Звук упаковываемой сумки — это особенная музыка. Шуршание сложенной ткани, мягкий стук флаконов, лёгкий звон застёжек. Для Алины это была симфония предвкушения, которую она слушала уже месяц, каждый вечер перекладывая вещи, проверяя списки, представляя, как они с мужем, наконец, коснутся ногами белоснежного песка.
Пять лет. Пять лет они копили на эту поездку, отказывая себе в ресторанах, новых гаджетах, импортных сырах. «Фонд Мальдив» они в шутку называли конвертом в нижнем ящике комода. Сначала мешала ипотека, потом рождение дочки, потом её болезни, потом ремонт в квартире… Жизнь, как назойливый попутчик, постоянно подсовывала более «важные» статьи расходов. Но они выстояли. Билеты на прямой рейс лежали в синей папке на видном месте. Бронь на виллу над водой с прозрачным полом — гордость Алины, которую она выбила по раннему бронированию — была распечатана в трёх экземплярах. До вылета оставалась неделя.
— Сереж, смотри, я купила вот эту сыворотку с SPF 50, говорят, даже на экваторе не сгоришь, — кричала она из ванной, закидывая в дорожную косметичку тюбик за тюбиком.
Сергей молчал. Он сидел на кухне, уставившись в остывающую чашку чая. Его поза — сгорбленные плечи, опущенная голова — была неестественной. Обычно перед отпуском он ходил, посвистывая, и строил планы, какие дайв-споты обязательно нужно проверить.
— Серёж? Ты чего?
— Ал… Надо поговорить.
Лёд в её животе образовался мгновенно, с тихим, почти неслышным треском. Она вышла из ванной, вытирая руки. «Разбился рейс. Обанкротилась авиакомпания. Война, цунами, пандемия…» — лихорадочно пронеслось в голове.
— С мамой разговаривал сегодня, — начал он, не глядя на неё.
— И как Надежда Степановна? — Алина почувствовала слабое облегчение. Со свекровью всё было всегда «как-то не очень».
— Плохо. Очень плохо. Говорит, что задыхается одна в этой трёхкомнатной халупе. Что мы её бросили. Что все подруги летом к детям на дачи, а она, как затворница… В общем, ревела в трубку.
Алина села напротив, осторожно.
— Сережа, мы звали её с нами на дачу в июле. Она сказала, что наш домик — сарай, а воздух — poisoned. Твоё слово, не моё.
— Это не то! — он резко поднял голову, и в его глазах она увидела знакомый, но всегда пугающий упрямый огонёк. — Она не может оставаться одна сейчас. У неё давление скачет, она упала в ванной на днях, еле поднялась. Представляешь, если что?
— Так наймём сиделку на эти две недели! — вырвалось у Алины. — В «Фонде Мальдив» ещё есть остаток, мы…
— Нет, — перебил он. Его голос стал твёрдым, металлическим. — Сиделка — это чужая тётка. Она её ещё больше до инфаркта доведёт. Мама едет с нами.
В комнате повисла тишина, такая густая, что в ушах зазвенело. Алина слышала, как тикают часы на телефоне, как за стеной сосед включает воду.
— Ты… что? — выдавила она.
— Она едет с нами. Я уже посмотрел, в самолёте ещё есть места. Виллу мы, конечно, сменим на двухкомнатный бунгало, но…
— СТОП! — Алина вскочила, и стул с грохотом упал назад. — Ты с ума сошёл? Наш отпуск! Пять лет, Серёжа! ПЯТЬ ЛЕТ мы мечтали побыть вдвоём! Без работы, без ребёнка (слава богу, Катя уезжает в лагерь), без твоей вечно ноющей матери! Это НАШ отпуск!
— И это моя мать! — рявкнул он, тоже поднимаясь. — Или ты думаешь, мне легко? Но у меня нет выбора! Или она едет с нами, или мы никуда не летим. Я не могу бросить её в таком состоянии.
