В нашем подъезде бабу Машу знали все, но замечать перестали давно. Она была как старая, потрескавшаяся краска на перилах — часть интерьера, мимо которой проходишь каждый день, не задерживая взгляда. Маленькая, сухонькая, вечно в одном и том же выцветшем ситцевом платке, она часами сидела на лавочке у подъезда, глядя куда-то вдаль своими выцветшими, как весеннее небо, глазами.
Я жила в квартире напротив уже пять лет. Сначала мы просто здоровались. Потом я стала придерживать ей тяжелую подъездную дверь. А однажды зимой, когда отопление в нашем доме решило взять отпуск, я зашла к ней, чтобы узнать, не холодно ли.
В квартире бабы Маши время остановилось где-то в середине восьмидесятых. Старый сервант с хрусталем, который никто никогда не доставал, ковер на стене, пахнущий пылью и нафталином, и пронзительная, звенящая тишина. Холодильник был почти пуст: половина батона, пакет дешевого молока и банка забродившего варенья.
— Внучек обещал приехать, — прошамкала она, заметив мой взгляд. — Сереженька. Он бизнесмен большой, занятой очень.
— Давно обещал? — спросил я, стараясь, чтобы голос звучал ровно.
— Да почитай, на Пасху еще. Сейчас-то у нас что?
— Ноябрь, баба Маша. Ноябрь.
С того дня моя жизнь изменилась. Сначала я просто начала покупать чуть больше продуктов: «Ой, баб Маш, по акции взяла две курицы, мне одной много, возьмите, а то пропадет». Она стеснялась, отнекивалась, пыталась сунуть мне в руку смятую десятирублевку, но потом привыкла.
Потом я начала замечать, что она не может сама помыть полы — спина не гнется. Я стала приходить по субботам. Мыла, стирала шторы, выбивала пыль из того самого ковра. А она сидела на табуретке, смотрела на меня и рассказывала.
Рассказывала о муже, который погиб на заводе сорок лет назад. О дочери, которая умерла от болезни в девяностых. И о племянниках. О том самом Сереженьке и его сестре Лене.
— Они хорошие, Ленка, хорошие, — твердила она, словно уговаривая саму себя. — Просто жизнь сейчас такая... быстрая. Им некогда. Вот Сережа машину новую купил, звонил, хвастался. А Леночка на море ездила, фотографии присылала. Красивые...
Фотографии она мне показывала. Распечатанные на обычной бумаге, мутные. На них загорелая женщина с губами-уточками позировала на фоне пальм. А баба Маша, глядя на эти снимки, гладила бумагу узловатыми пальцами и улыбалась.
За три года ни Сережа, ни Лена не появились ни разу. Даже когда баба Маша слегла с пневмонией. Я нашла номер Сергея в её старой записной книжке, позвонила.
— Алло, это кто? — Голос был недовольный, на фоне играла громкая музыка.
— Сергей, это соседка вашей тети, Марии Ивановны. Она в больнице, состояние тяжелое. Врач говорит, нужны лекарства, да и уход потом...
— Слушайте, девушка, — перебил он. — У меня совещание. Тетка старая, болеет, это нормально. Пусть государство лечит, у нас бесплатная медицина. Не звоните сюда больше с глупостями.
И отключился.
Бабу Машу я выходила. Забрала из больницы, взяла отпуск за свой счет, две недели кормила с ложечки бульоном, меняла памперсы. Она плакала от стыда и благодарности.
— Леночка, доченька, — шептала она мне ночью, когда я поправляла ей одеяло. — За что мне такое счастье? Чужая кровь роднее своей стала.
Однажды вечером, когда ей стало лучше, она попросила позвать нотариуса.
— Не надо, баб Маш, — отмахивалась я. — Живите долго, зачем это сейчас?
— Надо, — твердо сказала она, и в её голосе впервые за долгое время прозвучали стальные нотки. — Я не дура, Лена. Я всё понимаю. Сереже нужна квартира, чтобы сдавать, а Ленке — деньги на новые губы. А ты... ты мне как родная стала.
