Ошибка в цифре
В тот вечер город был похож на открытку, которую давно перестали покупать: снег лежал ровно, фонари светили тепло, а под ногами хрустело так, будто кто‑то насыпал на тротуары сахар.
Лёша вышел из метро на своей станции, вдохнул мороз — и тут же выдохнул вместе с паром усталость. В руках у него была одна‑единственная мандаринка: взял её из общей вазы для фруктов на корпоративе, когда уходил. На столе стояли пицца, нарезки, шампанское «на один глоток», но всё было каким‑то пластмассовым, чужим. Люди улыбались, фотографировались у искусственной ёлки, а он всё время ловил себя на мысли: «Мне бы просто пойти домой. В тишину».
Дома тишина не нашлась. Он жил в съёмной комнате с тонкой дверью и соседями, которые то смеялись, то ругались, то включали музыку так, будто Новый год наступал у них каждый час.
Лёша сбросил куртку на стул, щёлкнул выключателем — лампа мигнула и загорелась лениво. На подоконнике стоял стакан с карандашами, в углу — маленькая искусственная ёлочка из «Супермаркета», которую он купил утром «чтобы было». Под ёлочкой лежала открытка от сестры, присланная по почте, настоящая, бумажная. Он все эти дни носил её в рюкзаке, боялся помять, и так и не решился вскрыть, будто внутри могло оказаться что‑то слишком настоящее.
Телефон завибрировал.
Мама.
— Лёш, ты где? — спросила она голосом, которым обычно спрашивают не «где», а «ты один?».
— Дома. Всё нормально.
— Ты… ты не приедешь?
Он посмотрел на календарь на стене: какая‑то бесплатная реклама стоматологии, декабрь был перечёркнут крестиками — рабочие смены, дедлайны, «не забыть оплатить».
— Мам, я же говорил… Некогда, — соврал он и тут же почувствовал себя школьником, который прячет дневник.
Мама молчала секунду, и в этой секунде было всё: поезд, на который он не сел; стол, за которым его не будет; и то самое место на диване, где всегда сидела бабушка, пока была жива.
— Ладно, — тихо сказала мама. — Тогда хотя бы сестре напиши. Она тут ходит, как ёжик, колючая. Ждёт.
— Напишу.
Он отключился и сел на край кровати. На кухне у соседей за стеной звякали ложки, хлопала дверца холодильника, пахло жареным луком и майонезом. Всё как в детстве, только без детства.
Лёша взял телефон, на автомате набрал номер сестры — Веры.
Пальцы замёрзли. Или это внутри что‑то замёрзло.
Он набирал. Не глядя. Потому что если смотреть — передумаешь.
— Алло? — раздалось в трубке.
Голос был не Верин. Суховатый, тонкий, но тёплый. Как шерстяной платок.
Лёша моргнул.
— Вера? — на автомате спросил он.
— Ой… — голос растерялся. — Нет, сынок, это… это не Вера.
Он глянул на экран. Одна цифра. Одна.
— Простите, я… ошибся номером.
Он уже потянулся нажать «сбросить», но на другом конце, как будто боясь, что он исчезнет, женщина быстро сказала:
— Подожди… не клади трубку. С Новым годом тебя.
И в этой фразе было столько радости, будто она ждала звонка весь день. Нет — всю неделю. Нет — всю жизнь.
Лёша застыл.
— С Новым годом, — повторила она ещё раз, чуть громче. — Правда. Пусть у тебя всё будет хорошо. Пусть здоровье, работа, да… любовь пусть будет.
Он вдруг увидел её — не глазами, а просто представил. Кухня с клеёнкой, на клеёнке — салатница, может быть, «оливье» в самой маленькой тарелке. На плите — чайник. И рядом — телефон, старенький, но именно из него сейчас льётся это «сынок».
— Спасибо… — выдохнул он. — И вам. Извините, я правда…
— Да ничего. — Она засмеялась. Она засмеялась звонко, по‑домашнему — будто на кухне звякнула чашка. — Мне всё равно приятно. Мне давно никто не звонил.
Лёша снова хотел попрощаться, но спросил, сам не понимая зачем:
— А вы… одна?
Пауза.
— Да. Дети далеко. Внук… — Она запнулась, словно не знала, как правильно произнести это слово. — Внук не звонит. Он хороший, просто… молодые сейчас так живут.
Лёша сглотнул.
— Я тоже… — начал он и замолчал. Потому что не знал, как сказать «я тоже не звоню тем, кто меня ждёт».
— Как тебя зовут? — вдруг спросила она, осторожно.
— Лёша.
— Лёша… — повторила она и словно попробовала имя на вкус, как мандаринку. — А я — Тамара Сергеевна.
