Звук застегивающейся молнии в мертвой тишине комнаты прозвучал как выстрел. Резкий, визгливый, окончательный. Я дернула собачку старого, потертого чемодана — единственного, что осталось у меня от прежней жизни, до того как я вошла в эту квартиру. Он заедал. Как и всё в моей жизни за последние три года.
— Не сломай, — раздался ленивый, тягучий голос от двери. — Он денег стоит. Хоть и копейки, как всё твоё приданое, но всё же.
Я не обернулась. Я знала, что Галина Петровна стоит там, прислонившись к косяку, скрестив полные руки на груди. Я чувствовала её взгляд спиной — тяжелый, липкий, торжествующий. В этом взгляде не было ненависти, нет. Ненависть — это чувство, достойное равных. В её глазах было брезгливое удовлетворение, с каким хозяйка выметает из угла залежавшийся мусор.
— Я ничего не ломаю, — тихо ответила я, распрямляясь. Спина гудела.
В чемодан поместилось всё. Три года жизни, надежд, попыток стать «своей», бесконечной готовки, стирки и унизительных кивков — всё уложилось в шестьдесят литров объема. Пара джинсов, свитера, две блузки, которые я покупала на распродаже, чтобы соответствовать статусу жены Кирилла, и стопка книг.
— Проверь карманы, — крикнула из коридора Ирка, сестра Кирилла. — А то знаем мы этих тихонь. Сначала глаза в пол, а потом фамильное серебро пропадает.
Я замерла. Кровь прилила к лицу, уши вспыхнули. Хотелось развернуться и вышвырнуть содержимое чемодана на их паркет, чтобы они подавились своей подозрительностью. Но я сдержалась. Я знала: любой мой крик, любая истерика станут для них десертом. Они ждали шоу. Они хотели видеть, как «бесприданница» валяется в ногах или бьется в припадке.
Я не доставила им такого удовольствия.
В комнату вошел Кирилл. Я подняла на него глаза, ища в них хоть тень сожаления. Хоть искру того, что было между нами в самом начале, когда он казался мне принцем, а не маменькиным сынком с мягким, как пластилин, характером.
Кирилл отвел взгляд. Он смотрел на обои, на люстру, на носок своего ботинка — куда угодно, только не на меня.
— Полин, ну ты это... — промямлил он, теребя пуговицу на рубашке. — Ты не обижайся. Сама понимаешь, не сжились. Мама говорит, нам нужны разные... орбиты.
— Орбиты, — повторила я, пробуя слово на вкус. — Значит, теперь это так называется? Не «нашли девочку побогаче», а «разные орбиты»?
— Не начинай, — поморщился он. — Тебе же такси вызвали. Эконом, правда, но до метро довезет.
Галина Петровна хмыкнула за его спиной:
— Скажи спасибо, что вообще не выставили за дверь ночью. Благородство надо ценить, деточка. Ты к нам пришла голодранкой, голодранкой и уходишь. Справедливость — она такая.
Я взялась за ручку чемодана. Он был тяжелым, но эта тяжесть была мне приятна. Это была моя ноша. Больше никаких чужих ожиданий.
— А дедушкины часы? — вдруг спросила я. — Те, что стояли на камине. Они были в коробке с моими вещами, когда я переезжала.
В комнате повисла пауза. Галина Петровна переглянулась с Иркой, которая как раз жевала яблоко, прислонившись к стене в коридоре.
— Какие часы? — деланно удивилась свекровь, округлив глаза. — Тот хлам, что не ходил? Мы их выбросили полгода назад. Когда ремонт делали. Нечего квартиру старьем захламлять. У нас стиль, Полина, стиль! Тебе этого не понять.
Внутри что-то оборвалось. Это были не просто часы. Это была единственная вещь, которую дед, умирая в своей крохотной однушке на окраине, передал мне дрожащей рукой. «Береги, Поля. Когда станет совсем туго — они подскажут время». Я тогда не поняла его слов, думала, бредит. Но часы берегла. А они их выбросили. Просто как мусор.
Я сжала ручку чемодана так, что побелели костяшки. В этот момент я поняла: я их не прощу. Никогда.
— Выбросили, значит, — глухо сказала я. — Хорошо.
— Всё, цирк окончен, — хлопнула в ладоши Галина Петровна. — Кирилл, проводи даму до лифта. И смотри, чтобы она по дороге вазу в прихожей не задела.
Я шла по длинному коридору их роскошной, четырехкомнатной квартиры в «сталинке». Мимо картин в золоченых рамах, мимо дорогого паркета, который я натирала мастикой каждую субботу, мимо зеркал, которые видели, как я старела на десять лет за эти три года.
Ирка, откусывая яблоко, прочавкала мне вслед:
— Ты, Полька, не горюй. Найдешь себе какого-нибудь слесаря. Будете вместе доширак заваривать. По Сеньке и шапка.
Сзади раздалось то самое улюлюканье. Смех. Негромкий, но ядовитый. Смеялась Ирка, хихикала Галина Петровна. Кирилл молчал, но шаги его были торопливыми — он хотел поскорее закрыть за мной дверь, чтобы вернуться в свой уютный, безопасный мир, где мама решает все проблемы.
Мы вышли на лестничную площадку. Лифт не работал — обычное дело для этого элитного дома, где квартплата превышала мою бывшую зарплату библиотекаря.
— Я сам не буду спускать, спина болит, — сразу предупредил Кирилл, глядя на чемодан.
— Я справлюсь, — сказала я.
Я посмотрела на него в последний раз. На его красивое, но абсолютно пустое лицо.
— Знаешь, Кирилл, — сказала я тихо. — Однажды ты поймешь, что цена человека не в том, сколько у него квартир.
— Ой, только не надо этой дешевой философии, — скривился он. — Давай, удачи. Ключи на тумбочку положила?
Я не ответила. Я подхватила чемодан и начала спускаться. Ступенька за ступенькой. Четвертый этаж. Третий. Второй.
Когда я вышла из подъезда, в лицо ударил холодный осенний дождь. Типичный питерский октябрь, пробирающий до костей. Такси не было. Видимо, «эконом» отменил заказ, не желая ждать.
