Моя квартирка всегда была крошечной — тридцать квадратных метров, которые я называла домом с тех пор, как умер муж. Столько лет одна, привыкла к тишине, к тому, что чайник свистел только для меня, а телевизор бормотал себе под нос, не перекрикивая детские голоса. И вот в тот дождливый сентябрьский вечер всё изменилось.
Звонок в дверь прозвучал как предостережение. На пороге стояла Аня, моя дочь, с тремя детьми и двумя сумками. Малыши выглядели уставшими, пятилетняя Маша прижимала к груди потрёпанного мишку, трёхлетний Серёжа спрятал лицо в складках маминой куртки, а годовалая Лиза дремала в переноске.
— Мам, — голос Ани был неестественно высоким, — мне срочно нужно отлучиться. На пару часов. Ты посидишь с ними?
Я, конечно, согласилась. Бабушка же. Хотя внутренне сжалась — квартира не приспособлена для детей, особенно таких маленьких. Но разве откажешь?
— Конечно, милая, — сказала я, пытаясь поймать её взгляд, но Аня смотрела куда-то мимо меня. — Что случилось?
— Ничего, — она поставила сумки в прихожей, насколько поцеловала каждого ребёнка. — Буду через два часа. Максимум три.
Больше я её не видела. Ни через два часа, ни через день, ни через год.
***
Первые сутки я объясняла детям, что мама задерживается. Маша, серьёзная не по годам, кивала, но в её глазах читался вопрос, на который у меня не было ответа. Серёжа плакал, требуя маму, а Лиза просто ждала, когда её накормят и переоденут.
На третий день я начала обзванивать всех знакомых Ани. Никто ничего не знал. Вернее, знали, но не говорили. Я слышала в их голосах смесь сочувствия и смущения, будто они были соучастниками чего-то постыдного.
На пятый день я пошла в полицию. Оформила заявление о пропаже. Молодой лейтенант, записывая данные, спросил:
— А может, она просто уехала? Такое бывает. Не справляются с материнством.
— Она не такая, — пробормотала я, но в глубине души уже понимала, что именно такая. Аня всегда была ветреной, искала себя, бросалась из крайности в крайность. Но чтобы бросить детей...
Первый месяц был адом. Крошечная квартира превратилась в лабиринт из детских вещей, кроваток, игрушек. Я спала урывками, чувствуя постоянную усталость в костях. Но странное дело — вместе с усталостью приходила и какая-то новая энергия. Дети заполнили пустоту, которая образовалась после смерти мужа. Они заставили меня жить по-новому, не оглядываться назад.
Социальные службы наведались через шесть недель. Женщина с усталыми глазами осмотрела квартиру, поговорила с Машей, проверила холодильник.
— Вы не справитесь, — сказала она без особой эмоции. — Трое маленьких детей, пенсионный возраст, маленькая площадь. Мы можем поместить их в приёмные семьи.
Маша, услышав это, вцепилась в мою юбку. Серёжа заплакал. В тот момент я поняла, что не отдам их. Ни за что.
— Я справлюсь, — сказала я твёрже, чем чувствовала. — Они моя семья.
Женщина вздохнула, оставила какие-то бумаги и ушла. Больше они не приходили. Думаю, перегруженная система решила, что с детьми и так всё в порядке.
***
Годы пролетели, как один долгий день. Я выкручивалась как могла — подрабатывала шитьём, брала соседских детей присмотреть, экономила на всём. Маша быстро повзрослела, стала моей правой рукой. Серёжа, тихий и задумчивый мальчик, удивил всех любовью к книгам — в восемь лет читал запоем. Лиза, моя весёлая непоседа, заполняла дом смехом и проказами.
Мы ни разу не говорили о том вечере. О маме. Дети называли меня "ба", и я была для них всем. Но иногда, особенно по вечерам, я ловила на себе задумчивый взгляд Маши, будто она хотела спросить, но боялась разрушить хрупкое равновесие нашего мира.
