— Вот увидишь, Галка, — убеждала она, — придёшь сейчас, а он уже на диване храпит. Или на кухне холодный суп из кастрюли доедает. Мужики — они как дети: пообижаются, кругаля дадут по деревне и назад, к кормушке.
Галина кивала, вытирая нос краем платка, и в глубине души действительно начала верить в это чудо. Вот сейчас откроет дверь, а там — пахнет табаком, и туфли Семёна стоят у порога...
Но чуда не случилось. В доме было так же тихо, холодно и пусто. Нина постояла в дверях, неловко потопталась.
— Ну, ты это... ложись. Утро вечера мудренее. Объявится твой Семён, никуда не денется.
Когда за Ниной закрылась дверь, на Галину навалилась такая тишина, что в ушах зазвенело. Она не раздеваясь легла на кровать, уставившись в тёмный потолок. Сон не шёл. Каждый скрип половицы, каждый шорох за окном заставлял её вздрагивать. Она вспоминала их жизнь — год за годом. Как дом строили, как детей поднимали. Семён ведь никогда голоса на неё не повысил. Всё молчком, всё делом. А она...
Под утро она забылась тяжёлым, тревожным сном. Ей снилось, что Семён уходит по бескрайнему полю, а костюм на нём сияет, как серебро, и он не оглядывается, сколько бы она ни кричала.
Разбудил её резкий, настойчивый стук в дверь. Галина подскочила.
— Сёма! — крикнула она, выбегая в сени в одной ночнушке. — Вернулся, миленький!
Она рванула засов, распахивая дверь навстречу яркому полуденному солнцу. Но на пороге стоял не Семён.
Там, сияя золотым зубом, стояла Валька-почтальонша. Сумка через плечо оттягивала её в сторону, а в руках она вертела стопку газет.
— Танцуй, Гавриловна, тебе корреспонденция! — Валька весело рассмеялась, махая «Сельской новью».
Галина обмякла, привалившись к косяку. Разочарование было таким горьким, что захотелось просто закрыть дверь и больше никогда её не открывать.
— Чего стучишь, как ненормальная? — грубо оборвала она почтальоншу. — Почтовый ящик у калитки для кого прибит? Закинула и пошла дальше по маршруту! Тоже мне, радость нашла.
— Так я увидеть тебя хотела, — Валька ничуть не обиделась. — Спросить кой чего хотела, по-соседски.
— Чего ещё? Говори быстрее, некогда мне.
Валька понизила голос и подалась вперёд:
— Вы с Семёном что… того… разбежались на старости лет?
— С чего это мы разбежались? Ты откуда такие новости носишь? Нинка уже успела раззвонить?
— Никто мне ничего не разбалтывал. Своими глазами видела.
— Видела, говоришь? А где ты его видела? Говори не томи!
— У Людки он. Я ей письмо от сестры из Тюмени заносила сегодня. Прохожу мимо окна — а там твой Семён Иванович. Ходит по комнате, хозяйничает. И, Галка, ты не поверишь... в одних семейных трусах!
— У Людки? — переспросила Галина. — В трусах?
Сердце Галины рассыпалось на мелкие осколки. Людку в деревне знали все. «Люда-разлучница», «Люська-перехватчица» — как её только не называли. Ей было под пятьдесят, но она всё ещё крутила бедрами так, что у мужиков кепки на затылок съезжали. Замужем никогда не была, зато сколько крепких семейных лодок разбилось об её крашеный в рыжий цвет причал — и не сосчитать.
Галина медленно опустилась на порожек. В голове крутилась только одна картина: её Семён, её тихий, правильный Семён, в синих трусах в горошек расхаживает по дому этой вертихвостки.
— В трусах, значит... — прошептала она, и в этом шёпоте было столько боли.
Валька-почтальонша, довольная произведенным эффектом, сунула газеты в руки онемевшей Галины и, напевая что-то под нос, пошла к калитке. А Галина так и осталась сидеть на пороге, глядя в одну точку. Мир вокруг продолжал жить: пели птицы, шумел ветерок в листве яблонь, но для неё всё закончилось. Семён не просто ушел. Он ушел туда, откуда обычно не возвращаются прежними.
Галина поднялась, умылась ледяной водой из рукомойника, так что зубы заломило, и быстро оделась. Накинула лучший свой жакет, поправила платок. Она шла через деревню, и ей казалось, что каждое окно смотрит на неё с насмешкой. Дом Людмилы стоял в самом конце улицы, заросший кустами сирени и жасмина, которые сейчас, в конце лета, выглядели дикими и неопрятными.
Дойдя до калитки, Галина помедлила секунду, а потом начала молотить кулаком в дверь так, что та едва не соскочила с петель.
— Открывай! Открывай, потаскуха, знаю, что он тут! — кричала она, не узнавая собственного голоса.
Дверь открылась не сразу. На пороге появилась Людмила — в шелковом розовом халате, с накрашенными губами и копной рыжих волос. Она вовсе не выглядела испуганной.
— Чего разоралась? — Людмила лениво прислонилась к косяку, скрестив руки на груди. — Всю деревню перебудишь.
— Зови Сёмку моего! — Галина шагнула вперед, пытаясь заглянуть за плечо разлучницы. — А ты… будь ты проклята, змея подколодная! Семьи рушишь, на чужое добро позарилась!
Людмила только усмехнулась, обнажив ровные зубы.