Я стояла под козырьком подъезда, в легком плаще, с тяжелым чемоданом, и смотрела на окна третьего этажа. Там горел теплый желтый свет. Я видела силуэты. Они, наверное, уже пили чай. Обсуждали, как ловко избавились от обузы, как теперь заживут свободно, как найдут Кириллу достойную партию — дочь какого-нибудь чиновника или бизнесмена.
В кармане завибрировал телефон. Пришло сообщение от банка: «На счете недостаточно средств для списания абонентской платы».
У меня оставалось триста рублей наличными и проездной на метро. Идти было некуда. Общежитие? Подруга Света, которая живет с мамой и тремя кошками?
Я села на чемодан прямо на мокром асфальте и закрыла лицо руками. Слезы, которые я сдерживала там, наверху, наконец прорвались. Я плакала не о Кирилле. Я плакала от унижения. От того, что позволила им вытирать о себя ноги. От того, что поверила в сказку, будучи взрослой дурой.
— Бесприданница, — прошептала я в мокрые ладони. — Нищая. Никто.
В этот момент в голове всплыло лицо деда. Его хитрая улыбка в уголках глаз, запах старого табака и пыльных книг.
«Ты, Полинка, не смотри, что мы бедно живем. Бедность — она в голове. А у нас с тобой — капитал. Только ты пока код от сейфа не знаешь».
Я подняла голову. Дождь смешивался со слезами, стекая по щекам.
Что он имел в виду? Я перебрала все бумаги, что остались после его смерти. Старая «двушка» в хрущевке ушла за долги отца, который спился еще десять лет назад. Мне не досталось ничего, кроме старых книг и...
Я вдруг вспомнила.
В чемодане, на самом дне, под стопкой свитеров, лежала папка. Старая, картонная папка с завязками, которую я забрала из дедушкиной тумбочки, даже не открывая. Галина Петровна тогда назвала это «макулатурой» и велела выкинуть. Я спасла её только из сентиментальности.
Я встала, отряхнула плащ. Злость начала вытеснять отчаяние. Холодная, расчетливая злость.
— Я вернусь, — сказала я тихо, глядя на светящиеся окна. — Я вернусь, и вы будете смотреть на меня снизу вверх. Я клянусь.
Я схватила ручку чемодана и потащила его сквозь дождь к остановке автобуса. Колесики грохотали по брусчатке, выбивая ритм моей новой жизни. Я еще не знала, куда иду. Я не знала, что в той папке. Но я точно знала, что Полина-тихоня умерла сегодня на этой лестничной клетке.
Родилась другая женщина. И у этой женщины был очень длинный счет к оплате.
Автобус пах мокрой шерстью, дешевым табаком и безнадежностью. Я сидела у окна, прижимаясь лбом к холодному стеклу, за которым размазывались огни вечернего Петербурга. Чемодан громоздкой тушей перегораживал проход, и каждый входящий считал своим долгом споткнуться о него и чертыхнуться. Я не извинялась. У меня не было сил на вежливость. Внутри меня выла пустота, звонкая и пугающая, как в заброшенном ангаре.
Света открыла дверь только после третьего звонка. Она стояла на пороге в растянутой футболке с принтом «AC/DC» и с зубной щеткой во рту. Ее глаза, обычно смешливые, расширились, когда она увидела меня — мокрую курицу с потекшей тушью и чемоданом, с которого на лестничную площадку стекала грязная лужа.
— Твою ж мать, — прошамкала она, вынимая щетку. — Полька? Ты чего? Кирилл тебя что, выставил?
— Я сама ушла, — соврала я, хотя голос дрогнул. — Пустишь?
— Дура ты, — Света схватила чемодан, чуть не надорвавшись. — Заходи быстро! Я сейчас чайник поставлю. Мама на даче, так что весь дворец в нашем распоряжении.
«Дворец» Светы представлял собой крошечную «двушку» в Купчино, где коридор был настолько узким, что двоим там разойтись можно было только боком. Но сейчас этот запах жареной картошки и кошачьего корма казался мне ароматом рая.
Через двадцать минут я сидела на кухне, закутанная в колючий плед, сжимая в руках большую кружку с горячим чаем. Рыжий кот Барсик терся о мои ноги, мурлыча, словно пытаясь залечить мои раны своим теплом. Я рассказала Свете всё. Про чемодан, про часы, про улюлюканье.
Света слушала молча, только желваки на скулах ходили. Она всегда ненавидела семейство Кирилла, называя их «позолоченными клопами».
— Вот же твари, — выдохнула она наконец, стукнув кулаком по столу так, что ложечка в моей чашке звякнула. — Часы выбросили? Да чтоб у них руки отсохли! Слушай, Поль, может, в суд? Раздел имущества? Ты там три года батрачила!
— У меня брачный контракт, Свет, — горько усмехнулась я. — Я подписала его не глядя. Я же любила. Там сказано: с чем пришла, с тем и ушла.
— Любовь зла, — мрачно резюмировала подруга. — Ладно. Жить будешь пока у меня. Работу найдем. Ты же умная, с языками. Не пропадешь. А этих... жизнь накажет.
— Я сама их накажу, — тихо сказала я.
Света посмотрела на меня с сомнением, но промолчала.
Поздно ночью, когда Света уже сопела на соседней кровати, я не могла уснуть. Я лежала и смотрела в потолок, освещенный уличным фонарем. В углу комнаты чернел мой чемодан. Он манил меня. Та самая папка. Я должна была проверить.
Я встала, стараясь не скрипеть половицами, и на цыпочках подошла к чемодану. Расстегнула молнию. Среди аккуратно сложенных вещей лежала она — потертая картонная папка с надписью «Документы» наклеенным лейкопластырем. Почерк деда.
Я взяла её и пошла на кухню, плотно прикрыв дверь. Включила тусклую лампу над столом. Сердце почему-то колотилось так, будто я собиралась обезвредить бомбу.
Я развязала тесемки.
