Ключи от машины выпали из рук Марины прямо в лужу у подъезда, но она даже не заметила. Её взгляд был прикован к окнам собственной квартиры на третьем этаже, откуда доносился характерный визг работающей дрели.
Странно. Муж должен быть на работе до шести. Ремонт они не планировали. А свекровь...
Марина подняла ключи и вытерла их о подол пальто машинальным движением. Свекровь. Антонина Павловна. Женщина, которая за пять лет их брака ни разу не упустила случая напомнить невестке, что та недостойна её драгоценного Костеньки. Но визжащая дрель в среду днём, когда Марина должна была вернуться только к вечеру?
Что-то было не так. Что-то было очень не так.
Она взлетела по ступенькам, игнорируя лифт. Сердце колотилось где-то в горле, мешая дышать. Входная дверь оказалась не заперта — ещё один тревожный звонок.
— Костя? — позвала она, переступая порог.
Дрель стихла. В наступившей тишине Марина услышала приглушённые голоса из гостиной. Один — низкий, мужской, виноватый. Второй — резкий, командный, до боли знакомый.
— А вот и невестушка пожаловала, — пропела свекровь, появляясь в коридоре.
На Антонине Павловне был синий рабочий халат, волосы убраны под косынку, а в руках она держала строительную рулетку. Позади неё маячил Константин — бледный, взмокший, с дрелью наперевес.
— Что здесь происходит? — Марина огляделась.
И только тогда увидела.
Там, где раньше стояла антикварная горка прабабушки с фамильным фарфором, теперь зияла пустота. Обои в этом месте были светлее — квадрат нетронутой краски на фоне выгоревших стен. А в углу, небрежно сваленные в картонную коробку, лежали осколки. Синие, белые, с золотой каймой. Кузнецовский фарфор. Коллекция, которую прабабушка вывезла из блокадного Ленинграда, пряча под тряпьём в детских саночках.
— Мама... — начал Костя, но свекровь перебила его властным жестом.
— Молчи, сынок. Я сама объясню.
Антонина Павловна подошла ближе, и на её лице расцвела та самая улыбка — сладкая, ядовитая, от которой у Марины всегда сводило скулы.
— Мариночка, не надо так смотреть. Мы тут с Костенькой решили небольшую перестановочку сделать. Эта твоя рухлядь столько места занимала! А мы шкаф-купе поставим, современный, с зеркалами. Я уже и мастеров вызвала на пятницу.
— Рухлядь? — голос Марины прозвучал хрипло, словно она кричала несколько часов подряд.
Она шагнула к коробке и опустилась на колени. Пальцы коснулись острых краёв разбитого блюдца. Того самого, с незабудками, которое прабабушка берегла особо — единственное, что осталось от её собственной матери.
— Где горка? — спросила она тихо.
— На помойке, — легко ответила свекровь. — Костя с утра отвёз на мусорку, пока ты на своих курсах была. Там же и посуду эту выкинули, но я решила — вдруг что-то на дачу пригодится. Черепки там разные, для дренажа в горшки...
Марина медленно поднялась. Ноги не держали, и она оперлась о стену, чтобы не упасть.
— Ты выбросила фамильный фарфор... — произнесла она, глядя на мужа. — Костя, ты выбросил вещи моей семьи?
Константин переминался с ноги на ногу, не поднимая глаз. В свои тридцать два года он выглядел сейчас как провинившийся первоклассник, пойманный за списыванием.
— Мам сказала, что так будет лучше... — промямлил он. — Что эта мебель старомодная, пыль собирает...
— Мама сказала?! — Марина почувствовала, как внутри что-то лопается. — Костя, это была память о моей семье! Прабабушка везла этот фарфор через весь блокадный город! Люди вокруг неё голодали, а она сохранила эти чашки, потому что это было единственное, что связывало её с прошлым!