Аня не давала о себе знать. Ни звонков, ни писем, ни денег. Как будто испарилась. Я иногда видела её во сне — молодую, смеющуюся, какой она была до всего этого. Просыпалась с чувством вины: может, я что-то сделала не так, может, недостаточно поддерживала?
Но дети росли. И с каждым годом обида на дочь становилась тише, а благодарность за этих троих — громче. Они спасли меня от одиночества, подарили смысл.
Когда Маше исполнилось восемнадцать, я собрала их всех на кухне и выложила на стол несколько документов. Своё завещание. Сбережения, которые удалось скопить. И три конверта — каждому ребёнку.
— Это на будущее, — сказала я. — И ещё... — я взяла четвёртый конверт, потрёпанный, пожелтевший. — Это для вашей мамы, если она когда-нибудь вернётся.
Маша посмотрела на конверт, потом на меня.
— Ба, а что там?
— Правда, — тихо ответила я. — Просто правда.
Она кивнула, не стала спрашивать дальше.
***
Через два месяца, в обычный вторник, в дверь постучали. Я открыла — на пороге стояла Аня. Постаревшая, с новыми морщинами у глаз, но узнаваемая. За ней — мужчина в костюме, адвокат.
— Мама, — сказала она без улыбки. — Можно войти?
Они вошли. Квартира показалась ещё теснее. Аня огляделась, будто искала что-то знакомое среди новых обоев, другой мебели, фотографий моих внуков на стенах.
— Где мои дети? — спросила она, опускаясь на стул.
— Твои дети выросли, — ответила я. — Маша учится в медицинском, Серёжа — в литературном институте, Лиза готовится к выпускным экзаменам. Они живут своей жизнью.
Адвокат достал бумаги.
— Госпожа Смирнова, моя клиентка, Анна Викторовна, хочет восстановить свои родительские права и возобновить общение с детьми.
Я молча смотрела на дочь.
— Они тебя не знают, Аня. Для них ты — фотография в альбоме.
— Ты украла их у меня! — вдруг выкрикнула она, и в её глазах блеснули слёзы. — Я ушла на пару часов, а ты... ты сделала так, чтобы они забыли меня!
Адвокат положил руку ей на плечо.
— Анна Викторовна, пожалуйста. — Он повернулся ко мне. — Мы готовы обратиться в суд с иском о незаконном удержании детей и препятствовании общению с матерью. Но возможно, вы договоритесь полюбовно?
Я посмотрела на дочь, на её накрашенные губы, дорогую сумочку, ухоженные руки. И вспомнила те первые дни, когда я не спала ночами, укачивая Лизу, когда считала копейки до зарплаты, когда Маша болела воспалением лёгких, и я сидела у её кровати, молясь всем богам, чтобы она выжила.
— Нет, — тихо сказала я. — Договариваться не о чем. Делайте что хотите.
***
Суд назначили через три месяца. За это время Аня попыталась связаться с детьми. Маша отказалась встречаться. Серёжа согласился на короткий разговор в кафе, после которого вернулся молчаливым и ушёл в свою комнату. Лиза, самая мягкая из них, встретилась с матерью дважды, но после второй встречи сказала мне:
— Она всё время рассказывает, как было тяжело, как она страдала. Но не спрашивает о нас. Странно.
Я обняла её, ничего не ответив.
В день суда я надела своё лучшее платье, то самое, в котором провожала мужа в последний путь. Дети хотели прийти со мной, но я запретила.
— Это не ваша история, — сказала я. — Это между мной и вашей матерью.
Зал суда был полупустым. Аня сидела рядом со своим адвокатом, красивая и чужая. У неё появилась новая семья, как я позже узнала. Муж, двое детей. Но, видимо, старые дети тоже понадобились.
Судья, женщина лет пятидесяти с усталым, но внимательным лицом, заслушала стороны. Адвокат Ани говорил о материнских чувствах, о том, как его клиентка была вынуждена оставить детей из-за сложных обстоятельств, а бабушка воспользовалась ситуацией, чтобы отдалить их от матери.