Внутри лежала стопка бумаг. Свидетельство о смерти бабушки, какие-то квитанции за 2005 год, вырезки из газет. Я перебирала их с нарастающим разочарованием. Неужели я придумала себе тайну на пустом месте? Неужели это просто старческий архив, не имеющий никакой ценности?
И тут мои пальцы наткнулись на плотный конверт из крафтовой бумаги. Он был запечатан сургучом — дед любил такие театральные эффекты. На конверте было написано: «Полине. Открыть, когда станешь совсем взрослой. Или когда жизнь прижмет к стене».
— Прижала, деда, — прошептала я. — Еще как прижала.
Я надорвала край. Внутри лежал сложенный вчетверо лист бумаги в клеточку, исписанный мелким почерком, и пачка странных документов с водяными знаками. Сертификаты. Акции.
Я развернула письмо.
«Милая моя Полюшка,
Если ты это читаешь, значит, меня уже нет, а тебе, скорее всего, несладко. Я знаю твоего отца. Он хороший человек, но слабый. Всё, что попадает ему в руки, превращается в водку. Поэтому я молчал. Я молчал двадцать лет.
Помнишь, я работал инженером в НИИ Геологии? Мы тогда, в 90-е, много мотались по северам. Зарплату не платили, выдавали ваучерами, акциями каких-то непонятных контор. Все мужики их продавали за бутылку спирта у проходной. А я... я почему-то оставлял. Чуйка у меня была, Поля. Или просто жадность, кто знает.
Здесь, в конверте, акции предприятия, которое тогда называлось "Север-Руда". Сейчас оно называется иначе. Я не следил за курсом последние годы, боялся сглазить, да и жить мне много не надо было. Но я знаю одно: эти бумаги — подлинные. Они на предъявителя, но я оформил дарственную на твое имя задним числом через нотариуса, моего старого друга Льва Давидовича (адрес внизу). Он держит реестр.
Не дай себя обмануть, девочка. Это не просто бумажки. Это твоя свобода. Распорядись ей умнее, чем я своей жизнью.
Люблю тебя,
Дед».
Я отложила письмо. Руки дрожали. Я взяла сертификаты. Красивые, с гербовой печатью. «Акционерное общество "Север-Руда". 15 000 обыкновенных акций».
Я достала телефон. Экран треснул в углу — последствие моего падения на выходе из такси месяц назад. Пальцы не слушались, пока я вбивала в поисковик: «Север-Руда ребрендинг».
Google выдал результат мгновенно.
«Север-Руда» была реорганизована в 2008 году и вошла в состав холдинга «Titanium Global Resource».
Я сглотнула. «Titanium Global Resource». Я слышала это название. Это был гигант. Монстр добывающей промышленности.
Я вбила следующий запрос: «Titanium Global Resource курс акций».
Цифры на экране плясали. Я моргнула, думая, что мне мерещится.
Одна акция стоила 145 долларов США.
Я схватила калькулятор.
15 000 умножить на 145.
Два миллиона сто семьдесят пять тысяч долларов.
Я уставилась на экран. Пересчитала нули. Еще раз. Ошибки не было.
Два миллиона долларов. И это только по текущему курсу, без учета дивидендов, которые, вероятно, начислялись все эти годы и лежали где-то на счетах ожидания.
В кухне было тихо, только холодильник тарахтел, как трактор. А я сидела перед листком бумаги, который стоил больше, чем вся квартира Галины Петровны, все их машины, дачи и пафосные картины вместе взятые.
Я вспомнила, как Кирилл морщился, давая мне пять тысяч рублей «на хозяйство» и требуя отчета по чекам. Я вспомнила, как Галина Петровна проверяла пыль белым платком. Я вспомнила их снисходительные улыбки. «Голодранка».
Смех начал булькать в горле. Сначала тихий, похожий на всхлип, потом громче. Я зажала рот рукой, чтобы не разбудить Свету. Я смеялась до слез, раскачиваясь на табуретке. Это был истерический смех облегчения и осознания чудовищной иронии судьбы.
Они выгнали меня, потому что я была бедной. Они не знали, что в моем потертом чемодане лежало состояние, способное купить их всех с потрохами.
Вдруг мой взгляд упал на дату выпуска акций. 1994 год. Привилегированные акции первого выпуска.
Я начала читать мелкий шрифт на обратной стороне сертификата. Юридический язык был сложным, но фраза «право голоса» и «миноритарный акционер с правом вето на ключевые решения при консолидации пакета» зацепила меня.
Я не просто богата. Если эти акции до сих пор в реестре, я владею крошечной, но, возможно, критически важной долей компании.
Я аккуратно сложила бумаги обратно в конверт. Движения мои стали плавными, точными. Дрожь прошла. На смену ей пришел холод. Такой же холод, какой был в глазах у Галины Петровны, когда она смотрела на меня сегодня вечером.
Теперь я знала, что делать. Мне не нужны были истерики. Мне не нужны были суды за старый диван.
Завтра я пойду к нотариусу Льву Давидовичу. Завтра я узнаю всё.
А потом... потом я начну свою игру.
Я встала, подошла к окну и посмотрела на темный город. Где-то там, в элитном доме, спал мой бывший муж, уверенный, что он избавился от проблемы.
— Спи спокойно, Кирилл, — прошептала я, и мое отражение в темном стекле хищно улыбнулось. — Пока можешь.
Я вернулась в комнату, спрятала папку под подушку и легла. Впервые за три года я заснула мгновенно, без снотворного и тревожных мыслей о том, правильно ли я погладила рубашки. У меня теперь были дела поважнее рубашек. У меня был капитал. И у меня была цель.
Утро в Купчино было серым, как старая половая тряпка. Света убежала на работу в свою ветклинику ни свет ни заря, оставив записку: «Еда в холодильнике, ключи под ковриком. Не грусти, прорвемся!».
Я перечитала записку, горько усмехнувшись. Прорвемся. Если бы Света знала, как именно мы прорвемся, она бы, наверное, уронила скальпель.
