Каждый день она вставала в шесть утра, варила чашку кофе, наливала её в термос и несла мужу. Он не мог проснуться, пока не выпивал эту первую чашку, и Люся не могла оставить его без утреннего кофе.
В то утро шёл такой снег, что в глубине души шевельнулась соблазнительная мысль: не ходить никуда и остаться сегодня дома. Укутаться с головой в пуховое одеяло и спать до тех пор, пока сквозь мутную пелену снега не пробьётся жидкий дневной свет. Люся всего одну минуту помечтала об этом, после чего выбралась из-под одеяла и пошла варить кофе.
-Ну куда ты в такую погоду собралась! – крикнула ей Алексеевна, которая уже чистила дорожку к дому, нацепив на лоб огромный фонарь. Алексеевна не говорила, но Люся и без того знала, что соседка надеется, что сегодня приедет кто-то из её детей, потому что завтра у Алексеевны день рождения. Люся уже приготовила подарок – тёплые и мягкие угги, настоящие, заказанные с сайта, а то Алексеевна второй год ходит в прохудившихся сапогах.
-В валенках ходить не буду, – говорила она. – Я же не старуха!
Люся и не считала Алексеевну старухой, хотя та явно была старше самой Люси. И на валенках не настаивала, а вот угги – в самый раз, можно сказать, что по молодёжному.
-Нормальная погода, – ответила Люся, помахав Алексеевне вязаной рукавичкой. – Заходи на чай в двенадцать, поболтаем!
Люся подозревала, что никто не приедет к Алексеевне, и сердце сжималось от жалости к ней.
Дорога, вопреки ожиданиям Люси, оказалась прочищена. Она знала, чьих это рук дело, и попыталась пройти мимо его дома как можно скорее. Но прошмыгнуть мимо дома Ромы незамеченной не получилось.
-Доброе утро! Ну и погодка, правда?
-Угу, – отозвалась Люся. – Спасибо за дорогу!
-Да ладно, для чего мне ещё нужен трактор. Может, сходить с тобой?
-Нет, спасибо. Ещё раз благодарю за дорогу.
Все знали, что Рома в неё влюблён, и Люся из-за этого чувствовала себя ужасно неловко.
-Как ты думаешь, кто-нибудь приедет? – спросил он.
Люся вздохнула.
-Вряд ли. Так жаль её.
-Да уж. Но я кое-что придумал.
-И что?
Рома оглянулся на свой дом, словно там был ещё кто-то, и сказал таинственно:
-Если хочешь, заходи после, покажу. Это самый лучший подарок, вот увидишь.
Пока Люся придумывала, что ответить, Рома спросил:
-Боишься остаться со мной наедине?
Краска прилила к лицу, и Люся выпалила:
-Чего мне бояться?
Бояться было чего: Рома был самый привлекательный мужчина из всех, которых она когда-либо встречала. Но она ни за что не покажет ему, что он ей нравится.
-Тогда заходи, – улыбнулся он.
Из-за того, что она покраснела при мыслях о Роме, Люся говорила с мужем целый час, чтобы избавиться от чувства вины. И не собиралась заходить к Роме, но он караулил у забора, держа что-то в руках. У Люси от сердца отлегло – не придётся заходить к нему.
-Смотри, – сказал он тихо, словно боялся кого-то разбудить.
Люся шагнула к нему и заглянула в коробку с какими-то то ли тряпками, то ли одеялами. Среди них блестели чьи-то тёмные глазки… Щенок!
-Ух ты… – выдохнула Люся. – Для Алексеевны?
-Ей нужно о ком-то забиться, – ответил Рома.
-Отличная идея! Ты молодец!
-Да? Может, я заслужил тогда поцелуй?
Люся снова вспыхнула.
-Да ну тебя!
Никто не приехал к Алексеевне ни днём, ни вечером. Люся смотрела в окно на одинокую фигуру у ворот, и её сердце сжималось. Она заварила крепкий чай в термосе, положила в пакет коробку с уггами и, сделав глубокий вдох, вышла двор.
