Я добрался до деревни. Вылез на берег реки, по которой сплавлялся, и сразу подумал, что это какая-то ошибка. Откуда здесь может жить то зло, о котором говорил человек в костюме. Дьявол, тоже мне. Фокусник, иллюзионист.
А может, мне всё померещилось. Может, мой мозг после того, что я сотворил со своей женой, сам выстраивает картинки, лишь бы найти оправдание, лишь бы не смотреть прямо в то, что уже сделано.
Да плевать!
Важно другое. Что я буду делать сейчас? Посреди тайги, без документов, без денег. Надо устроиться в этой деревне. Жить…
В голове промелькнули разные мысли. Одна, самая жалкая, самая тщедушная: найти какую-нибудь вдову. Пусть даже старше меня. Приласкать. Ну а там, где дело дойдёт до постели, любая женщина размягчится и пустит жить.
Ага! Влажные мечты. Где её тут взять, эту вдову? Да и обольститель из меня никудышный.
Я уже шагал по тропинке от реки к ближайшим домам. Деревенские постройки почему-то вдохнули в меня надежду, не красивую, не светлую, а простую, как крыша над головой. Заборы, наспех сбитые из кривой доски. Загоны для животных. Тут и там стоят трактора, уставшие, облезлые. У коровника догнивает какой-то «Запорожец», осевший в землю по самые пороги, с пустыми глазницами фар.
И тут раздался оклик.
— Эй ты. Придурок окаянный. Иди-ка сюда.
Я обернулся на звук и увидел деда в ушанке и вфуфайке. Он стоял у компостной кучи и переворачивал её вилами, вилы у него ходили тяжело, уверенно, по-хозяйски.
*********
— Я говорю… ты что ли Афанасьевский внучара?
Дед замер на секунду, будто примерился взглядом, не ошибся ли, потом спокойно воткнул вилы рядом с собой, зубьями в чёрную, парящую кучу. Кажется, он и правда меня с кем-то спутал… В деревнях чужих любят не сразу, а вот “своего”, даже если он странный, принимают быстрее.
— Ну чё молчишь, дурень окаянный. Ясное дело, что ты. У нас-то чужие не лазают. Но что-то рановато… Я тебя через неделю только ждал.
“Через неделю”, отметил я. Значит, кого-то тут ждут. Не меня. Но шанс — как дверь приоткрытая. И если я сейчас начну объяснять, кто я и откуда, меня могут просто развернуть обратно к реке, а то и хуже. Документов нет. Денег нет. Лицо у меня, наверное, как у бродяги, который неделю в лесу и дыму жил. А дед стоит рядом, вилы воткнуты в землю .
Мне пришло в голову подыграть ему.
— Ну… я… — сделал я голос слабее, растерянней. — Недавно приехал… С полки упал. Тут помню… а тут не помню… — я показал на голову, будто там ушиб, будто я сам не понимаю, как оказался у реки и почему меня трясёт внутри.
Дед прищурился. Не как старый хозяин, который всю жизнь смотрит на людей и сквозь слова видит, кто перед ним. Но вместо того чтобы давить, он будто махнул рукой: мол, ладно, что с тебя взять.
— Ну и чёрт с тобой, — буркнул он и полез рукой в карман фуфайки. — На. Держи!
На ладони у него звякнули ключи — связка тяжёлая, с большим старым ключом, потёртым, и ещё парой мелких. Он протянул их мне и без лишних разговоров, как будто это не решение, а давно утверждённый порядок.
— Вон иди в дом. Я запер. Бабка моя уехала на два дня… к подруге своей. А ты давай, Андрей, располагайся. Там на столе термосок с рыбалки стоит, тёплый ещё. Чай в нём — выпей. И поешь, что в холодильнике найдёшь. А потом поедем по твоим делам.
Он сказал “Андрей” так буднично, будто это имя всю жизнь у меня было, и не спросил, согласен я или нет. И именно это меня и насторожило сильнее всего. В его голосе не было ни радости от встречи, ни удивления. Только хозяйская уверенность: вот человек, вот ему место, вот порядок.
Я сжал ключи. Металл был теплый и жирный от чужой ладони. К дому я пошёл не спеша, стараясь не показывать, как внутри меня всё напряжено. С тропинки дом выглядел обычным: невысокий, тёмные брёвна, крыша в наледи, крыльцо, которое поскрипывает даже от ветра. Окна маленькие, занавески не новые. Жизнь тут была настоящая, без сказок, без “зла” из чужих речей..