Я пыталась спорить, но она была непреклонна. Нотариус пришел, оформили дарственную. Именно дарственную, а не завещание, чтобы «комар носа не подточил», как выразилась баба Маша. Она хотела быть уверенной, что квартира уже моя, пока она жива.
Мы прожили так еще полгода. Спокойно, по-домашнему. Я читала ей книги вслух, мы смотрели старые советские комедии. А потом, тихой февральской ночью, она просто не проснулась. Ушла во сне, с улыбкой на губах.
Похороны я организовала сама. Скромные, но достойные. Пришли пара соседок да я. Родственников не было. Я снова звонила Сергею, но номер был недоступен.
«Цирк» начался на девятый день.
Я сидела в квартире бабы Маши, разбирала старые фотографии, решая, что оставить на память, а что отдать в архив. В дверь позвонили. Настойчиво, требовательно, не убирая палец с кнопки.
На пороге стояли двое. Мужчина в дорогом пальто, под которым виднелся явно тесный ему костюм, и женщина в шубе, несмотря на плюсовую температуру. Тот самый Сережа и Лена с фотографий. Только теперь они выглядели не праздничными, а хищными.
— Ну, здравствуй, аферистка, — с порога заявил Сергей, отодвигая меня плечом и проходя в квартиру так, будто он здесь хозяин.
— Вы кто? — спросила я, хотя прекрасно знала ответ.
— Кто мы? Мы наследники! — взвизгнула Лена, цокая каблуками по паркету. — А вот ты кто такая? Приживалка? Сиделка?
— Я собственница этой квартиры, — спокойно ответила я, показывая документы, которые на всякий случай держала при себе.
Сергей выхватил бумаги, пробежал глазами, и его лицо побагровело.
— Дарственная... — прошипел он. — Ты смотри, какая ушлая! Опоила бабку? Таблетками накачала? Она же из ума выжила, это всем известно!
— Мария Ивановна была в здравом уме до последней минуты, — отрезала я. — В отличие от вас, она помнила даты дней рождений и имена близких. А вы где были, когда она в больнице лежала? Где вы были, когда ей есть нечего было?
— Не твое собачье дело! — рявкнул Сергей. — Мы работали! Семью кормили! А ты, небось, втерлась в доверие к одинокой старухе, супчики ей носила, а сама уже метры квадратные подсчитывала?
— Мы это так не оставим! — подхватила Лена, брезгливо оглядывая старый сервант. — Мы в суд подадим! Мы докажем, что она была недееспособна! Ты мошенница, тебя посадят!
Они кричали, угрожали, обещали «стереть меня в порошок» и «подключить связи». Сергей размахивал телефоном, кому-то звонил, громко возмущаясь «беспределом». Я стояла молча, прислонившись к косяку двери. Мне не было страшно. Мне было гадко. Гадко от того, что эти люди, в жилах которых текла кровь бабы Маши, видели в ней только квадратные метры в центре города.
— Убирайтесь, — тихо сказала я, когда поток угроз иссяк.
— Что?! — Сергей аж поперхнулся воздухом.
— Это моя квартира. Частная собственность. Если вы сейчас же не уйдете, я вызову полицию.
Они ушли, но обещали вернуться. И вернулись. Не сами, а с повесткой в суд.
Судебный процесс длился полгода. Это был ад. Они наняли дорогого адвоката, который пытался вывернуть наизнанку всю жизнь бабы Маши. Они приводили лжесвидетелей — каких-то дальних знакомых, которые утверждали, что баба Маша часто заговаривалась и не узнавала людей. Они пытались доказать, что я, медицинский работник (я работаю медсестрой), использовала психотропные препараты, чтобы заставить старушку подписать документы.
Меня таскали на допросы, проверяли мои счета, опрашивали коллег на работе. Сергей и Елена поливали меня грязью в социальных сетях, писали посты о «черной риелторше», которая отобрала жилье у их «любимой тетушки».