Я надела свой лучший костюм — темно-синий, строгий, купленный три года назад для собеседования, на которое Кирилл меня так и не пустил, сказав, что «жена должна создавать уют, а не карьеру». Костюм сидел чуть свободнее, чем раньше — нервотрепка последних месяцев сожрала пару килограммов. Я собрала волосы в тугой пучок, накрасила губы единственной оставшейся у меня помадой (бледно-розовой, скромной) и посмотрела в зеркало.
Оттуда на меня глядела уставшая, бледная женщина с испуганными глазами.
— Нет, — сказала я своему отражению. — Так не пойдет. Испуг нужно стереть.
Я выпрямила спину. Подняла подбородок. Представила, что за моей спиной стоит не обшарпанная стена съемной квартиры, а легион охраны. Взгляд изменился. В нем появился холод. Это была маска, но маска качественная.
Адрес нотариуса Льва Давидовича вел в самый центр, на улицу Рубинштейна. Это был старый фонд, тяжелая дубовая дверь с медной табличкой, которую, казалось, полировали каждый день последние сто лет.
Я нажала на кнопку звонка. Дверь открылась бесшумно.
Кабинет нотариуса напоминал декорацию к историческому фильму. Стеллажи с книгами до потолка, зеленый абажур, запах старой кожи и дорогого табака. За массивным столом сидел сухопарый старик с аккуратной седой бородкой и очками в тонкой золотой оправе.
При виде меня он не удивился. Он встал, опираясь на трость с набалдашником в виде львиной головы.
— Полина Андреевна, — его голос был скрипучим, но теплым. — Я ждал вас. Ваш дедушка говорил, что вы придете. Правда, он надеялся, что повод будет более... радостным. Но судя по чемодану, который, как я полагаю, остался где-то в прихожей вашей жизни, случилось то, чего он боялся.
— Здравствуйте, Лев Давидович, — я села в предложенное кресло. — Я принесла папку.
Он кивнул, принимая документы. Его длинные пальцы привычно перебирали бумаги, проверяя печати, водяные знаки, подписи.
— Всё верно, — наконец сказал он, снимая очки. — Акции «Север-Руда». Ныне — часть конгломерата «Titanium Global Resource». Вы знаете, чем владеете, деточка?
— Я посмотрела курс, — ответила я спокойно, хотя колени под столом дрожали. — Около двух миллионов долларов.
Лев Давидович хитро прищурился.
— Курс — это для обывателей, Полина Андреевна. Для тех, кто покупает и продает на бирже, чтобы купить новую машину. Ваш пакет — другой. Это так называемые «префы» серии А. Голосующие.
Он подался вперед.
— В «Титаниуме» сейчас идет грызня. Два мажоритарных акционера пытаются сожрать друг друга. У одного 48 процентов, у другого 49. Оставшиеся три процента распылены между мелкими держателями и... вами. У вас, Полина, 0,5 процента от общего капитала компании. В обычной ситуации это пыль. Но в ситуации войны — это золотая акция. Ваш голос может стать решающим.
Я молчала, переваривая информацию. Деньги — это хорошо. Но влияние... Влияние — это оружие.
— И что мне с этим делать? — спросила я.
— У вас два пути, — нотариус поднял два пальца. — Первый: мы прямо сейчас звоним брокерам любого из этих двух «акул». Они выкупят ваш пакет с премией. Вы получите свои миллионы — может, три, может, четыре, если поторгуемся. Купите виллу в Испании и забудете о прошлой жизни.
— А второй? — перебила я.
Лев Давидович улыбнулся. Ему нравился этот разговор.
— Второй путь сложнее. Вы вступаете в наследство, мы легализуем вас как акционера. Вы не продаете акции. Вы приходите на собрание акционеров, которое состоится через месяц. И вы начинаете играть. Это опасно. Вас будут пытаться купить, запугать, обмануть. Но если вы выстоите... вы станете фигурой.
Я вспомнила ухмылку Ирки. «Слесаря найдешь». Я вспомнила взгляд Галины Петровны.
Мне не нужна была вилла в Испании. Мне нужно было, чтобы они увидели меня. Здесь. На вершине.
— Я выбираю второй путь, — твердо сказала я. — Но мне нужны деньги сейчас. Жить, выглядеть... соответствовать.
— Разумное решение, — кивнул нотариус. — Помимо акций, ваш дед открыл накопительный счет, куда капали дивиденды все эти двадцать лет. Он был мудрым человеком, Полина. Он настроил автоматическую конвертацию в валюту.
Он подвинул ко мне планшет с банковским приложением.
— Введите вот этот код. Это доступ к счету.
Я ввела цифры с листка, который дед вложил в конверт. Экран моргнул и высветил баланс.
485 302 USD.
Почти полмиллиона долларов живых денег. Прямо сейчас.
— Лев Давидович, — выдохнула я. — Оформите всё. Я хочу вступить в права. И мне нужен... наставник. Я ничего не понимаю в корпоративном праве.
— Я буду вести ваши дела, — поклонился старик. — Это была последняя просьба вашего деда. И, признаться, мне самому скучно на пенсии. Поиграть с «Титаниумом» — это отличная разминка для ума.
Выйдя из конторы, я первым делом зашла в ближайшее кафе и заказала самый дорогой кофе. Я сидела у окна, смотрела на прохожих и чувствовала, как внутри меня происходит тектонический сдвиг.
Я больше не была бесприданницей. Я была инвестором.
Мой телефон пискнул. Сообщение от Кирилла.
«Поль, ты там как? Мама спрашивает, не забрала ли ты случайно запасные ключи от дачи? Мы не можем найти».
Я смотрела на экран и чувствовала, как закипает ярость. Не забрала ли я ключи? Серьезно? Даже после того, как вышвырнули меня, они продолжают меня использовать как справочное бюро потерянных вещей.
Я набрала ответ: «Нет. И больше не пиши мне по пустякам».
Подумала и добавила: «Вообще не пиши».
Заблокировать? Нет. Я хотела, чтобы он видел. Чтобы они все видели.
Следующие три дня прошли в тумане, но это был туман действия.