— Ой, не начинай свои драмы, — поморщилась свекровь. — Блокада, блокада... Сколько можно жить прошлым? У нас тут современная квартира, а ты устроила музей советского быта. Костенька со мной согласен — правда, сынок?
Костя кивнул, всё так же не глядя на жену.
Марина смотрела на него и не узнавала. Пять лет назад этот мужчина клялся ей в любви, обещал защищать и поддерживать. А сейчас он стоял рядом со своей матерью, виновато опустив голову, и молчал. Он всегда молчал. Когда свекровь критиковала её готовку — молчал. Когда та называла Марину «пустоцветом» за то, что они пока не завели детей — молчал. Когда мать вмешивалась в их отношения, диктовала, как им жить — молчал.
— Костя, — Марина сделала шаг к мужу. — Посмотри на меня.
Он поднял глаза — и она увидела в них то, чего боялась увидеть все эти годы. Пустоту. Безразличие. Он давно выбрал сторону, и это была не её сторона.
— Мне жаль, — пробормотал он. — Но мама права. Надо двигаться вперёд. Нельзя вечно цепляться за старые вещи.
— Старые вещи? — переспросила Марина. — Это была история моей семьи. Единственное, что осталось от людей, которых я никогда не знала, но которые подарили мне жизнь.
Свекровь фыркнула и демонстративно посмотрела на часы.
— Хватит патетики, невестка. Дело сделано. Лучше скажи спасибо, что мы за тебя порядок наводим. Кстати, там в спальне тоже есть что выбросить — твои коробки со старыми письмами и фотографиями. Кому нужен этот хлам?
Марина резко обернулась. Коробки. Письма дедушки с фронта. Фотографии родителей, которых она потеряла в автокатастрофе десять лет назад. Всё, что связывало её с семьёй, которой больше нет.
Она метнулась в спальню. Шкаф был распахнут, вещи разбросаны, а в углу стояла знакомая картонная коробка с надписью «Семейный архив». На вид она была нетронута, но Марина не доверяла ни свекрови, ни мужу.
Открыла крышку. Всё на месте — пожелтевшие конверты, фотоальбом в бархатной обложке, связка документов. Она прижала коробку к груди и вернулась в гостиную.
Антонина Павловна стояла у окна, скрестив руки на груди. Костя нервно теребил кабель дрели.
— Ну что, успокоилась? — спросила свекровь снисходительно. — Можем продолжать ремонт?
— Нет, — сказала Марина.
— Что — нет?
— Никакого ремонта не будет. И никакого шкафа-купе. И вообще...
Она замолчала, собираясь с мыслями. Слова, которые она собиралась произнести, зрели в ней годами, но каждый раз что-то останавливало. Страх одиночества. Надежда, что Костя изменится. Жалость к себе. Но сейчас, глядя на осколки прабабушкиного фарфора в картонной коробке, она вдруг поняла — терять больше нечего.
— Антонина Павловна, — произнесла Марина ровным голосом, — вы сейчас соберёте свои вещи и уйдёте из моей квартиры. И больше никогда сюда не вернётесь.
Тишина повисла в воздухе, густая, как кисель. Свекровь несколько секунд смотрела на невестку, словно та заговорила на китайском языке.
— Что ты сказала? — переспросила она, растягивая слова.
— Вон отсюда, — повторила Марина. — Это моя квартира. Я её купила на деньги, оставшиеся от родителей. Костя сюда только прописан. А вы здесь вообще никто. Гостья, которая злоупотребила гостеприимством.
— Костя! — взвизгнула свекровь, поворачиваясь к сыну. — Ты слышишь, как она со мной разговаривает?! С твоей матерью! Сделай что-нибудь!
Константин открыл рот, но не успел произнести ни слова.
— А ты, — Марина повернулась к мужу, — можешь идти вместе с ней. Забирай свою дрель, свои вещи и свою маму. Мне больше не нужен муж, который прячется за юбкой родительницы.
— Мариночка, ты перегибаешь... — начал было Костя примирительным тоном.