Алексеевна сидела на крыльце и смотрела куда-то поверх забора, на дорогу, уже давно погрузившуюся в синие сумерки.
-Алексеевна, я к тебе с чаем, – сказала Люся, поднимаясь по скрипучим ступенькам. – Замёрзнешь тут.
Соседка медленно повернула голову. Глаза её были сухими и очень уставшими.
-Дороги, наверное, замело, – попыталась утешить Люся соседку. – Завтра приедут. Сама же понимаешь, у них дела.
Алексеевна взяла термос, приоткрыла его и долго смотрела на тёмную, дрожащую поверхность.
-Какие у них дела? – прошептала она. – У Светки – маникюр, педикюр, фитнес. У Андрюхи – машина, футбол, пиво с друзьями. Дела… – она сделала глоток и поморщилась, будто чай был горьким. – Зачем их такая старуха, как я.
-Не говори так, – тихо сказала Люся и протянула коробку. – Вот. С днём рождения. Завтра, но… Думаю, можно уже.
Алексеевна открыла коробку, потрогала мягкий мех угг. На её лице мелькнуло что-то вроде улыбки.
-Красивые. Спасибо, Люся.
-Слушай, может...
Говорить было невыносимо трудно, слова цеплялись за горло назойливыми репьями.
-Я о том, что, может, не надо так ждать? Сердце изорвёшь. Может, надо как-то иначе. Принять, что они взрослые, что у них своя жизнь.
Алексеевна подняла на неё глаза. И в этих глазах внезапно вспыхнул такой огонь обиды и гордости, что Люся отпрянула.
-Принять? Что принять? Что я им не нужна? – Голос её окреп, зазвенел, как натянутая струна. – Я их родила, вырастила, на ноги поставила! Я ночей не спала! Я последнее отдавала! А теперь – «принять»? Нет, милая. Они не могут забыть. Просто сегодня не получилось. Завтра позвонят. Или приедут в выходные. Обязательно приедут. У Светки же работа нервная, она устаёт. Андрей далеко живёт, ему трудно. Они не забудут про мой праздник.
Алексеевна говорила это с такой слепой, отчаянной убеждённостью, словно заклинание читала. Словно силой этих слов могла повернуть машины в сторону посёлка. Люся видела, как дрожат её худые руки, видела, как в уголках глаз, несмотря на весь гнев, собрались предательские слёзы.
-Я не хочу, чтобы они забыли, – ещё тише сказала Алексеевна, уже почти про себя. – Если они забудут… Зачем тогда это всё?
В горле у Люси встал ком. Она хотела обнять эту гордую и такую одинокую женщину. Хотела сказать про щенка, которого прячет у себя Рома. Но вряд ли найдутся слова, которые её утешат.
-Они приедут, – повторила Алексеевна. – Вот увидишь, приедут. А этот подарок твой… Спасибо. Мне нравится.
В тот вечер в окне у Алексеевны ещё долго горел свет. Она не спала. Ждала. Слушала тишину, в которой мог бы раздаться стук мотора или звонок телефона. А Люся думала о том, что есть одиночество большее, чем физическое. Оно – в этой добровольной клетке ожидания, в которой человек запирает сам себя, выбрасывая ключ в прошлое. И как страшно бывает иногда передать этот ключ другому, чтобы тот помог открыть дверь. Ведь за ней может оказаться не освобождение, а пустота, которую и заполнить-то нечем.
Она посмотрела в сторону дома Ромы. В его окне тоже светился огонёк. И Люся, к своему удивлению, вдруг очень захотела поделиться с кем-то этой тяжестью, что давила на сердце после разговора с Алексеевной. Сказать ему, что его идея с живым, дышащим комочком тепла – возможно, и не замена, но луч света в этой глухой, заснеженной ночи отчаяния.
На следующее утро день рождения Алексеевны мир встретил ледяным, стеклянным сиянием. Снег слежался, покрылся настом, и каждый звук звенел в морозном воздухе особенно резко. Люся смотрела на эту слепящую чистоту и думала, что праздник должен быть другим – мягким, тёплым, пахнущим пирогами и кофе, а не этим стерильным холодом.