У двери я остановился, вставил ключ, повернул. Замок щёлкнул тяжело, будто не открывали давно. Я вдохнул — пахло сырым деревом, печью и чем-то деревенским, что бывает в домах, где всё держится на одном хозяине…
Я шагнул внутрь, и дверь за моей спиной закрылась так плотно, что на секунду я поймал себя на мысли: вот и всё. Теперь у меня есть крыша над головой. И есть чужое имя, которое мне только что дали. И есть дед, который через неделю узнает правду…
****************
В доме не было термоса. Я сразу увидел это, ещё не разуваясь. На столе пусто, только липкие круги от старых кружек и крошки. Я открыл шкафчик, потом второй, пошарил взглядом по подоконнику, по полке у печки. Ничего. Даже запаха чая не было, только сырость, старое дерево и холодная, не топленная изба.
Я шагнул к холодильнику. Дверца скрипнула, резинка присосалась. Внутри пусто. Ни кастрюли, ни банки, ни хлеба в пакете. Даже запаха еды не осталось, будто тут давно никто не ел. Это было не похоже на деревню, где вечно стоит что-то приготовленное или хотя бы припрятанное. И не похоже на заботу, которой дед только что меня обложил словами: чай, еда, располагайся.
Вот тут у меня впервые щёлкнуло по-настоящему.
Это не я обманул деда. Это он меня.
Я медленно закрыл холодильник, стараясь не дёргаться, будто в доме мог стоять кто-то ещё и слушать мой каждый шаг. Прислушался. Снаружи тихо, только где-то далеко стукнуло что-то металлическое, и ветер пошевелил наличник. Ладони стали мокрыми. Я понял простую вещь: пока я здесь, без документов и без денег. Со мной могут сделать все что угодно.
Я развернулся к двери. Хотел уйти сразу, не споря, не выясняя ничего. Уйти к реке, к воде, хоть куда, лишь бы не оставаться в чужом доме, где оказался обманом.
И в тот же момент я увидел его.
Дед уже стоял в проёме, как будто появился там сам по себе. Я не слышал, как он подошёл. В руках у него было что-то тяжёлое, поднятое чуть в сторону, на замах. Если бы я не обернулся сейчас, удар пришёлся бы мне по темени, и я бы упал даже не поняв, что происходит.
Мы встретились глазами.
Я застыл, сжимая ключи, как идиот, будто они могли меня защитить. Сердце билось часто.
Дед, поймав мой взгляд, не сказал ни слова. Он просто расплылся улыбкой. Беззубой, пустой. Такой улыбкой улыбаются от радости, когда уже всё решено.
Я хотел сделать шаг назад, но спина упёрлась в стол. Я открыл рот, чтобы спросить, что это значит, чтобы хотя бы потянуть время…
И тут сзади, из глубины дома, послышалось женское, старческое. Голос был близко, будто она стояла за моей спиной почти вплотную.
— Ох, милок… зря ты сюда приехал.
Я дёрнулся, хотел резко развернуться, но не успел. Что-то тяжёлое вошло мне в затылок. Не скользнуло, не толкнуло, а ударило так, что сразу исчезли мысли. Мир качнулся, стенка поплыла в сторону, потолок пошёл вниз.
В глазах потемнело.
*********
Я очнулся не от света и не от звука. А от боли. Она сначала была где-то далеко, как будто в чужой руке, а потом резко подтянулась ко мне, вцепилась и стала распирать изнутри, так, что дыхание сбилось. Глаза не хотели открываться. Веки тяжёлые, будто их залили смолой. Я пытался моргнуть, но выходило только жалкое дрожание, и вместе с ним в голову лезла одна мысль: где я?
Слышались голоса. Совсем рядом. Один грубый, старческий, уверенный. Второй тоньше, женский, тоже старый, но с какой-то злостью в словах, будто она уже устала ждать.
— А ты перестаралась, Оль. Смотри, пальца нет, а он всё равно не проснулся.
Я попытался дёрнуться, проверить руки, но тело не послушалось. Только стул подо мной тихо скрипнул, и в тот же миг боль вспыхнула сильнее, как будто её пригласили. В нос ударил запах крови, сырого дерева и чего-то… как в сарае, где режут скотину.
Я заставил глаза открыться.
Сначала всё было мутным. Пятна, тёмные углы, кривой прямоугольник окна. Потом картинка собралась, и я понял, что сижу. Меня посадили на деревянный стул, не старый, не случайный. Крепкий, грубо сколоченный, с толстой спинкой. Такой делают не для кухни. Такой делают, чтобы человек не вывернулся.