Я держалась из последних сил. Были моменты, когда хотелось всё бросить. Отдать им эти проклятые ключи, лишь бы они исчезли из моей жизни. Но потом я вспоминала глаза бабы Маши. Вспоминала, как она говорила: «Ты мне как родная». Предать её память, отдав квартиру этим стервятникам, я не могла.
Моим спасением стал тот самый нотариус, Илья Петрович. Опытный, старой закалки мужчина, который видел людей насквозь.
На решающем заседании адвокат племянников, лощеный хлыщ в узком костюме, разливался соловьем:
— Ваша честь, покойная Мария Ивановна была человеком преклонного возраста, страдала сосудистыми заболеваниями. Очевидно, что ответчица воспользовалась ее беспомощным состоянием. Более того, мои доверители, Сергей и Елена, всегда поддерживали связь с тетей, помогали ей финансово...
— Ложь! — не выдержала я.
— Тишина в зале, — постучал молотком судья.
И тут слово взял Илья Петрович. Он медленно встал, поправил очки и достал из портфеля флешку.
— Ваша честь, — спокойно произнес он. — При оформлении дарственной, учитывая возраст дарителя и возможные... претензии со стороны родственников, я, с согласия Марии Ивановны, вел видеофиксацию процедуры. Прошу приобщить запись к делу.
В зале повисла тишина. Сергей нервно заерзал на скамье, Елена побледнела под слоем тонального крема.
На большом экране включилась запись. Баба Маша сидела в кресле, опрятная, причесанная, в своем лучшем платье. Она смотрела прямо в камеру, и взгляд ее был ясным и твердым.
— Я, Мария Ивановна Ковалева, — четко произносила она, — находясь в здравом уме и твердой памяти, передаю свою квартиру своей соседке, Елене Викторовне. Я делаю это добровольно. Мои родственники, племянники Сергей и Елена, забыли о моем существовании пять лет назад. Они не звонили, не приезжали, не помогали, даже когда я умирала. Лена — единственная, кто был рядом. Она стала мне дочерью, которой у меня больше нет. Я знаю, что после моей смерти племянники прибегут делить наследство. Так вот, Сережа, Лена, если вы это смотрите... Бог вам судья. Но от меня вы не получите ничего. Потому что любовь и заботу не купишь, и по наследству они не передаются.
Запись кончилась. В зале суда стояла такая тишина, что было слышно, как гудит лампа под потолком. Судья, пожилая женщина с усталым лицом, сняла очки и посмотрела на истцов.
— У истцов есть что добавить? — спросила она ледяным тоном.
Сергей вскочил, красный как рак, что-то пробормотал и выбежал из зала. Елена, всхлипнув, побежала за ним, забыв про свою дорогую сумочку.
Суд я выиграла. Иск отклонили, а племянников обязали возместить мне все судебные издержки.
Прошло два года. Я сделала ремонт в квартире бабы Маши. Светлый, уютный, но старый сервант оставила — только отреставрировала. Сейчас там живет молодая пара, студенты. Они хорошие ребята, тихие.
Деньги с аренды я не трачу на себя. Часть откладываю, а на остальное покупаю продукты и лекарства для одиноких стариков в нашем районе. Их много, таких, как баба Маша. Забытых, ненужных, глядящих в окно в ожидании звонка, который никогда не прозвучит.
Иногда я прихожу на могилу к бабе Маше. Там всегда чисто, цветут цветы. Я сажусь на лавочку, глажу холодный камень и говорю:
— Спи спокойно, родная. Справедливость есть. И любовь — она важнее крови.
А с фотографии на памятнике она смотрит на меня с той самой доброй, чуть лукавой улыбкой, словно говоря: «Я же знала, Леночка. Я знала, что ты справишься».
Дорогой читатель, если тебе понравился рассказ, поддержи пожалуйста Лайком и подпиской. Спасибо