Меня зовут Ирина, и мне пятьдесят пять лет. Мой муж Сергей умер три года назад от внезапного инфаркта. Мы сидели, смотрели сериал, он пошел на кухню за чаем — и не вернулся. Просто рухнул на кафель возле раковины. С тех пор я боюсь звука падающей посуды.
После его смерти мир как будто выцвел, стал тихим и слишком просторным. Квартира в панельной девятиэтажке, где мы прожили тридцать лет, вдруг стала похожа на ангар. Я ходила из комнаты в комнату, включала везде свет, даже днем, и всё равно было пусто. Дети — сын в Питере, дочь в Минске — звонили каждый день, приезжали, когда могли. Но их жизнь шла своим чередом, и я это понимала. Нельзя требовать, чтобы взрослые дети стали твоими костылями. Нужно учиться ходить самой.
Поэтому через год, когда закончились самые тяжелые месяцы тоски, граничащей с помешательством, я решила выйти на работу. Не из-за денег, хотя пенсия у меня скромная, а чтобы выбить из головы эту пустоту. Устроилась администратором в небольшой офис фирмы, которая занималась поставками сантехники. Место было тихое, людей — человек пятнадцать, в основном мужчины средних лет, вечно пропадающие на объектах. Моя задача — встречать звонки, вести журналы, заказывать канцелярию, следить, чтобы чай и кофе не кончались. Работа несложная, почти медитативная. И главное — там были люди. Живые голоса, запах свежей打印 (печати) из принтера, чьи-то забытые на стуле куртки.
Там я и познакомилась с Николаем Петровичем. Ему было пятьдесят восемь, он возглавлял отдел логистики. Высокий, с сединой у висков, которая, как мне тогда казалось, придавала ему солидность, а не возраст. Он носил рубашки с запонками, всегда идеально выглаженные, и от него пахло не дешевым одеколоном, а каким-то дорогим древесным лосьоном после бритья. Он первый ко мне подошел, на второй день моей работы.
— Ирина, правильно? — спросил он, опершись о стойку ресепшена. У него был низкий, спокойный голос. — Акклиматизируетесь?
— Стараюсь, — улыбнулась я, чувствуя себя немного девочкой на новом месте.
— Не переживайте. У нас коллектив простой. Мужики, в основном. Шумные, но сердце нараспашку. Если что — ко мне. Я тут, можно сказать, старейшина.
Он улыбнулся, и вокруг его глаз собрались лучики морщин. Добрые морщины. Мне тогда так показалось.
Николай Петрович стал моим гидом. Подсказывал, где что лежит, к кому по какому вопросу обращаться, иногда приносил с утра круассан и ставил на мой стол со словами: «Хрупким дамам нужна подпитка». Это было мило. Не навязчиво, а по-отечески заботливо. После смерти Сергея, после этой чудовищной самостоятельности, в которой я тонула, это внимание было как глоток теплой воды. Он спрашивал, как я добралась домой в дождь, рассказывал забавные случаи из офисной жизни, иногда вспоминал про свою бывшую жену, которая, по его словам, «ушла к маме в деревню искать себя, а я так и остался холостяком-подранком».
Мы могли разговаривать подолгу, когда в офисе затихало. О книгах (оказалось, мы оба любили Довлатова), о старых фильмах, о том, как изменился город. Он был прекрасным слушателем. Кивал, смотрел в глаза, задавал правильные вопросы. Я начала ловить себя на мысли, что жду этих разговоров. Что собираюсь на работу с легким, почти забытым чувством предвкушения. В его присутствии моя вдовая тоска немного отступала, становилась фоном, а не главной мелодией.
Прошло месяца три. Как-то раз, в пятницу, когда народ потихоньку расползался, Николай Петрович задержался у моего стола.
— Ирочка, а у тебя какие планы на вечер? — спросил он небрежно, листая какие-то бумаги. Он стал называть меня «Ирочка» недели две назад. Сначала мне было непривычно, но потом… стало даже приятно. Как будто вернулась какая-то близость.
— Да никаких, — честно призналась я. — Сериал, чай, может, книгу почитаю.
