Цветы лежали на кухонном столе, упакованные так, как упаковывают обязанность. Безупречно ровные стебли, глянцевая лента, пятнадцать алых роз. Ровно столько, сколько полагается жене после тридцати лет брака.
— С днём рождения, дорогая, — Андрей чмокнул её в щёку, уже натягивая куртку. — Прости, срочный звонок. Петрович опять накосячил с документами. Вернусь к ужину.
Марина кивнула. Какой Петрович, какие документы — всё это давно растворилось в общем потоке причин, которые уводили мужа из дома.
Дверь хлопнула. Розы источали приторный аромат.
Марина взяла вазу, налила воды, обрезала стебли. Сколько букетов прошло через её руки за эти годы? На день рождения — розы. На восьмое марта — тюльпаны. На годовщину — что-нибудь с лилиями. Красивые, правильные, купленные в последний момент.
Она достала из холодильника курицу-гриль, нарезала салат, открыла вино, которое берегла. Две тарелки, две рюмки, свечи. Пятьдесят семь лет — не каждый день.
Телефон зазвонил в половине седьмого.
— Марин, ты не поверишь. Документы оказались неправильные, нотариус работает только до восьми... Не жди с ужином. Завтра наверстаем.
Завтра. Это слово давно потеряло значение.
— Хорошо. Удачи.
Марина положила трубку и задула свечи. Курица остывала. Вино стояло нетронутым. За окном темнело.
Она налила себе полбокала и выпила стоя, глядя на накрытый стол. Потом села и съела кусок курицы прямо руками, без тарелки. Почему-то именно это — есть руками в пустой кухне — показалось ей самым честным, что она сделала за последние годы.
Следующие два дня Андрей появлялся поздно и исчезал рано. Телефон был вечно разряжен или «в зоне плохого приёма». Марина не спрашивала — разучилась. На третий день позвонила Людмила.
— Как отметила?
— Нормально, — соврала Марина. И вдруг добавила: — Можно я приеду?
Людмила жила одна после развода, в маленькой двушке, где пахло кофе и кошкой. Они сидели на кухне, и Марина говорила — впервые за много лет говорила вслух то, о чём думала по ночам.
— А знаешь, что хуже всего? — она обхватила чашку руками. — Он считает себя хорошим мужем. Цветы дарит, деньги приносит, не пьёт. По его версии, я должна быть счастлива.
Людмила молчала, гладя кошку.
— А ты ему говорила?
— Как можно? Он работает, старается...
— Маринка, — Людмила подняла глаза. — Ты боишься попросить собственного мужа провести с тобой вечер. Не денег — времени. Тебе не кажется это странным?
— У него дела...
— У тебя тоже дела. Ты работаешь, ведёшь дом, ездишь к его матери каждое воскресенье. Но твоё время почему-то не считается.
Марина хотела возразить и не нашла слов.
— Знаешь, чему я радуюсь после развода? — Людмила усмехнулась. — Не нужно изображать благодарность за крохи. Мой бывший тоже считал себя идеальным. Приходил домой — уже подвиг. Разговаривал со мной — одолжение.
— Это другое. У нас тридцать лет...
— И что? Тридцать лет — это срок или заслуга? — Людмила встала, налила ещё кофе. — Я не говорю, что тебе нужно разводиться. Я говорю, что ты имеешь право хотеть большего. Это не каприз.
По дороге домой Марина думала о слове «право». Она привыкла думать об обязанностях: накормить, постирать, выслушать, не мешать. Право хотеть чего-то для себя казалось чужим, как платье не по размеру.
Андрей сидел на кухне с телефоном. Увидев её, поднял голову:
— Привет. Где была?
— У Людмилы.
— А, хорошо. — Он вернулся к экрану. — Слушай, насчёт дня рождения — извини, что так вышло. Могу завтра в ресторан сводить. Или в театр. Что скажешь?
Марина смотрела на его макушку с благородной сединой. Тридцать лет. Она помнила, как он читал ей стихи в общежитии — плохие, собственного сочинения. Как приносил пончики с повидлом с ночной смены. Как держал её руку, когда она рожала Катю, и плакал вместе с ней.
Куда делся тот человек?
— Андрей.
— М?
— Посмотри на меня.
Он поднял глаза — и в них мелькнуло что-то похожее на страх. Марина вдруг поняла: он знает. Знает, что что-то не так. Просто надеется, что она промолчит. Как всегда.
— Нам нужно поговорить.