Руки у меня были стянуты наподлокотниках. Верёвка впивалась в запястья, кожа под ней горела. Ноги тоже связаны, туго, внизу, у ножек стула. Я попытался напрячь плечи, сместиться, но стул не поехал, только снова скрипнул. Значит, или ножки подпёрли, или к полу притянули. Я не видел, но чувствовал, что свободного движения здесь не оставили.
Я опустил взгляд на правую руку.
И меня будто ударило током….
Указательного пальца не было… Его просто не существовало от первой фаланги и дальше. Вместо пальца торчал обрубок, неровный, красный, ободранный. Кровь уже не лилась струёй, но сочилась... Повязки не было. Только грязная тряпка на столе рядом, с буро-красными пятнами, и ещё капли на половицах…
Меня затошнило. Горло сжалось так, что я не смог ни закричать, ни нормально вдохнуть. Я попытался отвести взгляд, но он сам возвращался к руке, потому что мозг не верил, что это моя рука и мой палец.
Я поднял глаза.
Дед стоял напротив, чуть сбоку, чтобы я видел его целиком. Ушанка на голове, фуфайка расстёгнута. Лицо спокойное, как у человека, который делает привычное дело. В руках у него было окровавленное зубило. На металле блестела свежая кровь... В другой руке молоток, тяжёлый, со сбитым бойком, тоже в крови по краям.
Чуть дальше, в полумраке, я различил старуху. Она смотрела на меня не как на гостя и не как на человека. Как на вещь, которая наконец-то появилась в их доме..
Дед снова улыбнулся той самой пустой, беззубой улыбкой. Ничего не сказал…
************
Видимо, я снова отключился. Потому что очнулся уже в пустой избе, и первое, что я услышал, была тишина дома: редкий скрип дерева, шорох ветра снаружи, далёкий лай, будто на другом конце деревни.
Никого.
Не на того напали, мелькнуло зло и ясно. И сразу следом: выбора нет. Или я сейчас выкарабкаюсь, или мне конец.
Я дёрнул руками. Верёвка держала намертво, впилась в запястья, кожа под ней уже была содрана. Я попробовал провернуть кисти, подтянуть узел к спинке стула, зацепить — бесполезно. Стул подо мной стоял устойчиво, как будто его специально сюда и поставили, чтобы я не мог ни лечь, ни перевалиться набок.
Я замер и заставил себя не рваться вслепую. Вдохнул, огляделся, насколько позволяла шея. И только тогда заметил под собой тонкую полоску света. Не от окна. Свет пробивался снизу — через щель между половицами, прямо под ножками стула.
Подпол, понял я. Погреб. Пустота под досками.
Я качнулся осторожно. Пол под стулом чуть просел, будто доски там старые или положены наспех. Ещё раз качнулся — и почувствовал: да, это место «играет». Ножки стула стоят не на брусе, а почти на самой середине досок.
Руки не развязать. Значит, надо провалиться.
Я стал работать ногами. Верёвка на щиколотках держала туго, но не так, как на руках. Я тянул, шевелил ступнями, выворачивал колени, пока петля не дала мне пару сантиметров свободы. Этого хватило, чтобы пятка начала доставать до пола как следует.
Я сжал зубы и ударил.
Пол ответил тяжёлым звуком. Я выдохнул через нос, не давая себе остановиться, и ударил снова — в то же место, туда, где свет просачивался сильнее.
Доски сначала держались, только пружинили, будто издеваясь. Потом пошёл сухой треск. Стул качнулся, одна ножка будто провалилась , и я почувствовал, как подо мной начинает расходиться дерево.
Я бил пяткой коротко, резко, вкладываясь всем телом, насколько позволяли верёвки. Ещё треск — уже громче. Половица пошла вниз, не выдержала веса.
И в следующий миг доска подломилась окончательно.
Стул дёрнулся, ушёл в провал вместе со мной, и я полетел вниз, не успев ни ухватиться, ни выставить плечо. Только воздух ударил в лицо, и тёмный проём проглотил меня.
*************
Там действительно был свет. Слабый, снизу, как от фонаря, который прикрыли тряпкой. Он не разгонял тьму, только показывал, что под полом есть пространство и что это пространство не пустое.
Я рухнул вместе со стулом на что-то твёрдое и ломкое. Доски сверху посыпались следом, стул подо мной развалился, и я на секунду потерял дыхание от удара в грудь. Рёбра заныли так, что хотелось свернуться, но верёвки уже не держали как раньше. При падении узлы съехали, а обломки стула дёрнули верёвку на ногах и руках. Я судорожно потянул кисти, и одна петля сдалась. Потом вторая. Я вырвал руки, как будто вылезал из чужой шкуры, и сразу же прижал обрубок пальца к ладони, чтобы не думать о боли.