— Тоска зеленая, — покачал он головой. — Мы вот с ребятами собираемся иногда по пятницам. Неброско, по-мужски. Пару бутылочек пива, закусить чем бог послал, поговорить за жизнь. Место у нас есть — подсобка на складе, диванчик старый, микроволновка. Вот только с «чем бог послал» беда. Чипсы да сухари — желудок не железный. А готовить никто не умеет, все как есть холостяки.
Он посмотрел на меня с такой теплой, виноватой улыбкой.
— Знаешь, о чем я подумал? Грешным делом. Ты ведь, я слышал, стряпаешь божественно. Светлана из бухгалтерии твои пирожки с капустой на корпоративе уплетала за обе щеки. Не хочешь… не согласилась бы ты нам иногда помогать? Чисто символически. Что-нибудь простое, сытное. Ну, там, курочку запечь, салатик сделать, драников нажарить. А мы бы… мы бы, конечно, скинулись на продукты. В складчину. Это же выгоднее, чем в кафе шляться. И душевнее.
Он говорил это так искренне, с такой надеждой в глазах, что у меня внутри всё ёкнуло. Не от подозрения, а от чего-то другого. Меня попросили. Мне были нужны. Не как администратору, а как женщине, как хозяйке. После лет бесполезности, после ощущения, что я лишь тихо доживаю свой век в пустой квартире, это предложение прозвучало почти как признание.
— Я… не знаю, — сказала я, смущаясь. — Я давно на компанию не готовила.
— Да какая там компания! — махнул рукой Николай Петрович. — Нас пятеро, от силы шестеро. Мужики неприхотливые. Объедки с радостью съедим. Подумай, Ирочка. Нам бы это очень скрасило вечера. Да и тебе, глядишь, не так одиноко будет. Приходи к нам, посидишь, чайку попьёшь. Как на дачу к друзьям.
Фраза «не так одиноко будет» попала точно в яблочко. В самое болото тоски, которое я таскала в себе.
— Ладно, — сдалась я, чувствуя глупую улыбку на своем лице. — Можно попробовать. На следующей пятнице?
Его лицо озарилось такой неподдельной радостью, что у меня защемило сердце от тепла.
— Вот и умница! Ребята будут счастливы! — Он похлопал меня по плечу, и его рука показалась мне такой тяжелой, надежной, мужской. — Не переживай за расходы. Скинемся заранее. Ты мне список — мы всё купим.
На первой неделе всё было… прекрасно. Я волновалась, как девчонка. Составила меню: запеченная курица с картошкой и луком, простой салат из огурцов и помидоров со сметаной, соленые огурчики домашние (мои, с балкона). В четверг Николай Петрович вручил мне конверт. Внутри было три тысячи рублей. Сумма, на мой взгляд, приличная.
— Это на все про все, — сказал он. — И на продукты, и, понимаешь… за труды. Немного, но мы как могли.
Мне стало даже неловко. «За труды»… Я же не за деньги это делала. Я хотела отказаться, но он настоял.
— Не обижай, Ирочка. Мы же не халявщики какие.
Я отнесла конверт домой с смешанными чувствами. С одной стороны, приятно, что ценят. С другой — какая-то неловкая червоточинка. Но я её заглушила. Купила продукты, потратила около двух тысяч. Остаток — тысячу — положила обратно в конверт, решив отдать на следующей неделе, сказать, что много осталось.
В ту пятницу я приготовила всё на своей кухне. Квартира наполнилась дивными запатами — жареной курицы, специй, картошки с хрустящей корочкой. Я накрыла в той самой подсобке. Застелила старый стол чистой клеенкой, принесла из дома свою красивую салфетницу. Ребята — четверо коллег помоложе и Николай Петрович — пришли шумной гурьбой. Они ахнули, стали хвалить, благодарить. Ели с таким аппетитом, что мне на душе стало светло и радостно. Я сидела с ними, пила чай, слушала их разговоры про работу, машины, какие-то смешные истории. Николай Петрович подливал мне чай, смотрел одобрительно. Один из парней, Витя, сказал: «Ирина, да вы нас просто спасли! Теперь пятница — самый жданный день!».
Я шла домой с ощущением, будто меня наградили медалью. Пустая квартира встретила меня не так враждебно. Я даже не включила телевизор, а просто сидела на кухне, пила ромашковый чай и улыбалась. Я снова была полезной. Нужной.