Первым делом я переехала. Не в отель, чтобы не тратить деньги зря, а сняла приличную квартиру-студию в центре на месяц. Светке я перевела сто тысяч рублей с пометкой «Долг за всё и на корм котам». Она звонила, визжала в трубку, требовала объяснений. Я пообещала, что все расскажу при встрече, но позже. Сейчас мне нужно было одиночество.
Мне нужно было сбросить кожу.
Я записалась в лучший салон красоты, мимо которого раньше ходила, боясь даже взглянуть на витрину.
— Что будем делать? — спросила стилист, критически осматривая мой мышиный хвостик и отросшие корни.
— Убейте в зеркале ту, кого вы видите, — сказала я. — Мне нужна женщина, которая может уволить тысячу человек одним взглядом.
Стилист усмехнулась:
— Запрос понят. Каре?
— Жесткое каре. И цвет... холодный шоколад. Никакого блонда.
Через четыре часа из зеркала на меня смотрела незнакомка. Острые скулы, которые раньше скрывались за невнятными локонами, теперь были подчеркнуты геометрически идеальной стрижкой. Глубокий темный цвет волос делал глаза ярче, жестче. Это было лицо стервы. Лицо хищницы. Мне нравилось.
Потом был шопинг. Не хаотичный, как дорвавшегося до денег бедняка, а расчетливый. Лев Давидович дал мне контакты имиджмейкера, которая работала с женами политиков.
Мы купили базовый гардероб. Три идеальных деловых костюма. Кашемировое пальто цвета camel. Туфли на шпильке, которые не стучали, а цокали, как затвор пистолета. Сумку, которая стоила как почка, но выглядела так, будто я с ней родилась.
— Одежда — это броня, Полина, — учила меня имиджмейкер, затягивая пояс на тренче. — Люди не слушают, что ты говоришь. Они смотрят, как ты стоишь и во что ты одета. Когда ты войдешь в комнату, они должны понять, что ты стоишь дороже, чем мебель в этом кабинете.
К концу недели я была готова. Внешне.
Внутренне меня все еще трясло. Я боялась, что, как только открою рот, оттуда вылезет библиотекарша, которая извиняется за то, что существует.
В пятницу позвонил Лев Давидович.
— Полина Андреевна, новости. Компания «Титаниум» организует благотворительный аукцион в отеле «Астория». Это преддверие собрания акционеров. Будет весь бомонд. Ваши... родственники там тоже будут. Кирилл ведь работает в одной из дочерних фирм, если я не ошибаюсь? А его маменька любит светить лицом на таких мероприятиях.
— Они там будут, — подтвердила я. Галина Петровна никогда не пропускала возможность «выгулять бриллианты», даже если они были взяты в кредит.
— Я достал вам пригласительный, — продолжил нотариус. — Как частному инвестору. Вы готовы к первому выходу?
Сердце пропустило удар. Увидеть их так скоро? Через неделю после того, как меня выгнали?
Я подошла к зеркалу. Новая стрижка, холодный взгляд.
— Я готова, — сказала я.
— Отлично. И еще, Полина... На аукционе будет лот. Картина неизвестного художника XIX века. Ничего особенного, пейзаж. Но генеральный директор «Титаниума», Дмитрий Воронов, коллекционирует именно этот период. Он будет торговаться.
— И что мне делать?
— Перебейте его ставку.
— Зачем? — удивилась я. — Злить человека, от которого зависит будущее моих акций?
— Именно, — в голосе старика слышалась улыбка. — Воронов — хищник. Он не уважает тех, кто лижет ему ботинки. Он уважает только тех, кто может укусить. Купите картину, а потом... потом подарите её ему. Это будет жест силы, а не подобострастия.
— Сколько она может стоить?
— Тысяч пятьдесят долларов. Потянете?
Я прикинула остаток на счете. Это было безумие. Тратить такие деньги на картину, которая мне не нужна. Но это был входной билет в высшую лигу.
— Потяну, — сказала я.
— Тогда до вечера субботы. Платье выберите черное. Цвет траура по их спокойной жизни.
Я положила трубку. Руки дрожали, но это была не дрожь страха. Это был адреналин.
В субботу я войду в «Асторию». И я не буду прятать глаза.
Пусть прячутся они.
Отель «Астория» дышал вековой роскошью. Здесь даже воздух казался плотнее, насыщенный ароматами дорогих духов, старого дерева и свежих орхидей. Я вошла в Зимний сад, чувствуя, как ткань черного платья холодит кожу, а туфли — те самые, с «цокающим» каблуком — уверенно впиваются в мягкий ковер.
Швейцар распахнул передо мной двери, даже не спросив пригласительный. Видимо, имиджмейкер не соврала: правильная одежда открывает двери лучше, чем ключи.
Зал был полон. Хрустальный звон бокалов смешивался с приглушенным гулом голосов. Я взяла с подноса официанта бокал шампанского — просто чтобы занять руки — и огляделась. Мой взгляд скользил по лицам, выискивая знакомые черты. Долго искать не пришлось.
Семейство Кирилла оккупировало столик у дальней стены, поближе к буфету с закусками. Галина Петровна была в своем репертуаре: бордовое бархатное платье, которое делало её похожей на обивку дивана, и массивное колье из фальшивых камней, которое она выдавала за фамильное. Рядом скучала Ирка, уткнувшись в телефон. Кирилл стоял чуть в стороне, с бокалом виски, и подобострастно кивал какому-то лысому мужчине.
Я сделала глубокий вдох. «Убей в зеркале ту, кого они знали».
Я медленно пошла через зал прямо к ним. Не к ним, конечно, а мимо них, но траектория была выверена идеально.
Первой меня заметила Ирка. Она оторвалась от экрана, ее челюсть медленно поползла вниз. Она толкнула мать локтем в бок так сильно, что Галина Петровна расплескала вино.
— Мам, смотри... Это что, Полька?
Галина Петровна повернулась. На ее лице сменилась целая гамма эмоций: от раздражения до полного, абсолютного недоумения. Она моргнула, словно пытаясь смахнуть наваждение.
Я поравнялась с ними и остановилась, будто случайно заметив.