Рома ждал её у калитки, держа ту самую коробку. Изнутри доносилось лёгкое поскуливание и шуршание.
-Готов? – спросила Люся.
-А вдруг ей не понравится?
-Понравится, – сказала Люся с уверенностью, которой не чувствовала.
Алексеевна открыла дверь почти сразу, будто ждала за ней. Она была причёсана, надела нарядную, немного старомодную кофту с брошью.
-С днём рождения! – хором сказали они, переступая порог.
-Ой, голубчики мои, заходите, – Алексеевна засуетилась, но взгляд её то и дело скользил к окну, к дороге. – Чайник поставлю.
-Не надо хлопот, – сказал Рома, ставя коробку на лавку. – У нас для вас сюрприз.
Рома приоткрыл крышку. Маленький, пушистый, с ещё неловкими большими лапами щенок высунул мордочку и жалобно пискнул. Его тёмные глазки-пуговки смотрели на мир с наивным удивлением.
Люся затаила дыхание, ожидая умиления, слёз радости.
Но лицо Алексеевны не озарилось. Она молча смотрела на щенка, который, выбравшись из коробки, неуверенно потянулся к её тапочкам.
-У Светы аллергия на шерсть, – сказала Алексеевна. – Она не может находиться в доме, где есть животное.
С этими словами Алексеевна наклонилась, осторожно взяла щенка на руки. Тот доверчиво лизнул её в подбородок. И Люся увидела, как в глазах Алексеевны на миг дрогнуло что-то тёплое, материнское, но тут же погасло, задавленное долгом и ожиданием.
-Если не сегодня, то завтра она приедет, – продолжала Алексеевна, и голос её дрогнул. – Я не могу его взять.
В комнате повисла тягостная тишина. Только щенок поскуливал, пытаясь устроиться поудобнее на руках у Алексеевны. Рома стоял, опустив голову, и Люся чувствовала его смущение и боль, словно они были её собственными. А ещё она чувствовала неловкий, предательский импульс – шагнуть к нему, прикоснуться к руке, сказать: «Ничего, мы придумаем». Но она сжалась внутри, отдёрнула эту мысль, как от огня.
-Я не знал, – глухо сказал Рома. – Виноват. Заберу его обратно. Никаких проблем.
-Голодный, наверное. Сейчас покормлю, что ли, – проворчала Алексеевна.
Люся молча принялась помогать – нашла блюдце, налила тёплого молока из кастрюльки на плите. Она ловила себя на том, что следит за движениями Ромы – как он поправляет волосы, как хмурится. Его близость в этой тесной, пропитанной разочарованием комнате казалась одновременно единственным источником тепла и источником мучительной внутренней паники. Она боялась, что если их взгляды встретятся, Алексеевна – а она была проницательна – всё поймёт. Поймёт это странное напряжение, эту неловкость, этот стыдливый магнит, тянущий Люсю в его сторону.
Они пили чай втроём, разговор не клеился. Каждый прислушивался – не заскрипит ли калитка, не загрохочет ли по дороге автомобиль. Рома, чтобы разрядить обстановку, рассказывал смешные истории, но смех получался вымученным.
Когда они, наконец, вышли, забрав с собой спящего в коробке щенка, Люся ощутила леденящую пустоту не только в доме Алексеевны, но и внутри себя. Они шли молча по прочищенной тропинке. Рукава их курток иногда соприкасались, и Люся вздрагивала, будто от удара током.
- Промах, – горько констатировал Рома, не глядя на неё.
-Не промах, – возразила Люся. – Она же покормила его. Погладила. Хоть на минуту, но подумала о нём, а не о них. Это уже что-то.
Рома остановился и посмотрел на неё. Его глаза в зимнем свете казались очень светлыми и печальными.
-Ты всегда так? Всегда пытаешься найти хоть каплю хорошего?
-Иначе нельзя, – выдохнула Люся, чувствуя, как под этим взглядом краснеет. Она потупилась, уставилась на снег. – Иначе с ума сойдёшь.
Он взял коробку с щенком в одну руку, а другой, неожиданно и стремительно, коснулся её пальцев в тонкой вязаной варежке.
