Денис стоял у окна и курил, выпуская струйки дыма в узкую щель форточки. За спиной, в уютной комнате тихо щелкали спицы. Марина довязывала ему очередной свитер, толстый, теплый, невыносимо удушающий.
Десять лет брака!
Цифры пульсировали в висках монотонным, навязчивым ритмом, совпадая со стуком спиц. Денис ловил себя на мысли, что может с абсолютной точностью, с закрытыми глазами, описать каждый квадратный сантиметр этой квартиры: путь от дивана к холодильнику, вечно скрипящую половицу на пороге кухни, упрямую трещину в виде молнии на потолке ванной. Четыре года назад он сжёг все мосты, чтобы сбежать от этого. Увез Марину в подмосковную глухомань, в посёлок, где по вечерам во тьме завывали собаки и пахло болотом. Он мечтал о тишине, о пространстве, о том, чтобы дышать полной грудью. А получил такую же камеру размером с хрущёвку, где тишина давила на уши тяжёлым ватным одеялом, а единственным развлечением было наблюдать, как Марина, абсолютно счастливая, переставляет фиалки с подоконника на подоконник. Она цвела в этом вакууме. Он медленно сходил с ума, упираясь лбом в холодное стекло и видя только тьму и свою собственную, искажённую тоской физиономию.
И они вернулись. Назад в город, где небо вечно низкое, а воздух пропитан запахом рыбы и мазута. К её родне, к его друзьям детства, к шуму и гвалту, которые он так отчаянно жаждал. Но тут ждала та же камера, в которой он арестант.
– Денис, ты завтра заберёшь из химчистки моё пальто? – раздался за его спиной голос. Спокойный, ровный, как поверхность глубокого озера.
– Заберу, – автоматически отозвался он, докуривая сигарету.
Спицы перестали стучать. Он почувствовал её взгляд на своей спине, будто прикосновение холодных иголок.
– Ты опять куришь в комнате.
– Я у форточки.
– Запах въедается в шторы и в мои волосы. Ты же обещал на балконе.
Денис повернулся. Жена сидела, закутавшись в вязаный плед, ноги подобрала под себя. Лицо прекрасное, знакомое до каждой веснушки, до мельчайшей морщинки у глаз, которые сейчас смотрели на него с упрёком.
– Ладно, – сдался он. – Прости.
Это «прости» было таким же ежедневным ритуалом, как чистка зубов. Ритуалом, который сохранял хрупкий, шаткий мир. Он подошёл к дивану, сел рядом, обнял её за плечи. Она на мгновение прижалась к нему, потом аккуратно высвободилась, чтобы не запутать нить.
– Кино будем смотреть? – спросила она. – Я скачала тот датский сериал, про который ты говорил.
«Говорил» – это он месяц назад вскользь упомянул в разговоре с коллегой. Она запомнила. Она всегда всё запоминала. Заботилась. Контролировала.
– Давай, – кивнул Денис, чувствуя, как привычная апатия мягко затягивает его, как болотная трясина.
Но под рёбрами, глухо, настойчиво жило другое желание. Простое, грубое, мужское. Вырваться к своим. К Лехе и Витьку, к друзьям, с которыми прошёл всё: от первых папирос за гаражами до первой серьёзной работы.
Просто посидеть в гараже у Лехи, где пахнет бензином, старым железом и свободой. Пить пиво из жестяных банок, говорить ерунду, смеяться громко, травить пошлые анекдоты. Быть не идеальным мужем Денисом, а просто Денчиком, которому уже под тридцать, а душа иногда требует той самой, мальчишечьей, пахнущей дымом и осенью простоты.
Он ждал неделю. Ждал, когда это желание утихнет, рассосётся, как синяк. Но оно не рассосалось. Оно затвердело, превратилось в нарыв. В пятницу, когда Марина раскладывала пасьянс на планшете, он сделал шаг к пропасти.
– Марин… Завтра, может, я к ребятам? К Лехе. Он новый мотор на «Жигули» ставит, звал посмотреть.
Марина замерла.
– Завтра суббота, – наконец сказала она, не глядя на него. – У нас планы. По субботам мы ходим в торговый центр, ты же знаешь. Тебе нужны новые джинсы.
– Джинсы можно и в воскресенье купить. Или в другой раз. Я ненадолго.