Так началось. Пятница за пятницей. Я стала «нашей Ирочкой», «талантливой кулинаркой». Меню усложнялось. Я уже не просто запекала курицу, а готовила мясо по-французски, фаршированные перцы, домашние пельмени лепила на всю компанию. Это отнимало весь четверг вечер и полдня пятницы. Но я не жаловалась. Наоборот, я погрузилась в этот процесс с исступлением. Я искала рецепты, экспериментировала. Это стало смыслом моей недели. Ожиданием.
А вот конверт… Конверт со временем изменился. На второй неделе Николай Петрович вручил его мне как-то между делом, в коридоре. Внутри было две с половиной тысячи.
— Немного урезали бюджет, — сказал он с сочувственной гримасой. — Поставщик задержал платеж, всем премию урезали. Но ты уж нас выручай, Ирочка. Без твоей стряпни пятница — не пятница.
Я кивнула, сказала, что всё поняла. И действительно, старалась экономить. Покупала курицу подешевле, брала овощи на распродаже. Умудрялась уложиться в полторы тысячи, но сил и времени тратила всё больше.
Потом была неделя, когда в конверте лежало ровно две тысячи. «Просто сложный месяц», — бросил Николай Петрович, проходя мимо. Я уже не решалась спрашивать. Мне было неловко. Как будто я выпрашиваю милостыню. Я продолжала готовить, вкладывая свои деньги. Сначала понемногу — двести-триста рублей. Потом больше. Я оправдывала себя: «Зато я не одна. Зато меня ценят. Зато у меня есть это общение».
Но общение… оно тоже стало меняться. Сначала я сидела с ними за столом, мы разговаривали. Потом Николай Петрович стал говорить: «Ирочка, ты не обижайся, но мы тут мужики, хотим чисто по-мужски потрепаться. Про девок там, про футбол. Тебе, наверное, скучно. Иди домой, отдохни, ты и так намаялась». И он провожал меня до двери склада, целовал в щеку (в первый раз я замерла от этого поцелуя) и говорил: «Спасибо, родная. Ты у нас золото».
Я шла домой с полным пакетом грязной посуды (её почему-то тоже оставляли мне) и с каким-то горьким осадком. Но дома, перемывая свои тарелки и кастрюли, я снова себя уговаривала: «Ну что ты, Ирина? Они же правда, мужская компания. Какая я им ровня? Он всё правильно делает, бережет мои нервы».
Однажды я осмелилась. После пятницы, когда в конверте было опять две тысячи, а я знала, что накроившись на рынке, потратила почти три (и это без учета моих солений, варений и запасов из кладовки), я осторожно сказала:
— Коля, знаешь, цены-то растут… Мясо вот совсем золотое стало. Может, стоит немного увеличить бюджет?
Он посмотрел на меня непонимающим взглядом, а потом его лицо омрачилось разочарованием.
— Ирочка, — вздохнул он тяжело. — Ты же знаешь, как сейчас всем тяжело. Ребята скидываются с последних. Они тебя благодарят, ты для них как мать родная. А ты про деньги. Неловко как-то. Не по-семейному.
Меня словно обдали ледяной водой. «Не по-семейному». Я почувствовала себя мелочной, жадной торговкой. Горячая волна стыда подкатила к горлу.
— Я не… я просто…
— Да ладно, ладно, — он снова улыбнулся, но улыбка была уже не та, снисходительная. — Мы в следующий раз постараемся больше скинуть. Обещаю. Ты уж нас не бросай.
И я не бросала. Боялась. Боялась, что это хрупкое ощущение нужности разобьется вдребезги. Что я снова останусь одна в своей тихой квартире, где единственный звук — это тиканье часов в прихожей, тех самых, которые остановились в момент, когда Сергей…
Так прошло почти полгода. Я стала тенью по пятницам. Приносила еду, накрывала, иногда меня оставляли «на минуточку посидеть», но потом под каким-нибудь предлогом провожали. Диалоги свелись к «спасибо» и «вкусно». Я тратила на эти ужины почти половину своей пенсии. Я уставала так, что в субботу валилась с ног. У меня начало скакать давление.
И вот настал тот день. Та самая пятница.