-Может, тогда не стоит так сильно прятаться? От хорошего?
Прикосновение длилось долю секунды, но оно обожгло, словно Люся дотронулась до раскалённой сковородки. Она резко отдёрнула руку, сердце забилось где-то в горле, предательски громко.
-Я и не прячусь, – пробормотала она.
Люся ушла, не оглядываясь, чувствуя его взгляд у себя на спине. И снова, как вчера, её потянуло назад – не просто к нему, а к этой возможности быть честной, быть слабой, быть живой. Но она заставила себя идти вперёд, к своему дому и не оборачиваться.
Вечер опустился густой, чернильной тушью, поглотив хрустальную хрупкость дня. Люся готовила ужин, механически резала лук, и слёзы наворачивались на глаза не от едкого сока, а от накопившейся за день тяжести. Мысли о щенке, о смущённом взгляде Ромы, о застывшем ожидании в глазах Алексеевны сплелись в один плотный клубок где-то под рёбрами.
Она подошла к окну, чтобы проветрить кухню от запаха жареного, и замерла, прижав ладонь к холодному стеклу.
По дороге, медленно, осторожно пробираясь между сугробами, ехала машина: старый, видавший виды универсал. Он подкатил к соседнему дому и остановился. Фары погасли.
Сердце Люси ёкнуло, смесь радости и странной, необъяснимой тревоги. Приехали. Всё же приехали! Значит, не зря ждала. Значит, правда, не забыли. Она стояла у своего окна, забыв о холоде, струившемся от рамы. И первым, самым острым, почти физическим импульсом было – выбежать, пробежать те сто метров, что разделяют их дома, постучать в дверь к Роме и сказать: «Смотри! Приехали!». Увидеть, как разгладится морщина у него на лбу, как в глазах появится облегчение. Поделиться этим крошечным чудом, этой победой надежды над горькой реальностью.
Она уже сделала шаг от окна, мысленно накидывая на плечи первое попавшееся пальто. Но ноги вдруг стали ватными, а внутри всё сжалось в тиски привычного, отточенного страха.
Пойти к нему вечером? Одной? Что он подумает? Что подумают все, кто увидит (а в деревне видят все)? А главное – что подумает она сама, оставшись с ним наедине в тишине его дома, под прикрытием этой темноты? Это будет уже не случайная встреча у забора, не общее дело с подарком. Это будет выбор.
Люся медленно выдохнула, и на стекле перед её лицом образовалось мутное, влажное пятно, скрывшее на мгновение тот жёлтый, чужой свет. Она отступила назад, в тёплую, пропахшую едой тесноту своей кухни.
Нет. Никуда она не пойдёт.
Люся взяла со стола телефон и набрала сообщение Роме. Пальцы замерли над кнопками. «К Алексеевне приехали. Видела машину». Всего несколько слов. Сухих, информативных. Без восклицательных знаков, без намёка на общее волнение. Именно так и нужно. Так безопасно.
Она стёрла написанное. Потом набрала снова. И снова стёрла. Каждое слово казалось слишком многозначительным, возможным мостиком, по которому она боялась ступить.
В конце концов, она просто положила телефон на стол экраном вниз. Пусть думает, что она не видела. Или видела, но не придала значения. Пусть думает что угодно.
Она вернулась к плите, к забытому ужину. Лук на сковороде успел подгореть, издавая горьковатый, неприятный запах. Люся выключила огонь и прислонилась лбом к прохладному фасаду кухонного шкафа.
Радость за Алексеевну оставалась, но она была отравлена. Отравлена щемящим чувством упущенного мгновения – не того, что случилось у соседки, а того, что не случилось у неё самой. Мгновения, когда можно было позволить себе слабость, порыв, искренность.
Прошло два месяца. Зима, казалось, вошла в свою глухую, бескомпромиссную силу. Снег шёл, не переставая, тяжёлыми, плотными хлопьями, заваливая тропинки, сгибая ветви елей до земли. Обычно Рома чистил дорогу, но сегодня она была засыпана снегом. Люся шла, проваливаясь в рыхлый снег. Дыхание сбивалось, ныло в боку. Она шла к мужу, но мысли её были странно пусты. Не скорбь, не тоска, а тяжёлая, усталая пустота, будто и сама душа занесена этим снегом, задушена им.