Запах здесь был тяжёлый. Сырые доски, плесень. Я поднял голову и увидел кости.
Много костей. Человеческих. Черепа лежали в ряд, будто их кто-то складывал аккуратно, по порядку. Рядом белели крупные кости, обломки рёбер, челюсть с несколькими тёмными зубами. Я не стал трогать… Просто понял, куда попал.
Под стеной, на земляном полу, лежали инструменты. Секач, пила, старая тяпка с обломанной рукоятью. Металл у тяпки был сточен и ржавый, но острый край и зазубрина на кончике внушали одно: этим можно ударить так, что человек уже не встанет. Я схватил тяпку и проверил хват. Рукоять была короткая, неудобная, но держалась.
Сверху, в дыре, откуда я свалился, темнел провал. Я упёрся ногой в стенку подпола, ухватился рукой за край доски, подтянулся. Рёбра резанули болью, но я вытащил плечи наверх, потом грудь. Оставалось только дотянуться, встать на колени и подняться.
И именно в этот момент я увидел её.
Старуха подошла тихо и встала прямо надо мной, будто ждала, когда я высуну голову. Волосы клочьями, как пакля. Один глаз отсутствовал, на месте него тёмная впадина. Лицо в струпьях, кожа натянута и грязная, как после долгой болезни. Она смотрела на меня сверху вниз и улыбалась, как будто я не сбежал, а просто задержался.
— Что, уже уходишь, гость мой дорогой?
Я не ответил. У меня не было времени на слова. Я даже не встал до конца. Только рванул тяпкой снизу, всем телом, как мог, и воткнул ей в колено.
Она завизжала так, что у меня звоном ударило в голове. Закрутилась, схватилась за ногу, зашаталась, пытаясь удержаться на ногах. Этого хватило. Я выдернул тяпку, поднялся рывком, опираясь на пол и на стену, и пошёл на выход, не оглядываясь.
Дверь была заперта, но петли и косяк старые. Я ударил плечом, потом ещё раз. Дерево хрустнуло, защёлка вырвалась. Я вывалился наружу, почти падая, но удержался на ногах.
Снаружи было темно.
********
Я брёл по улице, сам не зная, куда именно. Просто подальше от того дома. Ночь уже села плотно, без луны, только редкие окна светились мутно. Рука с обрубком пульсировала, пальцы на ней сводило. Тяпку я держал в левой... В голове стучало одно: не останавливаться.
У дальнего дома на этой улице горел огонёк в кухонном окне. Я постучал, не громко, но настойчиво. Дверь открылась почти сразу. На пороге стояла женщина.. Лет сорок, может чуть больше. Платок на голове, домашняя кофта, на руках мука…. Лицо настороженное…
Я в наглую шагнул внутрь и сразу сказал, не давая ей вставить слово.
— Запрись. На меня напали. Старики, дальше по улице.
Она посмотрела на меня, потом на мою руку. Увидела кровь, увидела лицо, наверняка серое, мокрое, испуганное. Я ждал крика, но она только втянула воздух и быстро закрыла дверь, накинула крючок. В доме пахло едой, как будто здесь недавно ужинали. От тепла у меня под кожей пошла дрожь, не от холода, от того, что я на секунду почувствовал себя почти спасённым. Почти.
— Ты кто такой вообще? Что ты несёшь? Какие ещё старики?
Я облизнул губы… Сухо. Голос сел. Хотелось пить.
— Меня ударили. В доме в конце улицы. Дед и бабка страшенная…Они... они пальцы рубят. Пожалуйста, просто запри дверь.
Она молчала, переваривая информацию. Потом пошла к столу, взяла телефон. Движения уверенные, хозяйские. Я понял, что она сейчас сделает единственное правильное, как любая нормальная.
— Сейчас позвоню в полицию. Участковому. Тут Агафкин дежурит, он недалеко живёт.
От слова «участковый» меня передёрнуло. Не потому что я не хотел спасения. Потому что я представил, как меня спросят про документы, про имя, про то, откуда я, почему я в тайге, почему у меня нет ничего. И как быстро мент узнает кто я такой...
Я шагнул ближе, поднял ладонь.
— Не надо. Пожалуйста. Не надо полиции.
Она остановилась, подняла на меня глаза, и в них появилось то самое сомнение, когда человек видит, что перед ним не просто жертва, а человек с тенью за спиной.
