-то. Квартира запущена, денег, говорят, больших нет, всё вложили во что-то неудачное… Мне жалко стало. Ты хоть в курсе?
Я слушала, и на душе было спокойно. Ни злорадства, ни жалости. Пустота.
— Спасибо, тётя Таня, что сказали. Но это не мои проблемы.
— Да я понимаю… после той истории… — она вздохнула. — Ну, ладно. Будь здорова.
Я положила трубку. Рассказала Саше. Он развел руками.
— Судьба, что поделать. Хочешь, поедем, посмотрим?
— Нет, — ответила я честно. — Не хочу.
Вознаграждением была не их беда. Вознаграждением было моё утро. Проснуться в своей постели, услышать, как Саша возится на кухне, знать, что сегодня у меня важная доклад нового меню, что через месяц мы подписываем договор по ипотеке. Моя жизнь, цельная, без трещин.
Они нашли меня сами. Через месяц. Я выходила из ресторана после поздней смены. Была осень, темно, моросил дождь. Возле моего автомобиля стояла фигура в потрёпанном плаще. Ира.
Она постарела на десять лет. Тонкие, некрасивые морщины вокруг губ, потухшие глаза.
— Лена. Надо поговорить.
— У нас не о чем говорить, Ира.
— Мама… она после больницы. Ей плохо. Очень. Денег на нормальный санаторий нет. Я… я не справляюсь.
Я молчала, ждала продолжения.
— Мы… мы продаём квартиру, — выдавила она, глядя в асфальт. — Покупатель есть. Но он даёт мало, потому что дом старый. Мама говорит…, Ира подняла на меня глаза, и в них было что-то похожее на мольбу, но больше на озлобление,, она говорит, что если ты откажешься от своих… притязаний в письменной форме, нотариально, то сделка пройдёт быстрее, и он добавит. Он боится судов в будущем. Мы дадим тебе часть. Не сто тысяч. Пятьсот. Сразу.
Я смотрела на неё, на эту женщину, которая всю жизнь считала меня захватчиком на своей территории. И теперь просила. Не извиняясь. Не признавая вины. Торгуясь.
— Ира, — сказала я тихо. — У меня нет к вам никаких притязаний. Ни моральных, ни юридических. Вы мне чужие люди. Я не буду ничего подписывать. И денег ваших мне не нужно. Продавайте свою квартиру, лечите свою мать. Меня это не касается.
Она остолбенела. Видимо, в её сценарии был либо скандал, либо жадное согласие. Равнодушие она не предусмотрела.
— Но… как же так… — она растерянно заморгала. — А как же папа? Ты же…
— Я любила человека, которого считала отцом. Он умер. Вы остались. И я не хочу вас знать. Всё.
Я открыла машину, села, завела мотор. Ира всё ещё стояла под дождём, маленькая, поникшая фигура в ситуации фонаря. Я тронулась с места и не оглянулась. В зеркале заднего вида она медленно растворилась в осенней мгле.
Сегодня у нас новоселье. Новая квартира, два этажа, большая кухня-гостиная с панорамным окном. Шумно, весело, пахнет моими фирменными канапе и вином. Друзья, коллеги, наш общий мир.
Я выхожу на балкон подышать. За мной идет Саша, обнимает сзади.
— Всё хорошо? — спрашивает он, прижимаясь щекой к моему виску.
Я смотрю вниз, на огни ночного города. Где-то там, в старом районе, в больнице или в проданной уже чужой квартире, живут две женщины, связанные со мной когда-то прошлым. Оно больше не болит. Оно просто есть, как есть шрам — не украшает, но и не мешает жить.
— Всё отлично, — отвечаю я и поворачиваюсь к нему. — Пойдём, гости заждались.
Мы возвращаемся в шум и свет. Я беру со стола бокал, ловлю взгляд Саши и просто улыбаюсь. Без оглядки. Вперёд.