— Что-то с детьми?
— С нами.
Они сели в гостиной. Андрей держался настороженно, как человек, который ждёт плохих новостей и заранее строит защиту.
— Когда мы в последний раз разговаривали? — спросила Марина. — По-настоящему. Не о деньгах, не о детях, не о делах. Просто — друг с другом?
— Мы постоянно разговариваем...
— Нет. Мы обмениваемся информацией. Ты говоришь, во сколько вернёшься. Я говорю, что в холодильнике. Это не разговор.
Андрей потёр переносицу — жест, который она знала тридцать лет.
— Марин, я устаю на работе. Ты же понимаешь...
— Я тоже устаю. Только почему-то нахожу силы спросить, как твой день. А ты — нет.
— Это несправедливо, — он повысил голос. — Я работаю для семьи. Всё, что у нас есть — квартира, машина, дача — это я...
— Я не просила дачу! — Марина сама удивилась громкости своего голоса. — Я просила, чтобы ты посидел со мной вечером. Без телефона. Без «срочных дел». Просто был рядом.
Повисла тишина. Андрей смотрел на неё так, будто видел впервые.
— Ты... ты никогда не говорила.
— Потому что боялась. Думала, хорошая жена не требует внимания. Должна быть благодарна за то, что есть.
— И что изменилось?
Марина помолчала.
— Мне исполнилось пятьдесят семь. Я съела курицу руками в пустой кухне в свой день рождения. И поняла, что больше не хочу ждать.
Андрей опустил голову. Когда поднял — в глазах было что-то непривычное. Не раздражение, не защита. Растерянность.
— Я не знаю, как это делать, — сказал он тихо. — Разговаривать. Раньше умел, а потом... работа, дети, всё завертелось. Привык, что дома можно молчать. Что ты всегда поймёшь.
— Это не понимание. Это привычка не замечать.
Он вздрогнул, как от пощёчины.
— Мне с тобой... сложно, — выдавил он. — Не знаю, о чём говорить. С мужиками проще — работа, рыбалка, политика. А с тобой... ты ждёшь чего-то, чего я не умею дать.
— Я жду, чтобы тебе было интересно, как прошёл мой день.
— Мне интересно.
— Тогда почему ни разу за месяц не спросил?
Андрей открыл рот — и закрыл. Потёр лицо руками.
— Я... не замечал. Думал, если что-то важное — ты скажешь.
— А если неважное? Если просто хочется рассказать, что сегодня в поликлинику приходила старушка с говорящим попугаем в сумке? Это неважно. Но я хотела тебе рассказать. И знала, что ты не услышишь.
— Попугай? — Андрей вдруг усмехнулся. — Серьёзно?
— Его звали Аркадий. Он всю очередь комментировал.
И случилось странное: Андрей засмеялся. Не вежливо, а по-настоящему — как смеялся когда-то, когда они жили в общежитии и хохотали над ерундой до слёз.
— Расскажи, — попросил он.
И Марина рассказала. Про попугая Аркадия, который кричал «Следующий!» раньше медсестры. Про бабушку, которая уверяла, что он предсказывает давление. Про очередь, которая впервые за годы не ругалась, а смеялась.
Андрей слушал. По-настоящему слушал — наклонившись вперёд, глядя ей в глаза.
Когда она закончила, он помолчал. Потом сказал:
— Я не знаю, получится ли. Привычка — штука сильная.
— Я не прошу, чтобы получилось сразу. Прошу, чтобы ты попробовал.
— А если не смогу?
Марина посмотрела на него долго.
— Тогда я буду знать, что попыталась.
Он протянул руку — и остановился на полпути, будто не был уверен, примет ли она.
Марина не взяла его руку. Но и не отодвинулась.
Ночью она лежала без сна и слушала его дыхание. Завтра он проснётся, уйдёт на работу, и телефон снова станет важнее. Или нет. Она не знала.
Но знала другое: она больше не будет молчать. Не будет говорить «всё нормально», когда ненормально. Не будет ждать, когда ей выделят время между рыбалкой и телевизором.
Розы на кухне начали вянуть. Завтра она их выбросит.
А послезавтра — посмотрит, что будет.
Может, ничего не изменится. Может, через неделю всё вернётся на круги своя, и она снова будет есть курицу руками в пустой кухне. Может, тридцать лет молчания — это слишком много, чтобы переучиться.
Но сегодня он смеялся над попугаем Аркадием. И смотрел ей в глаза.
Этого пока достаточно.