— Почему не надо? Если на тебя напали, это как раз и надо. Подожди пока я дозвонюсь…
Я хотел сказать хоть что-то убедительное, но в этот момент раздался стук в дверь. Коротко и уверенно…
Я замер. Женщина тоже замерла. Её взгляд метнулся к двери, потом ко мне.
Стук повторился.
Я подошёл к окну, отодвинул занавеску шириной на палец и выглянул. На крыльце стоял дед. Тот самый. В ушанке, в фуфайке. Переминался с ноги на ногу... Он поднял голову и смотрел прямо на дверь, как будто видел сквозь доски.
Я повернулся к женщине и прошептал.
— Это он. Тот мучитель. Старик, который на меня напал.
Она посмотрела в окно. Лицо у неё не дрогнуло так, как должно было. Не испугалась. Не удивилась. Она только чуть нахмурилась, словно услышала что-то неприятное, но привычное.
Потом сказала спокойно.
— Спрячься. За шторой. У окна... Давай, быстро.
Я не успел даже обрадоваться, что она на моей стороне. Я просто сделал, как сказали. Встал в угол у окна, за плотной шторой, прижал тяпку к бедру, чтобы не звякнула. Сердце било в горло. Я слышал, как женщина снимает крючок, как скрипит дверь.
Дед вошёл, не суетясь. Я видел его только полоской, через щель в ткани. Он снял шапку, огляделся, будто пришёл к своим.
— Ты моего беглеца не видела.
Женщина молчала секунду. Я уже начал верить, что она сейчас соврёт, вытолкнет его, закроет дверь, и мы успеем поговорить дальше.
Она вздохнула, и голос у неё стал ровный, почти домашний.
— Да вон он стоит, за шторой. Идиот… Думал у меня спрятаться.
Я не сразу понял, что произошло. Будто слова не дошли до мозга.
А потом она добавила ему, с интонацией дочери, которая устала от чужих проблем.
— Пап, а с мамой всё в порядке?
****************
Меня сорвало, как пружину. Я даже не думал уже, куда и зачем. В доме не было выхода через дверь, и я пошёл в окно. Локтем, плечом, всем телом. Стекло треснуло, посыпалось наружу, я пролез, ободрался об раму, упал в цветы, поднялся и побежал, не оглядываясь. Тяпку я потерял где-то в темноте, пальцы левой руки не слушались, правая пульсировала так, что перед глазами иногда вспыхивало белым.
Я бежал куда глаза глядят. По огородам, по дворам, через пустые заборы, пока деревня не осталась за спиной. Дальше была тайга. Чернота, колючий кустарник, редкие просеки. Семь часов я шёл и бежал вперемешку. Падал, вставал, опять ломился через ельник. Мне всё время казалось, что вот-вот сзади щёлкнет ветка, и выйдет дед. Или по просеке покажется машина, фары мазнут по деревьям, и меня подхватят, как мешок. Я так перепугался, что тело само набирало скорость, даже когда сил уже не было.
Когда я выбрался к дороге и увидел первые городские огни, у меня внутри что-то осело. Не облегчение. Конец беготни. Я дошёл до отделения полиции сам. Зашёл, с повинной, мокрый, грязный, с рукою в крови.
— Я пришёл сдаться, — сказал я и сам не узнал свой голос. — Я жену отравил. Из ревности. Потом сбежал. И ещё… там в тайге… в деревне… маньяки…
Дальше всё пошло как положено. Протоколы, вопросы, врачи, перевязка, камеры, этапы. Я рассказал всё, что мог, потому что врать уже не видел смысла. Суд был быстро. Я слушал приговор и думал только о том, что сам привёл себя сюда, и что, если бы не те двое, я, возможно, так и прятался бы в лесу, не дойдя до людей.
Через два месяца газеты написали: маньяк-женоубийца чуть не стал обедом у людоедов. Мою фамилию таскали по заголовкам, смаковали детали, будто это была страшилка для чужого вечера.
Семь лет я отсидел. Вышел по УДО, за хорошее поведение. И первое, что я понял на свободе: тайга для меня закончилась. Деревни — тоже. Ни ногой. Только город. Только рядом с нормальными людьми. И только так, чтобы больше никогда не оказаться в глуши...
НРАВЯТСЯ МОИ ИСТОРИИ, ПОЛСУШАЙ БЕСПЛАТНО ИХ В МЕЙ ОЗВУЧКЕ.
Я НЕ ТОЛЬКО ПИШУ НО И ОЗВУЧИВАЮ. <<< ЖМИ СЮДА