Ультиматум. Он прозвучал так же чётко и бесповоротно, как хлопок захлопывающейся двери. Алина смотрела на лицо мужа, на знакомые черты, которые вдруг стали чужими, окаменевшими в маске сыновьего долга. В её голове пронеслись все прошлые отпуска, испорченные звонками, ипохондрией, ревностью Надежды Степановны к их близости. Она вспомнила, как та «случайно» заходила в их комнату на рассвете, как критиковала каждый её купальник, как вздыхала за столом: «Ой, что-то я не могу на вас смотреть, такие молодые, счастливые, а я старая, никому не нужная…»
Слёзы жгли глаза, но она не позволила им упасть. Внутри что-то переломилось, остыло и затвердело, как лава, превращающаяся в камень. Горячая обида и боль сменились ледяной, кристальной ясностью. Она медленно подняла стул, села обратно и посмотрела на Сергея прямо.
— Хорошо, — сказала она тихо и очень чётко.
— Что? — он опешил, ожидая истерики, слёз, битья посуды.
— Хорошо. Пусть едет. Ты прав. Нельзя бросать родных в беде.
Она увидела, как волна облегчения смывает напряжение с его лица. Он даже попытался улыбнуться, потянулся через стол, чтобы взять её руку.
— Ал, родная, я знал, что ты поймёшь! Это же всего две недели. Мы как-нибудь…
— Конечно, — она убрала руку, делая вид, что поправляет волосы. — Мы сделаем для неё самый лучший отдых. Незабываемый. Я всё возьму на себя.
В её глазах, сухих и блестящих, вспыхнул холодный огонёк. Если рай должен быть на троих, то он будет именно таким — безупречным, с точки зрения заботливой невестки. Она уже составляла план.
Аэропорт, перелёт, трансфер — всё прошло в тумане вежливой, отстранённой любезности Алины. Надежда Степановна, облачённая в дорогой костюм из кричаще-голубого льна («Чтоб не затеряться среди этих ваших бикини!»), непрерывно жаловалась: то на духоту, то на сквозняк, то на неудобные кресла, то на безвкусную еду. Сергей метался между ними, как теннисный мячик, пытаясь угодить обеим.
Бунгало, конечно, оказалось не виллой над водой. Это были два смежных номера в садовой части отеля. «Чтобы маме не пришлось далеко ходить», — объяснил Сергей. Из окна открывался вид не на бескрайний океан, а на бассейн и бар, где до ночи гремела музыка.
Первое утро началось в шесть. Алина, уже одетая в лёгкое сари и с идеальной укладкой, постучала в дверь свекрови.
— Надежда Степановна, доброе утро! Проспать такой восход — преступление! У нас насыщенный день.
— Что? Уже? — из-за двери донёсся сонный, хриплый голос. — Детка, я вчера до трёх ночи заснуть не могла, акклиматизация…
— Акклиматизация быстрее проходит при строгом режиме, — весело парировала Алина. — Завтрак в шесть тридцать. В семь — выезд на экскурсию «Остров сокровищ: пеший трек к древним руинам и секретным пещерам». Продолжительность — пять часов.
Экскурсия оказалась кошмаром. Тропа, которую гид бодро называл «лёгкой прогулкой», была каменистой и крутой. Влажность под девяносто процентов, солнце палило нещадно. Алина шла впереди, неутомимая, как горный козёл, щёлкая фотоаппаратом и восторгаясь: «Надежда Степановна, посмотрите, какой вид! Это же надо видеть! Нельзя же всё время на лежаке лежать!» Сергей, красный и потный, в полуобморочном состоянии тащил мамину сумку с водой, спасательными лекарствами и двумя свитерами («А вдруг ветер с океана?»). Надежда Степановна, с лицом цвета перезрелого баклажана, молча, задыхаясь, карабкалась за ними, периодически останавливаясь со стоном: «Всё, я больше не могу…»
Обед в местной деревне (рыба с головой, острые соусы, экзотические фрукты) свекровь еле прикоснулась, брезгливо ковыряя вилкой. Алина же уплетала за обе щёки, приговаривая: «Надо же погружаться в культуру! Вы же хотели настоящего отдыха, а не как все?»