– Ненадолго? – её голос был ледяным. – До двух ночи, как в прошлый раз? Когда ты пришёл и разбудил меня, воняя пивом и рыбой?
– Я же предупреждал, звонил!
– «Задержусь» – это не предупреждение, Денис. Это констатация факта. Ты ставишь меня перед ним. Как будто я твой надзиратель.
Он вскочил, сжав кулаки. По комнате будто пронёсся электрический разряд.
– А ты ведёшь себя как надзиратель! Я что, посидеть с мужиками отпрашиваться должен? Я взрослый человек, чёрт возьми! Я зарабатываю, домой несу, посуду мою, полы, чёрт меня дери! Я что, подкаблучник, чтобы из дома без твоего высочайшего соизволения не выходить?!
Она подняла на него глаза. И в этих глазах он увидел не гнев, а разочарование и усталую, почти материнскую жалость.
– Мой отец, – тихо начала она, – тоже «взрослым человеком» был. Тоже «разряжался». Каждый вечер в гараже, каждые выходные на рыбалке, а потом и просто в баре. Мама просила, умоляла, скандалила. Потом смирилась. А в сорок лет он ушёл к той, которая «ничего не запрещала». Ты хочешь, чтобы наша история так же закончилась?
Это был её козырь. Её главный, беспроигрышный аргумент, против которого не было защиты. Любая попытка отстоять своё право на глоток воздуха превращала его в потенциального изменщика, в копию её непутевого отца.
– Я – не твой отец! – прошипел он, чувствуя, как беспомощность смешивается с яростью, превращаясь в яд. – Я просто хочу иногда, хоть один вечер, выбраться к мужикам! Один вечер без вот этого всего! – он махнул рукой вокруг, включая в это «всё» и её, и шторы, и фикус на подоконнике.
– Делай как знаешь, – отрезала она, снова беря в руки вязание. Её пальцы двигались быстро, четко, машинально. – Ты же всё равно сделаешь как хочешь. Ты всегда так делаешь.
Это был приговор и разрешение одновременно. Он выругался себе под нос, хлопнул дверью спальни и завалился на кровать, уставившись в потолок. Он был в ловушке. Если пойдёт будет скандал, многочасовой, с разбором полётов и её слезами. Если не пойдёт будет ненавидеть себя и её.
В субботу он пошёл. Медленно, как на эшафот, Собираясь, надел не те джинсы, которые она приготовила, а старые, потертые. Предупредил, что, возможно, задержится. В ответ получил молчание, которым она умела говорить громче любых слов.
Гараж Лехи стал для него в тот вечер спасительным ковчегом. Пахло машинным маслом, дешёвым пивом и жареными сосисками. Музыка гремела из старой колонки. Леха, красный от натуги, копался под капотом, Витька рассказывал дурацкий анекдот. Денис выпил первую банку пива залпом, чувствуя, как каменная плита в груди понемногу крошится. Он смеялся, спорил о футболе, помогал Лехе, запачкав руки в масле. Здесь он был нужен не как добытчик и исполнитель, а просто как друг. Как пара рук и ухо, готовое выслушать.
Но тень наступала вместе с вечером. Он звонил Марине в восемь. Молчание. В десять. Короткое: «Хорошо». В голосе жены лед.
В одиннадцать он понял, что должен ехать. Иначе скандала не избежать.
– Что так рано? – удивился Витька. – Ты же только разошёлся!
– Надо, – мрачно буркнул Денис. – Марина ждет.
Леха хмыкнул, вытирая руки тряпкой:
– Ну, ясное дело. У тебя там свой надзорный комитет. Беги, а то та-та.
Шутка была доброй, привычной. Но в тот вечер она впилась в Дениса, как заноза. Он ехал домой в такси, глядя на мелькающие огни, и чувствовал, как горечь поднимается к горлу. Пива было выпито слишком мало, он был трезв и оттого совершенно беззащитен перед тем, что ждало его дома.
Марина ждала. Сидела в той же позе на диване, но вязания не было. Руки лежали на коленях, лицо было бледным, будто высеченным из мрамора.
– Ну как? Разрядился? – спросила она ровным, безжизненным голосом, едва он переступил порог.