— С чего это я разлучница? Твой Семён Иванович сам ко мне пришёл. Вечером, в костюме, как жених. Стучался, просил приютить, говорил — жизни ему дома нет, заклевали. Никого я силой не затаскивала, чай, не дитё он. Не веришь — у него самого спроси.
В этот момент из глубины дома, откуда-то из кухни, донесся знакомый голос.
— Кто там, Людмилочка? Если это Галина, курочка моя, так ты гони её в шею! Скажи, что я здесь наконец-то человеком себя почувствовал, а не старой ветошью!
Эти слова ударили Галину ещё больнее. «Курочка моя» — так он называл её в шутку сорок лет назад, когда они только поженились. А теперь это звучало как издевка.
— Пусти! Пусти, говорю! Сёма! — Галина попыталась прорваться в дом, толкнув Людмилу плечом, но та оказалась крепче. Людмила с неожиданной силой упёрлась руками в грудь Галины и вытолкнула её обратно на крыльцо.
— Слушай, подруга, а ты ничего не перепутала? Дом мой, и мне решать, кого пускать, а кого нет. Мужика я силой не держу — дверь не заперта, был бы твоим, сам бы к тебе вышел. А так — извиняй! Пойди, остынь. А будешь еще в дверь ломиться — я участкового позову, он быстро тебя на место поставит за нарушение общественного порядка.
Людмила захлопнула дверь. Галина стояла на крыльце, тяжело дыша. Права была Людка, ох как права — силой любовь не вернёшь, если сам муж смотреть в твою сторону не хочет.
Домой Галина возвращалась медленно. Ноги не слушались. В голове созрел план. Дочь Маша. Только она могла спасти ситуацию. Семён в дочке души не чаял, она была его гордостью — в городе выучилась, при должности, красивая, умная.
Галина дошла до почты и позвонила Маше. Голос матери, дрожащий и срывающийся, напугал дочь. Маша приехала в тот же день, к вечеру, на своей маленькой красной машине. Вошла в дом, увидела заплаканную мать и гору немытой посуды — вещь для этого дома неслыханная.
— Мам, ну ты даешь… — Маша присела за стол. — Я тебе сколько раз говорила: не гноби ты отца! Не помнишь? А зря. Я давно подозревала, что этим всё закончится. Он же человек, мам, а не мебель. У него тоже гордость есть.
— Машенька, да как же так… — Галина снова зашлась в слезах. — Я же для него всё… Чтобы чистый был, чтобы накормлен…
— И что теперь делать? — Маша устало потерла лоб.
— Возвращать надо, Маш. Погибнет он там, у этой… она же его оберет и выкинет!
Маша строго посмотрела на мать:
— Папу возвращать будем, это ясно. Но прежде ты мне обещай одну вещь. Бросишь свои вечные придирки. Начнешь его уважать, как раньше, когда вы молодые были. Помнишь, как ты на него смотрела, когда он первую премию принес?
— Так я разве не уважала?
— Нет, мам. Позорить мужа перед людьми, называть его при подругах нехорошими словами и уважать его — это разные вещи. Ты его авторитет под корень извела. То, что он ушёл — пусть будет тебе уроком на всю оставшуюся жизнь. И знай, мам: я сейчас пойду к нему, попробую поговорить. Но если ты за старое возьмешься — я в следующий раз даже не приеду. Разбирайтесь сами. Ты поняла меня?
Галина только молча кивнула. Она понимала, что дочь говорит правду. В этот момент она готова была на что угодно, лишь бы Семён снова сидел на своём привычном месте в углу дивана.
Маша ушла к Людмиле. Галине казалось, что её не было вечность, хотя прошло от силы сорок минут. Она сидела у окна, уставившись на калитку. Наконец, в конце улицы показались две фигуры.
Галина хотела выбежать навстречу, но вспомнила слова дочери и осталась сидеть на стуле.
Семён вошел в дом молча. Не глядя на жену, он прошел в горницу, снял тот самый костюм и повесил его в шкаф. Маша вошла следом, ободряюще подмигнув матери.
Первые два дня в доме стояла тяжелая тишина. Супруги не разговаривали. Семён выходил на кухню, молча съедал то, что ставила перед ним Галина, и уходил обратно или во двор. Маша даже отпросилась на работе на несколько дней — боялась, что, как только она уедет, отец снова соберет пакет и уйдет к «понимающей» Людмилке.
Галине было невыносимо. Её так и подмывало спросить: «Ну что, вкусно Людка кормила?». Слова жгли язык, гордыня нашептывала язвительные фразочки. Но она смотрела на спокойное, сосредоточенное лицо дочери и подавляла в себе этот яд.
На третий день лед тронулся. Семён вышел на кухню утром, когда Галина жарила блины.
— Сгущенка осталась еще? — негромко спросил он, глядя в окно.
Галина замерла с лопаткой в руке.
— Есть, Сёмушка. В кладовке, на верхней полке. Сейчас достану.
Она поставила перед ним банку, и он кивнул — едва заметно, но это был мир. Постепенно они начали общаться. Сначала о погоде, о курах, о том, что надо бы крышу сарая подлатать. Галина пересиливала себя каждый раз, когда ей хотелось сделать замечание по поводу его немытых рук или крошек на столе. Но потом просто молча вытирала стол, когда он уходил.
Вскоре Маша уехала, и жизнь в семье Галины и Семёна потекла как прежде. Только придирок со стороны Галины стало значительно меньше.
Конец