День второй. Подъём в пять сорок пять. «Йога на пляже на рассвете с лучшим инструктором острова!» Надежда Степановна, в растянутых лосинах и футболке, с ужасом наблюдала, как гибкие тела изгибаются в немыслимых позах. Попытка повторить заканчивалась хрустом в пояснице и тихим стоном. Алина же демонстрировала поразительную гибкость, улыбаясь во все тридцать два зуба: «Возраст — не помеха, Надежда Степановна! Дыхание, главное — дыхание!»
День третий. «Снорклинг на коралловом рифе!» Аренда лодки, два часа качки. Свекровь, зелёная от морской болезни, в спасательном жилете, надетом поверх пляжного халата, сидела на краю лодки, боясь даже заглянуть в воду. Алина, как русалка, ныряла и показывала на разноцветных рыбок: «Смотрите, смотрите! Это же чудо! Вы ведь хотели ярких впечатлений?» Вечером — ужин при свечах на пляже. Романтично? Да. Но Алина настояла на столике прямо у кромки воды, где было сыро, дуло, и каждые пять минут набегающая волна заливала ноги. Надежда Степановна чихала и куталась в принесённый Сергеем пиджак.
День четвёртый. «Гастрономический тур по ночным рынкам!» Толчея, духота, запахи жареных насекомых и неизвестных специй. Алина таскала свекровь от лотка к лотку, настаивая попробовать всё: «Это же локальный колорит! Вы же не хотите, как все туристы, на бутербродах сидеть?» Надежда Степановна к полуночи еле держалась на ногах, её мутило от смеси запахов и съеденной половинки какого-то липкого шарика.
Сергей сначала пытался сопротивляться: «Аля, давай маме дадим отдохнуть, полежит у бассейна». Но Алина смотрела на него широко раскрытыми, невинными глазами: «Дорогой, но ты же сам сказал — мы привезли её, чтобы ей было хорошо. А что хорошего в лежании? Это скучно и депрессивно. Я же стараюсь, программа минимум — чтобы она потом дома год рассказывала, как здорово было! Разве я не права?» И он, чувствуя укол совести, отступал. Ведь это он втянул мать в эту поездку. И Алина… она же действительно старается. Слишком старается?
Он видел, как мама тает на глазах. Её вечное недовольство сменилось апатичной покорностью. Она уже не жаловалась громко, а только тихо стонала по утрам, вставая с кровати, и с тоской смотрела на расписание, которое Алина каждым вечером с улыбкой вручала ей на красивом бланке отеля.
Кульминация наступила на шестой день. Программа гласила: «Восхождение на пик Орлиный Клюв для встречи заката. Лёгкий треккинг, 2 часа вверх».
Это был не лёгкий треккинг. Это была узкая, скользкая тропа, уходящая почти вертикально вверх по склону холма, поросшего джунглями. Москиты, влажность, камни под ногами. Надежда Степановна шла, почти не поднимая ног, волоча их, как плети. Дыхание её было хриплым и прерывистым. Сергей, наконец, взбунтовался.
— Всё, хватит! — крикнул он, оборачиваясь к Алине, которая, как всегда, шла впереди. — Мама больше не может! Мы возвращаемся!
— Но закат! — воскликнула Алина, и в её голосе впервые прозвучала не наигранная, а настоящая, ледяная нота. — Мы же почти на вершине! Нельзя сдаваться на полпути!
Именно в этот момент Надежда Степановна споткнулась о корень и мягко, как тряпичная кукла, осела на землю. Она не плакала. Она просто сидела в красной пыли, смотря куда-то в сторону, по её помятому, осунувшемуся лицу текли беззвучные слёзы. Это были не слёзы обиды или каприза. Это были слёзы полного, животного истощения и отчаяния.
— Мама! — Сергей бросился к ней.