Накануне я плохо себя чувствовала. Болела голова, ломило спину — отстояла полдня у плиты, делая жаркое в горшочках. Но я собралась. Притащила в офис две тяжеленные сумки. Николай Петрович увидел меня, но не помог донести, только крикнул из кабинета: «Молодец, Ирочка! Чувствуется, сегодня будет пир горой!».
Я накрыла, расставила горшочки. Компания собралась, но без привычного шума. Что-то было напряженное в атмосфере. Пришел не только Витя с остальными, но еще два незнакомых мне мужчины, представились друзьями Коли из другой фирмы. Стол был полон. Я села на свой привычный стул в уголке, надеясь, что сегодня меня оставят. Может, с гостями будет неудобно меня выпроваживать?
Ели быстро, почти не разговаривая. Гости хвалили, спрашивали, кто готовил. Николай Петрович кивнул в мою сторону: «Наша Ирина, золотые руки». И всё. Потом начались разговоры о каких-то сделках, о деньгах, о новой машине одного из гостей — дорогом внедорожнике. Я сидела, смотрела в свой чай, чувствуя себя невидимой служанкой.
И тогда один из гостей, полный мужчина с золотым перстнем на пальце, обернулся ко мне.
— Ирина, а вы такие горшочки только по пятницам делаете? Или на заказ работаете?
Я растерялась:
— Нет, что вы… я просто… для коллег…
— А зря, — перебил он. — За такое в ресторане хорошие деньги берут. А вам, наверное, Коля копеечку платит?
Наступила тишина. Неловкая, густая. Я почувствовала, как горит лицо. Николай Петрович фыркнул.
— Какая там копеечка! Мы с Ирочкой давно договорились. Она — для души. Ей общение нужно, она же одна, скучно. А мы её выручаем, компанию предоставляем. И продукты, кстати, за наши. Так что всё честно. Почти благотворительность с ее стороны.
Он сказал это с такой легкой, насмешливой интонацией. «Почти благотворительность». Словно я — немощная старуха, которой из милости позволяют покормить сильных, здоровых мужчин.
В ушах зазвенело. Комната поплыла. Я увидела свои потрескавшиеся от моющих средств руки, увидела пустой конверт, который он сунул мне сегодня утром со словами «прости, сегодня только полторы, кризис», увидела горшочки, на которые я потратила последние деньги… и услышала этот смешок.
— Благотворительность… — повторила я тихо, сама не зная зачем.
— Ну да, — Николай Петрович улыбался, обводя взглядом гостей, как бы приглашая их оценить шутку. — Ты же сама говорила, Ирочка, что тебе одной тяжело, что хочешь быть среди людей. Мы тебе людей предоставили. Ты нам — курочку. Симбиоз, понимаешь?
В этот момент вошел Витя, мой самый добрый, как мне казалось, «клиент». Он слышал последнюю фразу. И вместо того, чтобы возразить, чтобы сказать «Коля, что ты!», он смущенно улыбнулся и пробормотал:
— Ну, вообще да… Ирина, ваша курочка — просто сказка. Спасибо вам огромное.
Они все сидели и смотрели на меня. И в их взглядах не было злобы. Не было даже жестокости. Была какая-то… удобная глупость. Согласие. Да, Ирина — благотворительница. Да, она тут за своё счастье общения платит нам едой. Всё логично. Всё честно.
И в этот миг я всё поняла. Не умом — его я отключала месяцами, — а всем своим измученным, уставшим телом. Я поняла, что меня не ценят. Меня используют. Что этот мужчина с сединой у висков и добрыми морщинами — не друг, не забота. Он — эксплуататор, ловко играющий на моем одиночестве и страхе. Что эти «ребята» — не благодарные гости, а молчаливые сообщники, прекрасно понимающие, что творят, но предпочитающие не думать об этом, пока животики полны.
Тишина в комнате стала звенящей. Все ждали, что я скажу. Что я смущенно улыбнусь, покраснею и промямлю «ну, да…». Как всегда.
Я медленно встала. Колени дрожали, но я их не чувствовала. Внутри было пусто и холодно, как в морозильной камере. Я посмотрела на Николая Петровича. Прямо в глаза. И сказала очень тихо, но так, что было слышно каждое слово:
— Николай Петрович. Моя благотворительность… закончилась. Сегодня. Прямо сейчас.