И всё. Этого хватило, чтобы комната перестала казаться такой чужой.
«Ещё минуту»
На часах было без двадцати двенадцать. У соседей за стеной начали считать: «десять, девять…» — как на детском утреннике. Где‑то вдалеке хлопали первые петарды.
— Тамара Сергеевна, я… я вас задерживаю. — Лёша попытался вернуть разговор в рамки приличия.
— Да я рада. — Она торопливо сказала, будто боялась снова остаться в тишине. — Ты знаешь, я в магазин ходила утром, купила селёдку, картошку… Думаю: «Ну как‑то же надо». А потом села и… и ничего не хочу. Вот сижу и слушаю телевизор. Они там смеются, а я — как будто с другой планеты.
Лёша посмотрел на свою ёлочку из «Супермаркета». Она была кривоватая, с одним шариком, который он повесил, чтобы было чем оправдать покупку.
— А вы что смотрите? — спросил он.
— «Огонёк», конечно. — Тамара Сергеевна произнесла это так, будто сказала: «традиция». — Они там поют, песни старые… Я раньше любила. Раньше… когда муж был. Он всегда в этот момент наливал мне чуть‑чуть шампанского и говорил: «Томка, ну давай, улыбнись». А я… я улыбалась.
В голосе у неё было тепло, но вместе с ним слышалась тихая боль.
Лёша почувствовал, как внутри поднимается что‑то нежное.
— Давайте вы тоже улыбнётесь, — сказал он тихо. — Просто так. Ради… ради того, что вы сейчас со мной говорите.
Она снова засмеялась.
— Ты как мой… — начала она и снова запнулась. — Ты… хороший мальчик.
— Я обычный.
— Нет, не обычный. — И добавила шёпотом: — Обычные не звонят.
Он хотел сказать «я же ошибся», но не сказал.
Часы щёлкнули. «Три, два, один!» — закричали за стеной.
В трубке Тамара Сергеевна вдруг дрогнувшим голосом сказала:
— С Новым годом тебя, Лёша.
— И вас, Тамара Сергеевна.
— Пусть у тебя будет дом. Не квартира. Дом. Понимаешь? Чтобы были свои тапочки у двери, чтобы чайник свистел, чтобы кто‑то спрашивал: «Ты поел?» — и это не раздражало.
Лёша улыбнулся впервые за весь день.
— Пусть у вас тоже будет… — начал он.
— У меня уже есть, — перебила она, и в её голосе звучала такая детская победа, что у него защипало глаза. — У меня есть этот звонок.
Он хотел положить трубку сразу после курантов. Правда хотел. Но остался ещё на минуту. Потом ещё.
Они поговорили о погоде — «морозец, но хороший». О том, что внизу на лавочке подростки жгут бенгальские огни. О том, что мандарины пахнут счастьем.
— Ты мандарин ешь? — спросила Тамара Сергеевна.
— Один остался.
— Ешь. — Она сказала это так, будто отдаёт ему целую миску. — И не спеши. Новый год — он же… он любит, когда не спешат.
Лёша очистил мандаринку, положил дольку на язык и вдруг понял: он давно не ел ничего с таким удовольствием.
После звонка
Трубку они положили только через сорок минут. Лёша даже не заметил, как. В какой‑то момент Тамара Сергеевна зевнула, извинилась, как школьница:
— Ой, прости, мне уже пора. Ты, наверное, тоже…
— Да. — Он вдруг понял: ему не хочется класть трубку. — Спокойной ночи.
— Спокойной, сынок.
Сынок.
Когда экран погас, комната снова стала комнатой: с тонкой дверью, с чужими голосами, с ёлочкой из «Супермаркета». Но внутри стало легче, будто кто‑то приоткрыл форточку: он понял, что нужно не молчать, а звонить тем, кто ждёт.
Он распечатал открытку от сестры. Там был неровный почерк: «Лёш, я злюсь, потому что скучаю. Приезжай хоть на день. Я пеку твой любимый пирог, и мне не с кем спорить, кому достанется корочка».
Он перечитал и засмеялся. А потом набрал Веру — уже внимательно.
— Ты где пропал? — услышал он её голос, сразу колючий.
— Я… — Лёша посмотрел на телефон. — Я ошибся номером.
— Что?
— Долго объяснять. Но я… я скучаю.
Молчание на секунду. Потом Вера выдохнула — будто отпустило:
— Ну наконец‑то.
Неделя
Первого января город был сонный, как кот. Второго января уже пахло вчерашним праздником, а третьего Лёша осознал: в голове снова и снова звучит голос Тамары Сергеевны — как мелодия, от которой не отделаешься.