— Отстань, — прошептала она, отмахиваясь. Потом подняла на Алину взгляд, полий такой ненависти и мольбы одновременно, что у той на миг ёкнуло сердце. — Довольна? Довольна, стерва? Ты добилась своего. Ты меня убиваешь. По капельке. С улыбкой.
— Надежда Степановна, что вы! Я же…
— Молчи! — старуха вдруг закричала, собрав последние силы. — Я знаю! Я всё вижу! Ты мстишь! Мстишь мне за каждый наш прошлый отпуск, за каждый звонок, за то, что я его мать! Ты вымотала меня, как последнюю собаку! Ты издеваешься!
Она повернулась к сыну, хватая его за руку дрожащими пальцами.
— Сыночек… пожалуйста… Увези меня отсюда. Куда угодно. Домой. В больницу. На кладбище. Только не здесь. Я больше не могу видеть этот её сладкий, ядовитый лицемерный взгляд! Я не выдержу ещё одного её «заботливого» совета!
Сергей стоял на коленях, держа мать за плечи, и смотрел на Алину. И в его глазах не было уже ни растерянности, ни усталости. Там было прозрение. Медленное, мучительное, как восход после самой тёмной ночи. Он видел не свою весёлую, заботливую жену. Он видел изощрённого палача в соломенной шляпке, с полным энтузиазма голосом.
— Это правда? — спросил он тихо. Голос его был глухим, безжизненным. — Ты… специально?
Тропа, джунгли, предзакатное небо — всё поплыло перед глазами Алины. Маска идеальной невестки треснула и упала, обнажив годами копившуюся боль, обиду, чувство, что её мечты, её время, её счастье всегда были вторичны. Вторичны по сравнению с капризами этой женщины.
— Специально? — её голос сорвался на крик, в котором смешались слёзы и смех. — Да, Серёжа! Специально! Я организовала для твоей мамы самый лучший, самый насыщенный, самый незабываемый отпуск! Ровно такой, какого она, по-твоему, заслуживала! Ты хотел, чтобы ей было хорошо? Вот, получай! Она в восторге, смотри!
— Это жестоко, — прошепелявил он. — Бесчеловечно.
— ЖЕСТОКО? — Алина сделала шаг к нему. — Жестоко — это пять лет копить на мечту, а за неделю до вылета поставить ультиматум: «Или мама, или ничего». Жестоко — это годами слушать, как твою жену унижают, и делать вид, что ничего не происходит. Жестоко — это считать, что мои чувства, моё ожидание счастья можно вот так, с порога, отменить в угоду чьему-то одиночеству, которое она сама же и культивирует! Я не издевалась, Сергей. Я просто исполнила твоё желание. Ты хотел, чтобы она была с нами? Она с нами. Ты хотел, чтобы ей было интересно? Ей было чертовски интересно! В чём проблема?
Она задыхалась. Слёзы, наконец, потекли по её щекам, смывая слой дорогого солнцезащитного крема.
— Ты не видел проблемы, пока это не стало выглядеть как пытка. Пока она сама не заплакала. А мои слёзы пять лет назад, когда она «случайно» прочла мои сообщения тебе? А моё разочарование, когда она каждый раз умудрялась испортить нам день рождения или годовщину? Твои слёзы не в счёт, да? Мамины — в счёт.
Надежда Степановна, слушая это, перестала плакать. Она смотрела на невестку с каким-то новым, непонимающим взглядом. Как будто впервые увидела в ней не соперницу, а живого человека, который тоже может страдать.
Сергей опустил голову. Слова жены падали на него, как камни. Он видел свою правду: долг, страх потерять мать, вину. Он не видел её правды. До сегодняшнего дня.
— Всё, — простонал он. — Всё, хватит. Мама, встаём. Мы едем в отель. Завтра же меняем билеты. Ты летишь домой.