Он перестал улыбаться. Брови поползли вверх.
— Ирочка, что ты? Шутишь?
— Нет, — сказала я. И мой голос, к моему удивлению, не дрогнул. — Не шучу. Вы сегодня хорошо поели. На полторы тысячи рублей. Учитывая, что мясо стоило три с половиной, а овощи и специи — еще тысячу, моя личная благотворительность составила примерно три тысячи. Спасибо, что предоставили компанию. Думаю, в борделе за такие деньги общение было бы качественнее.
Я не знаю, откуда во мне взялись эти слова. Они вырвались сами. Гости замерли с открытыми ртами. Кто-то из наших парней сглотнул. Николай Петрович покраснел, потом побелел.
— Ирина! Как ты смеешь! Выйди вон!
— Я и выйду, — сказала я. — И больше не вернусь. А посуду… помойте сами. Вы же большие, взрослые, самостоятельные мужики.
Я повернулась и вышла из подсобки. Не побежала, а именно вышла. Шаг за шагом. По коридору, мимо офисов. За спиной нарастал гул голосов, чей-то смешок (не Колин, точно), хлопанье двери. Я вышла на улицу. Был ноябрь, холодный, противный дождь со снегом. Я стояла на остановке и не могла понять, где я. Автобус пришел сам собой. Я села у окна, и только когда он тронулся, по моему лицу потекли слезы. Горячие, беззвучные, бесконечные. Я плакала не из-за него. Я плакала из-за себя. Из-за своей глупости, доверчивости, из-за этих шести месяцев добровольного рабства. Из-за того, что продавала свое достоинство за ложные крохи внимания.
Дома меня ждала пустая квартира. Но в этот раз она не казалась мне враждебной. Она была просто пустой. Тихой. Моей. Я не стала ничего делать. Не мыла посуду, не планировала меню. Я села в кресло Сергея, укрылась его старым пледом, который все еще хранил легкий, ускользающий запах его кожи, и просидела так до утра. Плача, потом просто глядя в потолок.
На следующей неделе я уволилась. Просто принесла заявление. Начальник, молодой директор, удивился, спросил, в чем дело. Я сказала: «По состоянию здоровья». Он пожал плечами, подписал. Когда я собирала вещи, Николай Петрович проходил мимо. Он остановился, хотел что-то сказать. Я подняла на него глаза. Без ненависти, без злости. Просто пустые. Он смутился, кивнул и быстро зашел в свой кабинет.
Дальше были тяжелые месяцы. Не буду врать, что я сразу воспряла духом. Было хуже, чем после смерти Сергея. Потому что к горю примешивалось жгучее чувство стыда и унижения. Я рыдала в подушку, кричала от злости на саму себя. Несколько раз набирала его номер, чтобы крикнуть в трубку всё, что о нем думаю, но бросала. Потому что понимала — это даст ему еще одну власть надо мной.
Я не готовила вообще. Ела бутерброды, йогурты. Включала телевизор для фона. Сын и дочь, почувствовав неладное, начали названивать чаще. Я не могла им всё рассказать. Слишком стыдно. Говорила, что устала, что работа была не та.
Вытащила меня подруга юности, Людка. Она примчалась, когда я в десятый раз не взяла трубку. Увидела меня, мою застывшую квартиру, и без лишних слов заставила одеться, вытащила в кафе.
— Рассказывай, — сказала она, ставя передо мной кружку какао. — Всё.
И я рассказала. Сбивчиво, с паузами, с новыми слезами. Ожидала, что она будет меня жалеть. Но Людка выслушала и хлопнула ладонью по столу.
— Дура! Ну, и слава Богу, что одумалась! — И потом, видя мое растерянное лицо, смягчилась. — Ириш, ну что ж ты… Ты же умнейшая женщина. Как ты позволила этому проходимцу… Ладно. Главное — вырвалась. Теперь слушай сюда. Твое лечение — это работа. Но не та. Забудь про офисы. У тебя же золотые руки.