Он несколько раз открывал список последних вызовов и закрывал. «Зачем? Это же чужой человек. Это было случайно. Это было…»
Но вечером, когда он стоял в очереди в магазине, сжимая в руке пакет с молоком и хлебом, услышал рядом:
— Да кому мы нужны… — сказала женщина лет шестидесяти, и в её словах было столько усталости, что Лёша вздрогнул.
Он вышел на улицу, вдохнул мороз и набрал номер.
Сердце стучало так, будто он снова школьник.
— Алло? — раздалось в трубке.
— Тамара Сергеевна, здравствуйте… Это Лёша.
Тишина. А потом она радостно втянула воздух — так шумно, будто до этого целую минуту задерживала дыхание.
— Лёша?! — Она сказала это с такой нежностью, будто он — её родной. — Ты… ты не ошибся?
Он улыбнулся, глядя на сугробы, на следы, на чужие окна, где у людей горели гирлянды.
— Нет. Сегодня — без ошибки.
Она засмеялась и тут же стала торопливо рассказывать, как у неё течёт кран, как сосед сверху опять гремел ночью, как она боялась выходить на улицу — гололёд.
— Я купил вам… — вырвалось у него. — Ну, не купил… Я просто… Если вам надо что‑то из магазина, скажите.
Пауза.
— Ты что, сынок, — сказала Тамара Сергеевна. — Мне неудобно.
— А мне удобно, — неожиданно твёрдо сказал Лёша. — Мне так нужно.
Она долго молчала, и он слышал, как где‑то в её квартире тикают часы.
— Тогда… — наконец сказала она. — Тогда купи, пожалуйста, чёрный хлеб. Я люблю, когда он… пахнет корочкой. И молоко, если не трудно. И… — она снова запнулась, — и мандаринов. Не для витаминов. Просто… чтобы пахло.
Звонок, который стал дверью
На следующий день Лёша стоял у незнакомого подъезда с пакетом в руках. Дом был старый, с облезлой зелёной краской у входа. На ступеньках — песок и соль, которые всё равно не спасали от льда.
Он поднялся на третий этаж и остановился перед дверью с тусклым глазком. На коврике лежали аккуратно сложенные газеты. «Значит, правда одна», — подумал он.
Он постучал.
Сначала тихо. Потом чуть громче.
Дверь открылась не сразу. Щёлкнул замок, цепочка, и показалось лицо — маленькое, морщинистое, с удивительно ясными глазами.
— Лёша? — спросила Тамара Сергеевна так, будто не верила.
— Я принёс… — он поднял пакет. — Хлеб. Молоко. Мандарины.
Она быстро, неловко сняла цепочку и распахнула дверь.
— Господи… — выдохнула она и вдруг, совершенно по‑детски, хлопнула себя ладонью по груди. — Ну вот кто бы мне сказал…
У неё в квартире пахло чистотой и чем‑то старым, домашним: сушёными яблоками, полиролью, порошком для стирки. На кухне стоял чайник, который не свистел, потому что был электрический, но всё равно казался уместным.
— Проходи, — сказала она. — Я чай поставлю. Ты же не убежишь сразу?
Лёша снял ботинки и увидел у двери маленькие тапочки, аккуратно поставленные рядом. И вдруг подумал: вот оно — «свои».
Он сел на табуретку, неловко сложил руки, как на приёме у врача.
— Я недолго, — начал он.
— Никаких «недолго», — строго сказала Тамара Сергеевна. — Ты знаешь, сколько я ждала этого «алло»? Я… я потом неделю ходила и думала: «А вдруг мне приснилось?».
Лёша посмотрел на её руки: тонкие, с выпирающими венами, но крепкие — на таких руках держится весь дом.
— Я тоже думал, — признался он. — И всё время хотел позвонить… и стеснялся.
— Стеснялся? — Она улыбнулась. — Чего?
— Что это… странно.
— Странно — это когда человек молчит годами, хотя мог сказать одно слово, — спокойно ответила она. — А звонок… звонок — это не странно. Это… это жизнь.
Алло
Когда Лёша вышел от Тамары Сергеевны, уже темнело. Снег опять пошёл — не сильно, а так, словно кто-то город присыпает для красоты.
Он шёл к метро и вдруг понял: судьба действительно стучится не только большими событиями. Не свадьбами, не увольнениями, не катастрофами и победами.
Иногда она приходит в виде одной неверной цифры.
В виде «алло».
В виде чужого голоса, который говорит тебе «сынок» — и ты вдруг вспоминаешь, что где‑то есть люди, которым ты нужен.
Иногда судьба стучится в нашу жизнь не событиями, а случайными звонками.
И самое важное — не бросить трубку.