— Добрый вечер, — мой голос был ровным, прохладным. — Не ожидала вас здесь увидеть. Думала, это закрытое мероприятие.
Кирилл поперхнулся виски. Он смотрел на меня, как на привидение. Его взгляд бегал по моей новой прическе, по платью, по бриллиантовым «гвоздикам» в ушах (подарок Льва Давидовича «для храбрости»). Он не узнавал свою «серенькую мышку».
— Полина? — выдавила свекровь. — Ты... Ты как сюда попала? Посуду мыть устроилась?
В ее голосе уже не было прежней уверенности. Была паника. Она пыталась вернуть контроль, оскорбляя меня, но это выглядело жалко.
Я чуть склонила голову, глядя на неё с легкой, снисходительной улыбкой.
— Галина Петровна, у вас помада на зубах, — тихо сказала я. — И не кричите так, здесь приличные люди.
Она рефлекторно прикрыла рот рукой.
— Да как ты смеешь... — зашипела она. — Откуда шмотки? Сперла у кого-то? Кирилл, позови охрану! Она наверняка украла пригласительный!
Кирилл сделал шаг ко мне, но остановился, наткнувшись на мой взгляд.
— Поль, ты правда... Ты откуда здесь? Мы же...
— Вы же выгнали меня с чемоданом неделю назад, — закончила я за него. — Я помню, Кирилл. У меня отличная память.
В этот момент зазвучал гонг, объявляющий начало аукциона.
— Прошу прощения, — сказала я, отворачиваясь от них, как от пустого места. — У меня дела.
Я оставила их стоять с открытыми ртами и прошла в центр зала, где были расставлены стулья для участников торгов. Я чувствовала их взгляды спиной. Они прожигали дыру в моем платье. Они не понимали, что происходит, и этот страх неизвестности был слаще меда.
Я села в третьем ряду. Нотариус Лев Давидович, сидевший поодаль, едва заметно кивнул мне. Его глаза смеялись.
В первом ряду, развалившись в кресле, сидел он — Дмитрий Воронов. Генеральный директор «Titanium Global Resource». Он выглядел именно так, как описывали в журналах: лет сорока пяти, жесткое лицо, волевой подбородок и аура опасности, которую не могли скрыть даже дорогой смокинг и бокал воды в руке. Вокруг него была мертвая зона — люди старались не садиться слишком близко.
Ведущий начал торги. Первые лоты — какой-то антиквариат, фарфор — ушли быстро. Я ждала.
— Лот номер семнадцать, — объявил аукционист. — «Осенний лес». Неизвестный мастер, середина девятнадцатого века. Стартовая цена — пять тысяч долларов.
В зале повисла тишина. Это была та самая картина. Небольшой, мрачноватый пейзаж в тяжелой раме.
Воронов лениво поднял табличку.
— Пять тысяч.
— Пять тысяч раз, — подхватил ведущий. — Кто больше?
Зал молчал. Никто не хотел переходить дорогу Воронову из-за пустяковой картины. Все знали, что он собирает именно этот период. Это была дань уважения королю — не мешать его маленьким хобби.
Я подняла свой номер.
— Десять тысяч.
По залу пронесся шепоток. Головы повернулись в мою сторону. Воронов даже не обернулся. Он просто снова поднял табличку.
— Пятнадцать.
— Двадцать, — сказала я громко и четко.
Теперь он обернулся. Медленно, как поворачивается башня танка. Его темные, почти черные глаза нашли меня в третьем ряду. Он смотрел на меня не с гневом, а с интересом. Кто эта сумасшедшая?
— Тридцать, — сказал он, не сводя с меня глаз.
Краем глаза я видела Кирилла и Галину Петровну. Они стояли у стены, бледные как полотна. Кирилл судорожно сжимал стакан. Тридцать тысяч долларов. Два миллиона рублей за кусок холста. Для них это была стоимость хорошей машины.
— Сорок тысяч, — произнесла я, не моргнув глазом. Сердце колотилось где-то в горле, но внешне я была ледяной статуей.
Воронов усмехнулся. Ему понравилась игра.
— Пятьдесят.
Зал замер. Это было уже в десять раз выше старта. Лев Давидович предупреждал, что будет дорого.
Я вспомнила слова деда: «Бедность — в голове». И слова нотариуса: «Укусите его».
Я подняла табличку и посмотрела прямо в глаза Воронову.
— Шестьдесят тысяч.
Тишина стала звенящей. Воронов смотрел на меня еще секунду, оценивая. Потом он вдруг улыбнулся — хищно, но с уважением — и опустил свою табличку. Он уступал. Не потому что у него не было денег, а потому что хотел посмотреть, что я буду делать дальше.
— Шестьдесят тысяч — раз. Шестьдесят тысяч — два. Продано даме в черном! — удар молотка прозвучал как выстрел.
Аплодисменты были жидкими — люди были в шоке. Я подписала чек, который мне поднес ассистент, стараясь, чтобы рука не дрожала.
— Что прикажете делать с лотом, мадам? — спросил он. — Упаковать?
— Нет, — сказала я достаточно громко, чтобы слышали ближайшие ряды. — Передайте эту картину господину Воронову.
Ассистент замер.
— Простите?
— Передайте картину господину Воронову за первым столиком, — повторила я. — Скажите... это подарок. В знак уважения к его вкусу.
Я видела, как ассистент подошел к Воронову. Как передал мои слова. Воронов удивленно поднял бровь, посмотрел на картину, потом снова на меня. Он поднял свой бокал с водой в мою сторону в немом тосте.
Я кивнула ему в ответ, встала и направилась к выходу. Мой выход был завершен.
Но уйти спокойно мне не дали. В холле меня перехватил Кирилл. Он схвил меня за локоть, больно сжав пальцы. Глаза у него были бешеные.
— Ты что творишь? — прошипел он. — Откуда деньги, Полина? Шестьдесят тысяч баксов? Ты продала почку? Или нашла себе папика?
Я посмотрела на его руку на своем локте.
— Убери руки, Кирилл. Иначе я закричу, и охрана выведет тебя отсюда. Ты ведь не хочешь скандала перед боссом?
