Крошечные пузырьки в бокале шампанского тянулись вверх, лопались о поверхность. Я следил за ними, чтобы не смотреть на Марину. Она поправляла веточку еловой гирлянды над камином, отходила на шаг, критически оценивала.
— На пару сантиметров левее, — пробурчала она себе под нос, снова потянулась.
Кухня пахла корицей, мандаринами и ее новым, безумно дорогим трюфельным маслом. Идеальная, как картинка из журнала. И такая же безжизненная. Я взял со стола банку оливок, открутил крышку. Громкий хруст пластика разорвал тишину. Марина вздрогнула, обернулась.
— Ты что делаешь? Мы же их для гостей на фуршет оставили.
— Я гость, — сказал я и закинул одну оливку в рот. — Или уже нет?
Она отвернулась, щелкая гирляндой.
— Не будь инфантильным. Помоги лучше, проверь, хватит ли льда в холодильнике.
— Хватит, — ответил я, не двигаясь с места., Для четверых, точно хватит.
Она замерла, потом медленно спустилась со стула, отряхнула ладони. Глаза ее стали острыми, как у бухгалтера, обнаружившего недостачу.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Я хочу сказать, что Сергей с Леной только что подтвердили. Едут. С детьми. Как всегда.
В ее лице не дрогнул ни один мускул. Только губы сжались в тонкую, бесцветную ниточку.
— Нет. Не едут.
— Они мои друзья, Марина. И это Новый год.
— вот почему, — она сделала шаг ко мне, и ее тихий голос прозвучал громче любого крика. — Встречать новый год будем с моими друзьями. А твои остаются дома. Понятно? Ты пять лет тянул меня в свое болото. Хватит. Либо сегодня вечером тут будут Аня, Кирилл и Вика, либо тебя не будет тоже. Выбирай.
Она ждала ответа. Бунта, скандала, мольбы. Я посмотрел на гирлянду, висящую криво, на банку оливок в своей руке, на ее безупречный, вымороженный до скрипа порядок. И почувствовал не ярость, а пустоту. Такую огромную, что в ней мгновенно утонули все прежние страхи.
— Я уже выбрал, — сказал я и поставил банку на стол. Тихо, точно. — Я остаюсь дома.
Она не поняла. Не сразу.
Все началось не вчера. Это была долгая, почти невидимая осада. Я, простой инженер-проектировщик, и она, яркая пресс-секретарь арт-пространства. Вначале этот контраст опьянял. Ее мир — вернисажи, где говорят на странном языке, коктейли с непроизносимыми названиями, бесконечная погоня за правильностью.
Мне льстило ее внимание. Она «поработала» надо мной, как над сложным, но перспективным проектом. Сменила мой гардероб, отучила от слов-паразитов, водила по выставкам, где я научился кивать в нужных местах. «Ты способный, — говорила она. — Просто тебя никто не направлял». Ее друзья, Кирилл с его галереей и вечной усталой улыбкой, его жена Аня, говорившая только о йоге и эко-продуктах, и ярая карьеристка Вика, стали мерилом нормы. Мои же друзья медленно, но верно превращались в проблему.
Особенно Сергей с Леной. Они были моим якорем. Мы дружили с десятого класса. Он, водитель-дальнобойщик, она, бухгалтер в маленькой фирме. У них двое детей, ипотека и привычка смеяться громко, от души. После их визитов Марина молчала. Потом начинала: «О чем вы говорили три часа? О поломке его фуры? Это же депрессия, Андрей. Они не развиваются. И тянут тебя за собой».
Я отшучивался. Доказывал, что они — часть меня. Но аргументов не хватало. Ее мир был упакован в глянцевые обложки, мой — в потертые, но родные альбомы с фотографиями.
Единственным нашим общим, нейтральным пространством долгое время был Новый год. Марина, при всей своей утонченности, была отличной хозяйкой. Она с удовольствием готовила сложные блюда, чтобы потом с гордостью сказать: «Это домашний террин». А Сергей с Леной создавали ту самую, неподдельную атмосферу праздника — с дурацкими шутками, застольными играми и гитарой. Дети бегали, взрослые дурачились. Марина в эти часы сбрасывала панцирь, смеялась, и мне казалось — вот оно. Равновесие найдено. Она видит ценность в этом простом тепле.
Надежда разбилась ровно год назад. В прямом смысле. Сергей, действительно, перебрал шампанского и, размахивая руками в попытке изобразить анекдот, задел этажерку. Хрустальная ваза, наследство от прабабушки Марины, упала и рассыпалась на тысячу мелких, звенящих осколков.
Тишина затем звона была страшнее грома.
— Блин… Марин, прости, я нечаянно… — пробормотал Сергей, смертельно бледный.
— Ничего страшного, — сказала Марина. Ее голос был ровным, почти ласковым. — Просто вещь.
Она сама взяла веник и совок, аккуратно смела все до последнего кристаллика. Ни упрека, ни слез. Ледяное спокойствие. Утром, за кофе, она и выдавила из себя приговор: «Я не могу. Я больше не могу этих пьяных дебошей, этой пошлости, этой безысходности, которую они несут. Выбирай: или твоя прежняя жизнь, или я».
Тогда я выбрал ее. Уговорил, убедил, что такое больше не повторится. Отдал половину зарплаты на новую, еще более дорогую вазу. Мир был куплен. Но хрупкий, как тот хрусталь.
И вот теперь, за три часа до боя курантов, она поставила вопрос ребром. Окончательно. В доме должны остаться только правильные люди. А правильные — это только ее круг.