И ещё в этой пустоте зияла одна странная дыра – отсутствие Ромы. Каждый её визит на кладбище он как по волшебству появлялся на дороге. То с лопатой, «случайно» расчищая тропу именно в ту сторону, то просто стоял у своего забора, будто ждал её. Иногда они шли рядом несколько минут и молчали. Иногда он спрашивал: «Как ты?», и от этого простого вопроса внутри всё сжималось и таяло одновременно. И поэтому она всегда отступала, пряталась, убегала в свою скорлупу, полную призраков.
Сегодня его не было. Ни на тропе, ни у забора. Сугробы вокруг его дома казались нетронутыми. Люся, сама не зная почему, замедлила шаг, почти остановилась. В ушах зазвенела тишина, густая и тревожная. Она пожала плечами, закуталась глубже в шаль и побрела дальше, к могиле, чувствуя, как пустота внутри становится звонкой и холодной как лёд.
На обратном пути было ещё тяжелее. Она шла, почти не поднимая ног, волоча за собой усталость всего мира. И тут её слух уловил тонкий, жалобный звук. Скулёж. Прерывистый, настойчивый.
Люся подняла голову. У ворот дома Ромы металась маленькая пушистая фигурка. Щенок кружился на одном месте, тыкался мордой в щель под калиткой, скулил, подвывал, скрёб лапой по обледеневшему дереву. Он был один. Совершенно один в этом белом, безжалостном мире.
Ледяная игла страха, острая и знакомая, кольнула её сердце. Что-то не так. С Ромой что-то не так. Он не выпустил бы пса одного на такой холод.
Ноги сами понесли её вперёд. Она толкнула калитку – та не была заперта. Щенок, завизжав от радости, бросился к её ногам, потом рванул к крыльцу. Люся поднялась по скрипучим ступеням. Дверь в сени была приоткрыта. «Рома?» – позвала она, и голос её прозвучал чужим, сдавленным.
Тишина.
Она вошла в дом. Холодный, затхлый воздух ударил в лицо. Печка была потухшей. И тогда она увидела его.
Он лежал на полу рядом с опрокинутым табуретом. Одна рука была поджата под себя, другая вытянута, пальцы впились в половицы. Лицо, обычно такое живое, было серым, искажённым гримасой боли.
Не здесь. Не снова.
Перед глазами поплыли пятна. Другой дом. Другой пол. Муж. Она вернулась с почты, а он лежал в прихожей, возле вешалки. Так же неестественно вывернуто, с таким же серым лицом. И она поняла, что опоздала. На минуту? На пять? Навсегда. Её мир раскололся тогда на «до» и «после», а между ними лежала эта вечная, проклятая минута опоздания.
Люся бросилась к Роме, рухнула на колени, её пальцы, одеревеневшие от холода, нащупали его шею. Кожа была холодной, но Люся почувствовала слабый пульс.
Он жив.
Она не знала, откуда взялись силы. Люся вцепилась в него, перевернула на спину, расстегнула ворот кофты. «Дыши, дыши, дыши», – бормотала она. Потом вскочила, опрокинула стул в своём порыве, схватила телефон, набрала скорую и до приезда врачей делала то, что ей говорили. Когда его кожа начала розоветь, Люся закричала:
-Рома! Рома, слышишь меня? Это я, Люся!
Он приоткрыл глаза. Стеклянные, невидящие. Потом взгляд нашёл её, сфокусировался с огромным трудом.
-Молчи. Береги силы. Помощь едет. Держись, прошу тебя, держись. Ты мне очень нужен!
Она сидела на холодном полу, прижимая его руку к своей щеке, мокрой от слёз. На этот раз она успела. И она не отпустит его руку, не позволит страху и пустоте забрать у неё ещё одного человека. Щенок, притихший у порога, жалобно взвизгнул. А за стенами дома, безостановочно и равнодушно, падал снег...