Он отдернул руку, но продолжал наступать.
— Ты врала нам! Ты все это время сидела на деньгах и притворялась нищей? Мы тебя кормили, поили...
— Вы меня унижали, — перебила я холодно. — Вы меня использовали. А деньги... деньги всегда были моими. Просто я ждала момента, когда смогу потратить их с удовольствием.
— Мы еще не развелись официально! — вдруг взвизгнула подбежавшая Галина Петровна. — Это совместно нажитое имущество! Мы тебя по судам затаскаем! Половина наша!
Я рассмеялась. Искренне, звонко.
— О, Галина Петровна. Вы даже не представляете, в какую игру пытаетесь влезть. Мой юрист съест вас на завтрак и не поперхнется.
Я наклонилась к ее лицу, пахнущему тяжелыми, сладкими духами и страхом.
— И еще. Часы дедушки. Те, что вы выбросили. Они стоили мне дороже, чем эта картина. Не в деньгах, а в памяти. За это вы заплатите отдельно.
Я развернулась и пошла к вертушке дверей.
— Полина! — крикнул Кирилл мне в спину. В его голосе звучала мольба. — Поль, давай поговорим! Мы погорячились! Можно же все вернуть!
Я не обернулась.
На улице шел мягкий снег. У входа стояло такси бизнес-класса, которое я заказала заранее. Я села на заднее сиденье, и только когда дверь захлопнулась, отрезая меня от отеля, я выдохнула.
Телефон завибрировал. Неизвестный номер.
Я ответила.
— Полина Андреевна? — голос был низким, властным. Я сразу узнала его.
— Да, — ответила я.
— Это Дмитрий Воронов. Спасибо за подарок. Неожиданно. И очень... дерзко.
— Я рада, что вам понравилось.
— Мы не знакомы, Полина. Но у меня чувство, что вы не просто любительница живописи. Кто вы?
— Приходите на собрание акционеров «Титаниума» в следующий вторник, Дмитрий Сергеевич, — сказала я, глядя на проплывающий мимо ночной Петербург. — Там и познакомимся. Я буду сидеть за вашим столом.
На том конце повисла пауза. Потом он хмыкнул.
— Интригуете. Хорошо. До вторника.
Я нажала отбой.
Игра началась. И первый раунд был за мной.
Вторник начался с дождя, но на этот раз я смотрела на него не сквозь мутное стекло автобуса, а через панорамное окно на сорок втором этаже бизнес-центра «Лахта». Город лежал внизу, серый и покорный, расчерченный венами проспектов.
Зал заседаний совета директоров «Titanium Global Resource» напоминал операционную: стерильно белый, холодный, пугающе тихий. За огромным овальным столом сидели двенадцать человек. Одиннадцать мужчин в дорогих костюмах и я.
Дмитрий Воронов сидел во главе стола. При моем появлении он не подал вида, что удивлен, лишь уголок его рта едва заметно дрогнул. Напротив него сидел Семен Коган — второй мажоритарий, человек с лицом бульдога и репутацией рейдера.
Атмосфера была накалена до предела. Воздух звенел.
— Господа, — начал юрист компании. — Мы собрались здесь, чтобы решить вопрос о слиянии с азиатским холдингом. Голоса разделились. Господин Воронов — против. Господин Коган — за. Текущий расклад: 49,2% против 48,9%. Нам не хватает кворума для принятия решения, так как часть миноритариев воздержалась.
Коган усмехнулся, вертя в руках золотую ручку.
— Дима, прекрати этот цирк. Ты же знаешь, что я перекупил голоса профсоюза. Сделка состоится. Твоя эпоха романтического капитализма закончилась.
— Не торопись, Семен, — спокойно ответил Воронов. — Мы еще не выслушали всех акционеров.
Коган лениво обвел взглядом присутствующих.
— Кого? Этих статистов? У кого здесь есть вес, чтобы изменить расклад?
— У меня, — голос прозвучал громче, чем я ожидала.
Все головы повернулись ко мне. Коган нахмурился, глядя на меня, как на досадную помеху.
— А вы, простите, кто? Секретарша, перепутавшая дверь?
Лев Давидович, сидевший рядом со мной в качестве моего правового советника, выложил на стол папку.
— Полина Андреевна Озерова, — произнес он с торжественностью церемониймейстера. — Владелица пакета привилегированных акций серии «А» бывшего предприятия «Север-Руда». Согласно уставу от 1994 года, при реорганизации эти акции конвертируются в 0,5% уставного капитала «Титаниума». Но самое главное — они обладают правом «золотого вето» в вопросах, касающихся изменения структуры собственности.
В зале повисла тишина. Такая плотная, что казалось, ее можно резать ножом. Глаза Когана округлились. Он перевел взгляд на юриста. Тот судорожно листал документы, побледнел и кивнул.
— Это невозможно, — прохрипел Коган. — Эти акции считались утерянными. Их списали двадцать лет назад!
— Они лежали в чемодане, — сказала я, глядя ему прямо в глаза. — В старом, потертом чемодане, который едва не оказался на помойке.
Я встала. Ноги были ватными, но я опиралась руками о стол, нависая над ними.
— Мой дед верил в эту компанию. Он верил, что недра должны служить созиданию, а не спекуляции. Слияние с азиатами уничтожит научную базу, которую строил мой дед. Поэтому я накладываю вето на сделку Когана. И я передаю свои голоса в управление Дмитрию Воронову.
Коган вскочил, опрокинув стул.
— Да кто ты такая?! Я куплю тебя! Сколько? Пять миллионов? Десять?!
— Я не продаюсь, — холодно ответила я. — И вы, господин Коган, кажется, забыли, где находитесь. Охрана!
Двери открылись. Воронов, который все это время наблюдал за сценой с нескрываемым восхищением, медленно похлопал в ладоши.
— Шах и мат, Семен. Шах и мат.
Через час, когда все бумаги были подписаны, а Коган с проклятиями покинул здание, мы остались с Вороновым вдвоем.
Он подошел к окну, глядя на город.