Я стоял на кухне, и это леденящее спокойствие внутри меня крепло. Оно не было решением. Оно было фактом. Как закон тяготения. Ты можешь много лет не замечать, что падаешь. Но в момент удара о землю сомнений не остается.
Марина, не дождавшись моей истерики, пожала плечами и пошла накрывать на стол для четверых. Серебряные щипцы для спаржи, узкие бокалы для белого вина. Мир для избранных.
Я прошел в спальню, снял дорогой кашемировый свитер, который она подарила мне на прошлое Рождество. Надел старый, растянутый свитер из грубой шерсти, который мама связала мне лет десять назад. Он пах дачей, печкой и покоем. Из шкафа я достал старый походный рюкзак, сунул туп флисовую кофту, термос, пару банок тушенки. Действовал на автомате, без мыслей.
Когда я вышел в прихожую с рюкзаком за плечом, Марина застыла с салфеткой в руке. Ее взгляд метнулся от моего свитера к рюкзаку, и в ее глазах впервые мелькнуло не недоумение, а настоящий, животный страх. Страх потери контроля.
— Ты куда собрался? В поход? Сейчас? — ее голос дал трещину.
— Да, — ответил я просто. — В поход. Домой.
— Это и есть твой дом! — она почти выкрикнула это.
Я посмотрел на стерильный блеск паркета, на идеальные складки на диване, на ее лицо, искаженное непонятной для нее самой обидой.
— Нет. Мой дом там, где меня ждут точно. Ты же сама сказала — мои остаются дома. Вот я и еду к ним.
— Это что, месть? — прошипела она.
— Нет, — я взял со столика ключи от машины. — Это согласие. Я получается согласился с тобой. Мы — разные. И наши дома — разные.
Дверь за мной закрылась. Я не услышал криков, битья посуды. Только плотную, глухую тишину за спиной. Лифт спускался медленно. На улице падал редкий, колкий снег. Я сел в машину, завел мотор. Навигатор молчал. Адрес вводить не нужно было. Я знал дорогу наизусть.
Когда я выезжал из города, зазвонил телефон. Марина. Я сбросил вызов. Позвонил Сергею.
— Брат, случилось что? — он ответил сразу, в трубке слышался шум, смех детей.
— Выезжаю к вам, — сказал я. — Освободите диван.
На той стороне на секунду воцарилась тишина. Потом он просто сказал:
— Ждем. Шампанское уже на льду. И вазу спрятали, не переживай.
Я рассмеялся. Впервые за много месяцев. Смех сотрясал меня, очищая, как порыв свежего ветра.
Час спустя я сворачивал на знакомую, ухабистую грунтовку. В окнах небольшого дачного домика, который мы с отцом когда-то строили, горел свет. Теплый, желтый, неровный. На крыльце, освещенный лампочкой под козырьком, стоял Сергей с гитарой. Рядом — Лена в смешном фартуке с оленями.
Я заглушил двигатель, и меня накрыла тишина. Не та, давящая, квартирная, а живая — с потрескиванием мороза, далеким лаем собаки. Я вышел. Холодный воздух обжег легкие, но это было приятно.
— Долго же ты собирался, — сказал Сергей, не играя на публику, без пафоса.
— Да, — согласился я. — Слишком долго.
Они не расспрашивали. Просто впустили внутрь. Дом встретил меня гулом голосов, хохотом детей, грохотом падающих кубиков «Лего» и дивным, непередаваемым запахом — печеной картошки, хвои и собачьей шерсти. Здесь все было немножко криво: занавеска, картина на стене, ножка стола. И от этого было бесконечно уютно.
Мы сели за стол, накрытый клеенкой в цветочек. Там не было трюфельного масла. Была селедка под шубой, которую наложили горой, домашние соленья и жареная курица. Мы чокались простыми гранеными стаканами. Говорили о ерунде. Смеялись над старыми фотографиями. Дети засыпали прямо на диване, укрытые одним большим пледом.
Ровно в полночь мы высыпали на мороз, кричали «Ура!» на всю темную, заснеженную улицу и запускали в небо дешевые, но яркие фейерверки. Лена обняла меня за талию, прижалась щекой к моему колючему свитеру.
— Хорошо, что ты тут, — сказала она просто.
Позже, когда все разошлись по спальням и диванам, я остался на кухне. Помыл посуду. Протер ту самую клеенку. Выключил свет и вышел на маленькое крылечко. В кармане завибрировал телефон. Последнее сообщение от Марии, отправленное в пять минут первого.
«Я не хотела этого. Вернись. Мы все обсудим».
Я посмотрел на текст. На аккуратные, правильные слова. Потом поднял голову. Над черными силуэтами спящих дач раскинулось невероятное, усыпанное звездами небо. Такое близкое, будто можно дотронуться.
Я стер сообщение. Не из злости. Из необходимости. Как стирают ненужный, ошибочный чертеж, чтобы приступить новый.
Из дома доносился ровный, мирный храп Сергея. Я сделал глубокий вдох. Воздух пах снегом, дымом и будущим. Первым днем, который принадлежал только мне. Я достал телефон еще раз, но не чтобы писать или читать. Я нашел в контактах номер матери. Набрал короткое сообщение: «Все хорошо. Я дома». И отправил.
Ответ пришел почти мгновенно: «Спокойной ночи, сынок».
Я поставил телефон на стол, прислонился спиной к прохладной стене дома и смотрел, как на востоке темнота начинает понемногу разбавляться, уступая место новому свету.