— Перегибаю?! — Марина выхватила из коробки разбитое блюдце с незабудками и подняла его на уровень глаз. — Это видишь? Это последняя вещь, которая была у моей прабабушки от её матери. Девяносто лет она хранилась в семье. Пережила революцию, войну, блокаду. И знаешь, что она не пережила? Твою мамочку. Твою мамочку, которая решила, что ей виднее, как обустроить чужую квартиру!
Она швырнула осколок на пол. Звон фарфора прозвучал как выстрел.
— Истеричка, — процедила свекровь. — Я всегда знала, что ты ненормальная. Костенька, пойдём отсюда. Пусть остынет.
Она направилась к двери, но Марина преградила ей путь.
— Нет. Вы никуда не уйдёте, пока не скажете, где мусорка, на которую вы отвезли горку.
— На кой она тебе сдалась? Там уже мусоровоз всё забрал.
— Адрес, — отчеканила Марина. — Сейчас.
Что-то в её голосе заставило свекровь попятиться. Впервые за все годы знакомства в глазах Антонины Павловны мелькнул страх.
— На Заречной, — буркнула она. — Возле гаражей. Но там уже ничего нет, точно тебе говорю.
Марина схватила с вешалки куртку и выбежала из квартиры, не оглядываясь.
Мусорная площадка на Заречной оказалась огромной — целый бетонированный пятачок с рядами контейнеров. Марина металась между ними, заглядывая внутрь, не обращая внимания на запах и грязь. Прохожие смотрели на неё как на безумную, но ей было всё равно.
Горку она нашла в дальнем углу, за контейнером для стекла. Антикварная мебель красного дерева была варварски разломана — видимо, чтобы влезла в машину. Резные дверцы треснули пополам, стеклянные полки разбиты. На боковой стенке ещё виднелась дата — 1893 — выжженная каким-то давно почившим мастером.
Марина опустилась на корточки рядом с обломками. Слёз не было. Было только странное, звенящее опустошение.
— Женщина, вам помочь?
Она подняла голову. Над ней стоял мужчина лет пятидесяти в рабочей спецовке. Судя по бейджику — сотрудник коммунальной службы.
— Это ваша мебель? — спросил он, кивая на обломки.
— Была моя, — хрипло ответила Марина. — Фамильная. Сто тридцать лет в семье.
Мужчина присвистнул.
— Красное дерево? Ручная работа? Такое сейчас на вес золота. Кто ж выбросил?
— Свекровь.
— А-а-а, — протянул он понимающе. — Свекровь — это святое. У моей жены та же история была. Мать моя её со свету сживала, пока мы не разъехались. Теперь живём отдельно — и красота.
Марина невесело усмехнулась.
— Боюсь, мне разъезжаться не с кем. Муж мамочку выбрал.
Мужчина покачал головой.
— Тогда и муж туда же, на помойку. Извините за прямоту, но если мужик позволяет матери разрушать вашу семью — это не мужик.
Он помог ей подняться и достал из кармана визитку.
— Вот, возьмите. У меня брат антикварщик, может, что-то из этих обломков восстановит. Хотя бы на память.
Марина взяла визитку и кивнула.
— Спасибо.
Домой она вернулась через два часа. На кухонном столе лежала записка: «Мы с мамой на даче. Тебе надо успокоиться и всё обдумать. Костя».
Марина скомкала бумажку и выбросила в мусорное ведро.
Потом она методично обошла квартиру, собирая вещи мужа в большие чёрные пакеты. Рубашки, брюки, его любимые кроссовки, бритвенный станок. Всё это она вынесла на лестничную площадку и аккуратно сложила у двери.
Затем позвонила слесарю.
— Добрый вечер. Мне нужно срочно сменить замки. Да, все. Сегодня. Доплачу за срочность.
