Дома в небольшой деревне были сплошь коренастые и трёхоконные. Срубы за десятилетия, хоть и обработанные разными составами от насекомых и старости, потемнели и, кажется, окаменели. Один лишь выделялся, светлый, в два окна, узкий и обшитый доской внахлест. Он сохранил вычурные резные ставни. Но более внимательный взгляд обязательно бы подметил покосившиеся оконные проемы, сгнившее бревно по левой стороне, прохудившийся и поросший мхом шифер и беззубый частокол вокруг огорода. Сруб дома притащили в годы войны из дальней деревни. Да так новым хозяевам по нраву высота его на волокушах пришлась, что добавили снизу еще три венца.
Годы шли и из терема, как его за высоту кликали, разлетелись дети, кто куда. Помер хозяин, и осталась баба Женя одна. Конечно же такую приставку к своему имени она получила нескоро. Бодро держалась на похоронах мужа и почти не плакала. Вела хозяйство в две коровы и по мелочи еще живности. Колола дрова, ходила по грибы и ягоды, на жизнь не жалилась даже после рюмки другой брусничной настойки. На покосе как-то неудачно оступилась и со всего размаху на землю прилегла. Льняной платок полетел прочь с головы и все ахнули — седа как лунь. Толстая русая коса, предмет гордости, белым бела. Дети местные с криками подскочили: "Баба Женя! Баба Женя! Не ушиблась? На-ка водички". И что-то надломилось в ней с того дня, будто палку прямую из позвоночника вытащили. Будто примирилась она с этой бабой. Будто сил не было гаркнуть на мелюзгу громко: "Какая я тебе баба?". Будто ждала она разрешения стать уже бабкой. То неведомо никому. Люди фронтовые, их печали не постигнуть нам, как бы ни старались.
На почту стала ходить исправно, весточки детям отправлять и надеяться что и они чего напишут. Вязать принялась, вышивать, по гостям разговоры разговаривать. Местные кумушки конечно же ехидничали немало. Раньше-то не зазвать было на завалинку, а так гляди-ка сама идет и шалопаям клюкой грозит, чтобы не баловали.
Жизнь деревенская только с виду медленная, а на самом деле несется не разбирая дороги. Так и тут, изменения произошедшие со статной, красивой женщиной, чего скрывать то, мужики облизывались, очень быстро забыли и привыкли к образу старушки постоянно выглядывающей из высокого окна своего дома.
Иногда к ней приезжали дети. Для неё конечно же дети, а для всех остальных к домику прибывали, то старенькая волга, из которой выплывала грузная женщина — дочь Тамара. И щуплый, отчаянно лысеющий, её муж. Они выгружали какое-то дикое количество пакетов. Шумели, ставили машину на поле рядом, немилосердно приминая траву. Пластиковые дуги для теплиц, хлеб кирпичиком. Все в промышленных масштабах, казалось откупаясь. А в ответ на просьбу оставить внуков погостить, отмахивались — на даче, да ближе к городу и детям лучше и им спокойнее. Второй ребёнок - сын таких необычайных щедрот не показывал. Скромно, часто в ночи, приезжая на подержанной иномарке, коротко общался и оставлял смешного молчаливого лопоухого мальца.
Внук бабы Жени общаться не умел или не хотел, нам в это было не важно, у нас много дел. Надо успеть в дождь кидаться грязью и проложить путь мутной воде небольшому, но быстрому ручейку. Оборвать все листья на сирени и объесть зелёный крыжовник. Атаковать огромную антоновку во дворе и снять с неё как можно больше незрелых яблок, пока взрослые не очухались и не надавали по пятой точке. Очень много дел, уложить их в световой день тяжело. В те редкие разы когда баба Женя навязывала нам этого странного, кстати достаточно взрослого подростка, были невыносимой пыткой и для нас и для него.
А потом он пропал. Надолго. По подслушанным разговорам взрослых выяснилось, что сидит он в исправительной колонии. Сидит за воровство. Так и осталось загадкой, что же такое он украл, но время было лихое и людей сажали, калечили за самую малую провинность. И вот, настал тот день, когда мы, мелкие, сидя, как обычно, в луже грязи на дороге, сначала увидели рваные старые кроссовки, услышали хриплое "здорово, мелкотня" и уже подняв взгляд наверх узнали в этой оглобле Валеру. Над верхней губой пробивались редкие противные усики. В рту справа налево, зажатая в зубах, перемещалась папироса. Он развернулся и пошел к дому, на спине болтался бесформенный полупустой рюкзак. Вид этого рюкзака на тощей спине стоит у меня перед глазами до сих пор. Мне кажется, что если бы он нес сумку или на худой конец пакет, выглядело бы это по другому. А так, от этой спины повеяло такой безысходностью, что мы даже забыли ради чего испачкались.
В размеренную жизнь нашей деревеньки он ворвался настоящим тайфуном, грубый, злой и невоспитанный. Он был похож на молодого сенбернара, такой же длинноногий и нескладный. И почти сразу же начал пить, страшно, по-чёрному, до синих чертей. А после, словно жадный комар, насосавшись самогону, шёл на улицу. Шатался, запинаясь своими длинными ногами, задирал всех жителей. Смотрел мутными глазами и протяжно ревел на одной ноте. Деревенские решали это безобразие своими силами. Кто ругался, кто игнорировал, мужики покрепче лупили, но тому как с гуся вода. Баба Женя обивала пороги всех, кто гнал самогон, то есть все пороги в деревне. Молила, почти на коленях, не продавать ему выпивку. Кто-то шёл навстречу, кому-то мимолетная прибыль была важнее. Результат один, каждый вечер он выходил на свой пьяный променад.
Но однажды. Однажды в их доме раздался нечеловеческий по злобе вопль, билась посуда, рушилась мебель, да так долго все длилось, что наплевать на происходящее уже не получалось. Мой дедушка с дядей Ваней вышибли дверь и ворвались в горницу. Там на половиках валялась баба Женя в распахнутом халате, из-под которого виднелось вышитое красным крестиком исподнее, прижимая к себе прямоугольный кошелек. Под глазом у неё наливался огромный синяк, а в хате, казалось, перебито было все. Валеру скрутили в бараний рог, перехватили брезентовыми ремнями, на которых сено и траву таскают, да и бросили в хлев. Он оттуда ещё долго орал проклятья и угрозы.