– Марин, давай не будем…
– Не будем что? Говорить? О том, что для тебя вечер с какими-то алкашами в вонючем гараже важнее, чем наш общий уют? О том, что ты своё слово не держишь? Ты же сказал – ненадолго.
– Я и был не долго! Семь часов, это очень не долго, для встречи с друзьями, которых я две недели не видел!
– А для меня семь часов одиночества в выходной это много, Денис. Это бесконечно много.
Они проговорили до трёх ночи. Вернее, говорила она. Спокойно, методично, вываливая перед ним, как бухгалтер на сверке, все его прегрешения: и то, что он звонил редко, и то, что в голосе у него была «не та» интонация, и то, что он снова выбрал друзей, а не её. Он пытался объяснить, что это не выбор, что это разные части жизни. Но её логика была железной и непробиваемой: если он тянется к чему-то вне их мира, значит, их мир ему тесен. Значит, в нём что-то не так. И виноват в этом он.
К утру от него осталась одна пустая, трещащая по швам оболочка. Он извинился, признал, что был неправ. Пообещал, что такого больше не повторится. Он сдался.
И в этот момент, в момент капитуляции, он понял, что очень несчастен.
Последней каплей стал поход в торговый центр в воскресенье. Денис шёл рядом с женой по сияющим, стерильным этажам, слушал, как она обсуждает с консультантом достоинства джинсовой ткани, и вдруг поймал себя на мысли, что с завистью смотрит на какого-то подростка с сигаретой за ухом. На его наглый взгляд, на его право быть где угодно и с кем угодно.
И тогда родился План. Несложный, почти детский по своей дерзости. Командировка. Старый друг из института, Костя, звал к себе в Питер на неделю – «отметить повышение». Денис всегда отмахивался.
А сейчас сказал Марине, что начальство срочно отправляет его на объект в соседний город на три дня. Проверить сметы. Она нахмурилась, но не могла спорить с работой. Работа была священной коровой, кормящей их.
Он уезжал с чувством вора. Целовал её в щёку, она поправляла ему воротник, говорила «звони». И он звонил каждый день. Отчитывался. А по вечерам… он был другим человеком.
С Костей и его шумной компанией он пошёл в бар. Громкую, модную берлогу, где бит пульсировал в полу, а лица мелькали, как в калейдоскопе. И там он увидел Ольгу. Худую, как тростинка, с короткими, выкрашенными в цвет баклажана волосами и насмешливыми глазами. Она рисовала что-то на салфетке и смеялась слишком громко. Они разговорились. Вернее, она говорила, а он слушал, как загипнотизированный. Она была полной противоположностью Марине – хаотичная, резкая, абсолютно свободная в своих суждениях и поступках. Её не волновало, что он женат. Её вообще, казалось, ничто не волновало.
«Жизнь одна, – сказала она, прищурившись. – Или ты её жуёшь, как безвкусную жвачку, или выплёвываешь и ищешь что-то поострее».
Эта «острота» оказалась номером в отеле среднего класса с видом на промзону. У Дениса не было дикой страсти. Была лишь пугающе навязчивая мысль: «Вот он, тот самый поступок. Тот самый, которого она боится. Я его совершил, изменил ей. И… ничего. Мир не рухнул».
С командировки он привёз Марине дорогой, красивый шарф. Она обрадовалась, повязала его, покрутилась перед зеркалом. Была особенно нежна.
А Денис смотрел на жену и чувствовал, как внутри него растёт чудовищная, невыносимая тяжесть.
Он стал идеальным мужем. Перестал даже думать о встречах с друзьями. Молчал, когда сравнивала его с отцом, соглашался на всё. Мысль о том, что она узнает, была для него страшнее ада.
Однажды ночью он проснулся от её тихого плача. Она лежала, отвернувшись к стене, и её плечи мелко вздрагивали.
– Что ты? – испуганно спросил он.
– Мне снилось, что ты ушёл, – прошептала она в темноту. – И я понимала во сне, что это правильно. Что я тебя замучила, задушила.
Он обнял её, прижал к себе, чувствуя, как бьётся её сердце. И в этот момент понял, что никогда не сможет вырваться из ее лапок. Он обречен жить под надзором. Это она вынудила его изменить. Она своим тотальным надзором! Она виновата. А он... ну, что он. Иногда будет вынужден позволять себе короткие «командировки».