Пока мастер работал, Марина сидела на кухне и пила чай из простой белой кружки — единственной уцелевшей посуды из обычного набора. Фамильный фарфор остался осколками в картонной коробке. Она потом отнесёт их к тому антикварщику — может, действительно удастся что-то спасти.
Телефон разрывался от звонков — сначала Костя, потом свекровь, потом снова Костя. Марина не отвечала. Каждый звонок она сбрасывала, чувствуя странное удовлетворение от этого простого жеста.
Около полуночи раздался грохот в дверь.
— Марина! — орал Костя. — Открой немедленно! Ключи не подходят! Что ты наделала?!
Она подошла к двери, но открывать не стала.
— Твои вещи на площадке, — сказала она через дверь. — Забирай и уходи.
— Это мой дом!
— Нет. Это мой дом. Квартира записана на меня. Ты здесь только прописан, а прописка не даёт права собственности. Хочешь оспорить — обращайся в суд.
— Мама была права! — заорал Костя. — Ты психопатка! Ненормальная!
Марина улыбнулась. Впервые за весь этот безумный день улыбка была настоящей.
— Передай своей маме, — произнесла она спокойно, — что она вырастила инфантильного труса, который не способен принять ни одного самостоятельного решения. И ещё передай, что я подаю на развод. Документы получишь по почте.
Костя ещё долго колотил в дверь, кричал, угрожал, потом умолял, потом снова угрожал. Марина вернулась на кухню, допила остывший чай и легла спать.
Впервые за пять лет она засыпала с лёгким сердцем.
Утром, проснувшись от солнечного луча на лице, она первым делом проверила лестничную площадку. Пакеты исчезли. Хорошо. Значит, понял.
Она заварила свежий кофе, достала из шкафа коробку с семейным архивом и положила на кухонный стол. Открыла наугад — и наткнулась на старую фотографию. Прабабушка, совсем молодая, стояла возле той самой горки, которая теперь лежала обломками на мусорке. На полках виднелся фарфор — целый, сияющий, новый.
Марина долго смотрела на снимок.
— Прости, — прошептала она. — Я не уберегла. Но я сохраню то, что осталось. И больше никому не позволю забрать у меня память о вас.
Она отложила фотографию и взяла телефон.
— Алло? Это антикварная мастерская? Мне посоветовали обратиться к вам. У меня есть обломки старинной мебели... Да, красное дерево, тысяча восемьсот девяносто третий год. Возможно ли что-то восстановить?
Голос на том конце провода звучал заинтересованно. Да, конечно, привозите. Посмотрим. Иногда случаются чудеса.
Марина положила трубку и улыбнулась. Чудес она не ждала. Но знала точно — отныне её жизнь принадлежит только ей. Ни свекрови, ни бывшему мужу, ни кому-либо ещё не удастся разрушить то, что она будет строить.
Она вытащила из коробки незабудковое блюдце — чудом уцелевший фрагмент. Почти целое, только краешек отколот.
Это блюдце она поставит на самое видное место. Как напоминание. Как символ. Как начало новой главы.
Дверной звонок разразился трелью.
— Невестка! — проскрежетал знакомый голос. — Открывай! Мы будем разговаривать!
Марина допила кофе, поставила чашку в раковину и подошла к двери.
— Антонина Павловна, — произнесла она через закрытую дверь, — вы больше не моя свекровь. Я подала на развод. Убирайтесь, пока я не вызвала охрану.
— Да кто ты такая?! — взвизгнула та.
— Я — женщина, которая наконец поняла себе цену. Прощайте.
Шаги за дверью стихли. Потом хлопнула дверь подъезда.
Марина отошла от входа и встала у окна. Внизу, на парковке, она увидела знакомую фигуру свекрови — та размахивала руками, что-то выговаривая понурому Косте.
Бывшему мужу. Бывшей свекрови.
Марина задёрнула штору и отвернулась от окна.
Впереди была целая жизнь. Её собственная жизнь. Без осколков и без тех, кто их создаёт.