Она уговорила меня записаться на курсы керамики. Просто так, для себя. Там, среди запаха глины и сосредоточенной тишины, я понемногу начала возвращаться к жизни. Потом был кружок вязания для бездомных приютов, куда я стала ходить. Потом — волонтерство в приюте для животных по субботам. Я не искала людей. Я искала дело. И тихую, настоящую благодарность в глазах щенка, которого гладила, или в словах одинокой старушки из дома престарелых, которой принесла связанные мной носки.
Про Николая Петровича я не вспоминала. Вычеркнула. Как страшный, постыдный сон.
А узнала я о его «карме» совершенно случайно, почти через два года. Встретила в супермаркете ту самую Светлану из бухгалтерии. Мы разговорились. Она спросила, как я, я сказала, что хорошо. Потом, уже прощаясь, она вдруг сказала:
— А нашего-то Кольку помнишь? Николая Петровича?
У меня внутри всё сжалось, но я просто кивнула.
— Ну так вот, история с ним приключилась, — Светлана понизила голос, хотя вокруг никого не было. — После твоего ухода его пятничные посиделки, конечно, развалились. Ребята пробовали сами что-то организовывать, но быстро забили. Коля вроде как обиделся на всех. Стал еще более важным, заносчивым. Начал, как выяснилось, какие-то темные схемы на работе крутить. С поставками, с откатами. Думал, он самый умный, всех вокруг пальца обведет.
Она сделала паузу, наслаждаясь моментом.
— И обвел бы, да вот только его новый партнер, тот самый, с перстнем, который к вам на ужин заходил, оказался еще хитрее. Подставил его по полной. Кончилось всё проверкой, уголовным делом. Коля чудом не сел, но с работы его выгнали с волчьим билетом. Имя в сфере испохаблено. Сейчас, говорят, на какой-то жалкой должности в конторе у родственника работает, за копейки. И самое пикантное — та самая бывшая жена, которая в деревню ушла, вернулась. Не одна, а с новым мужем, крепким мужиком-фермером. И объявила, что их старый дом, который они с Колей когда-то покупали, по документам-то на ней записан. И выгнала его оттуда. В пятьдесят с лишним лет он остался без работы, без репутации и без крыши над головой. Снимает какую-то каморку на окраине. Вот так-то.
Я слушала и ждала, что почувствую злорадство. Жажду мести. Но ничего такого не пришло. Было какое-то… тихое, печальное удовлетворение. Не «получил, поделом!», а скорее… «ну вот. логично. так и должно было случиться». Его падение было настолько закономерным, таким прямым следствием его жадности, высокомерия и уверенности, что весь мир — дурак, а он — умник, что это даже не было сюрпризом. Как падение перезревшего яблока с ветки.
— Да, — сказала я просто. — Жалко, конечно.
— Жалко? — удивилась Светлана. — Да он сам во всем виноват!
— Это не отменяет чувства жалости, — сказала я и поняла, что говорю искренне. Мне было жалко того человека, которым он мог бы стать, если бы в его душе было меньше расчетливости и больше простой человеческой доброты. Жалко потраченных впустую лет.
Мы попрощались. Я пошла домой. Шла не спеша, смотрела на проходящих людей, на первые почки на деревьях. Дома я заварила чай, села на свой балкон. Внизу шумели дети. И я подумала, что справедливость — она ведь не всегда громкая и зрелищная. Иногда она тихая, как осенний лист, падающий точно на тротуар. Он просто падает. И всё. И это — правильно.
Моя история закончилась. Не счастливым финалом «и вышла замуж», а тихим, личным миром. Я живу одна. Иногда мне бывает одиноко. Но это одинокость свободного человека, а не пленника. Я готовлю — но только для себя, для детей, когда приезжают, для друзей. Я научилась говорить «нет». И главное — я перестала бояться пустоты. Она больше не враг. Она — просто пространство, которое можно наполнить чем-то настоящим. Своим, а не навязанным.
Дорогой читатель, вот такая история приключилась в моей жизни. А как думаешь ты? В какой момент моего «пятничного рабства» было самое слабое звено? Где та черта, переступив которую, уже невозможно было остановить спуск вниз? В первый недоплаченный конверт? В первый поцелуй в щеку вместо искренней благодарности? Или всё было заложено в самой моей готовности купить общение любой ценой?