Часть 4: Пепел и надежда
Надежда Степановна улетела утром следующего дня. Она молчала. Не жаловалась, не обвиняла. Просто тихо, быстро собрала вещи, отказалась от завтрака и, кивнув сыну на прощание, прошла на регистрацию, не взглянув на Алину. Та тоже молчала, стоя в стороне. Её месть свершилась. Она выиграла эту маленькую, грязную войну. И от победы во рту был вкус пепла.
Оставшись вдвоём в бунгало, они несколько дней просто не знали, как говорить друг с другом. Воздух между ними был густым и тяжёлым, как сироп. Они переехали на ту самую виллу над водой — номер освободился. Но прозрачный пол теперь вызывал не восторг, а головокружение. Океан казался слишком большим и пустынным.
Они избегали прикосновений. Спали спиной к спине. Молча плавали с масками, наблюдая за жизнью кораллового рифа — идеальной, красочной, безмолвной и совершенно чуждой.
Именно там, на мелководье, среди стайки разноцветных рыбок, Сергей наконец заговорил.
— Я… не думал, что тебе так плохо. Все эти годы.
Алина, смотря сквозь маску на песок, ответила не сразу.
— А ты спрашивал?
— Думал, ты сама скажешь.
— А я думала, ты сам увидишь.
Они выбрались на песок и сидели, обняв колени, глядя на горизонт.
— Ультиматум… это была моя ошибка, — сказал он, и слова дались ему нелегко. — Паническая. Я испугался её старости, её одиночества… своей вины. И совершенно стёр тебя. Прости.
— Я тоже не права, — тихо произнесла Алина. Её месть не принесла облегчения, только чувство стыда и опустошения. — Я могла сказать «нет» тогда. Или поговорить. Но я выбрала… это. Я стала такой же жестокой, как мне казалось, были вы. Прости.
Это было начало. Медленное, мучительное, с долгими паузами и новыми вспышками обиды. Они начали говорить. Не кричать, а говорить. Впервые за много лет. Он рассказал о своём детстве, о страхе не оправдать ожиданий матери-одиночки, которая положила на него всю жизнь. Она рассказала о своём ощущении, что она всегда на вторых ролях в его жизни, что её мечты — это просто фон для его семейной драмы.
Они не помирились за один вечер. Рай не вернулся. Но они начали расчищать завалы невысказанного. Последнюю неделю отпуска они провели тихо. Читали. Молчали. Иногда брались за руки, и это прикосновение было уже не автоматическим, а осторожным, пробным, как у слепых, учащихся видеть заново.
В самолёте домой Алина смотрела в иллюминатор на убегающие облака.
— Знаешь, — сказала она, не оборачиваясь. — Я думаю, твоей маме нужна не сиделка. Ей нужен клуб, хобби, занятие. Она же умная. Она зачахнет от сиделки. И от нас тоже.
Сергей смотрел на её профиль.
— Ты… хочешь ей помочь? После всего?
— Я не хочу, чтобы ты разрывался. И чтобы я снова стала… такой. Давай попробуем найти ей хороший клуб скандинавской ходьбы или курсы живописи. Что-то, что будет её, а не нашим долгом.
Он взял её руку и крепко сжал. Впервые за две недели — не из чувства долга, а потому что хотел этого.
Отпуск их мечты не состоялся. Вместо него получился болезненный, жестокий, но необходимый урок. Урок того, что любовь — это не только розы и океанские закаты. Это ещё и умение видеть боль другого, даже если она выражена в тихом вздохе, а не в громких рыданиях. Это отказ от ультиматумов. Это мужество говорить и, что ещё важнее, слушать. Их рай был разрушен. Но на его пепелище они, обожжённые и уставшие, начали строить что-то новое. Хрупкое. Настоящее. Не идеальное, но своё. С поправкой на ветер, на возраст, на прошлые обиды и на ту хрупкую, выстраданную надежду, что доверие, однажды разрушенное, можно собирать по кусочкам. Очень медленно. Начиная с тихого «прости» и осторожного прикосновения в самолёте, уносящем их из рая, который оказался чистилищем, обратно в жизнь, где предстояло всё начинать сначала.