— Вы спасли компанию, Полина. И спасли мою шкуру. Та картина... это был намек?
— Это был жест доброй воли, — улыбнулась я.
— Чего вы хотите? Должность? Деньги?
— У меня есть одно дело, — сказала я, глядя на свое отражение в темном стекле. — Личное. Мне нужно закрыть гештальт. А потом... потом мы обсудим мою должность в совете директоров.
Вечер того же дня. Район «сталинок», знакомый двор.
Я вышла из черного служебного «Мерседеса». Водитель хотел открыть мне дверь, но я махнула рукой — я хотела сделать это сама.
Дождь кончился. Пахло мокрым асфальтом и прелыми листьями. Точно так же, как в тот вечер, месяц назад.
Я поднялась на третий этаж. Лифт, как ни странно, работал. Я нажала на звонок. Тот самый, с заедающей кнопкой.
За дверью послышались шаги, какая-то возня.
— Кто там? — голос Галины Петровны был тревожным.
— Открывайте, это Полина.
Лязгнули замки. Дверь распахнулась.
Галина Петровна выглядела плохо. Осунувшаяся, без макияжа, в старом халате. За ее спиной в коридоре маячил Кирилл — небритый, в растянутых трениках.
Увидев меня, они замерли. На мне было пальто за триста тысяч, на ногах — туфли, которые стоили больше, чем вся их бытовая техника. Но главное было не в одежде. Главное было в глазах. В моих больше не было просьбы о любви.
— Ты... — выдохнул Кирилл. — Зачем пришла? Позлорадствовать?
— Можно войти? — спросила я, не дожидаясь ответа, и шагнула через порог.
Они попятились, пропуская меня. Я прошла в гостиную. Туда, где стоял тот самый камин. Где когда-то тикали часы моего деда. Теперь каминная полка была пуста.
— Слышала, у вас проблемы, — сказала я, небрежно снимая перчатки. — Кирилла уволили из филиала «Титаниума»? Сокращение штатов после смены руководства?
Кирилл стиснул зубы.
— Откуда ты знаешь?
— Я знаю, потому что я подписала приказ о реструктуризации, — ответила я.
Галина Петровна охнула и осела в кресло.
— Ты? Но... как? Ты же библиотекарь!
— Была, — поправила я. — Пока вы не выгнали меня. Помните тот вечер? Помните, что вы сказали про мой чемодан? «Копейки», «хлам».
Я достала из сумки папку. Ту самую, картонную.
— Вы выгнали меня с этим чемоданом. А в нем лежало наследство деда. Акции, которые сегодня сделали меня совладелицей компании, где ты, Кирилл, работал мелким клерком.
Я бросила папку на стол. Она глухо шлепнулась о поверхность.
— Там было два с половиной миллиона долларов, Галина Петровна. Два с половиной миллиона. Они лежали в вашей квартире три года. Пылились под кроватью. Вы могли бы жить как короли, если бы хоть раз отнеслись ко мне с уважением. Если бы хоть раз спросили, кто я, а не пытались переделать меня под свою прислугу.
Тишина в комнате стала оглушительной. Я видела, как расширяются их глаза. Я видела, как до них доходит смысл сказанного. Это был не просто шок. Это был физический удар.
Кирилл смотрел на папку, как на ядовитую змею. Его губы дрожали.
— Два... миллиона? — прошептал он. — Полька, это... это же наши общие деньги! Мы же семья! Мы же...
— Были, — отрезала я. — Мы были семьей, пока у меня ничего не было. А теперь, когда у меня есть всё, вы мне не нужны.
— Но мы же не знали! — взвизгнула Галина Петровна, вскакивая. В ее глазах зажглась жадная, безумная надежда. — Полина, доченька, ну мы же погорячились! Ну с кем не бывает! Давай забудем! Возвращайся! Комната твоя свободна, мы сейчас чай поставим...
Она тянула ко мне руки, и мне стало противно. Физически противно. Я увидела перед собой не «хозяйку жизни», а жалкую, алчную старуху, готовую продать душу за комфорт.
— Не трудитесь, — сказала я, делая шаг назад. — Я пришла не мириться. И не мстить. Я пришла вернуть долг.
Я достала из сумочки конверт и положила его рядом с папкой.
— Здесь документы на развод. Я отказалась от имущественных претензий. Оставляю вам эту квартиру, вашу дачу и вашу машину. Подавитесь ими.
— И всё? — глупо спросил Кирилл.
— Нет, не всё, — я улыбнулась, и они вздрогнули от этой улыбки. — Я выкупила закладную на эту квартиру у вашего банка. Вы просрочили платежи три раза, Кирилл. Теперь ваш кредитор — я. Я не выгоню вас на улицу, как вы меня. Живите. Но каждый месяц, оплачивая квитанцию, вы будете видеть мою фамилию. Вы будете помнить, кого вы потеряли.
Я развернулась и пошла к выходу.
— Полина! — закричал Кирилл, бросаясь за мной. — Постой! Прости нас! Я люблю тебя!
Я остановилась в дверях. Обернулась.
— Нет, Кирилл. Ты любишь деньги. А меня ты никогда не видел.
Я вышла на лестничную площадку. Дверь за мной захлопнулась, отрезая их вопли, их запоздалое раскаяние, их жадность.
Я спускалась по лестнице. Четвертый этаж. Третий. Второй.
На улице меня ждала машина. Шофер открыл дверь.
— Куда теперь, Полина Андреевна?
Я посмотрела на окна третьего этажа. Там горел свет, но теперь он не казался мне теплым. Это был свет аквариума, где в мутной воде метались рыбы, осознавшие, что океан был совсем рядом, за тонким стеклом, которое они сами же и испачкали.
Я глубоко вдохнула холодный воздух. Впервые за много лет мне дышалось легко. Чемодан больше не тянул руку. Прошлое осталось там, на заплеванной лестничной клетке.
— Вперед, — сказала я. — В офис. У меня совещание.
Машина плавно тронулась, унося меня в жизнь, где я больше никогда, никогда не буду бесприданницей.