— Моя клиентка многократно пыталась связаться с детьми, но ей препятствовали, — говорил он. — Она хочет восстановить справедливость.
Потом слово дали мне. Я встала, посмотрела на дочь. И вместо длинной речи просто достала из сумки тот самый потрёпанный конверт.
— Ваша честь, разрешите передать это в качестве доказательства.
Секретарь взяла конверт, передала судье. Та открыла его, достала несколько листов, исписанных мелким почерком, и начала читать. Читала долго. Зал затих. Аня смотрела на меня с недоумением, потом с тревогой.
Наконец судья отложила листы, сняла очки и откинулась на спинку кресла. Она смотрела на Аню долгим, тяжёлым взглядом.
— Госпожа Смирнова, — обратилась она ко мне, — это ваш дневник?
— Да, — ответила я. — Тот самый, что я вела все эти годы.
Судья снова взглянула на бумаги, потом на Аню.
— Они знают, что внутри? — спросила она тихо, но в тишине зала слова прозвучали громко.
Я покачала головой.
— Ещё нет.
Аня вскочила.
— Что это? Что вы там написали? Клевету?
Судья подняла руку.
— Успокойтесь, пожалуйста. — Она помолчала, собираясь с мыслями. — В этом дневнике... подробно описаны первые годы после вашего ухода. Болезни детей, операции, ночи без сна, финансовые трудности. Тут есть перечень всего, что потребовалось детям: одежда, еда, лекарства, образование. И... — она сделала паузу, — и записи о ваших редких контактах.
Аня побледнела.
— Каких контактах? Я не...
— Четыре письма за пятнадцать лет, — продолжила судья. — Все они приведены здесь. В первом, через год после вашего ухода, вы пишете: "Мама, забери мои вещи, они мне нужны". Во втором, через три года: "Если будут проблемы с деньгами, не обращайся ко мне". В третьем, когда Маше было десять: "Скажи детям, что я их люблю". И последнее, пять лет назад: "Я вышла замуж, у меня новая семья. Не пиши мне больше".
В зале воцарилась тишина. Аня сидела, опустив голову.
— В дневнике также есть записи о том, как дети спрашивали о вас, — продолжала судья. — Как бабушка рассказывала им о вас, показывала фотографии, старалась сохранить образ матери. И... записи о том, как постепенно вопросы прекратились.
Судья снова посмотрела на Аню.
— У меня есть вопрос к вам, госпожа Смирнова-младшая. Почему, имея возможность, вы не оказывали финансовой помощи детям все эти годы? Почему не интересовались их здоровьем, успехами? Почему, создав новую семью, вы не попытались наладить отношения со старшими детьми?
Аня молчала. Её адвокат что-то тихо говорил ей, но она, казалось, не слышала.
— Я... у меня были причины, — наконец проговорила она. — Я не была готова к материнству тогда. Но сейчас всё иначе.
Судья покачала головой.
— Дети — не вещи, которые можно отложить на полку и взять, когда захочется. — Она взглянула на бумаги перед собой. — На основании представленных доказательств, а также учитывая возраст детей и их собственное мнение, в иске о признании незаконным удержания детей и восстановлении родительских прав отказываю.
Аня вскрикнула:
— Но они мои дети!
— Были, — тихо сказала судья. — Когда-то были.
***
После заседания я вышла в коридор. Аня ждала меня, её адвокат уже ушёл.
— Зачем ты это сделала? — спросила она, и в её голосе не было злости, только усталость.
— Чтобы защитить их, — ответила я. — Все эти годы я не показывала им этот дневник, не говорила плохого о тебе. Но когда ты решила отнять у них единственную семью, которая у них есть... — я замолчала, пытаясь совладать с дрожью в голосе. — Они думают, что ты уехала, потому что была вынуждена. Что ты их любишь, просто не могла быть с ними. Хочешь разрушить и это?
Аня смотрела в пол.
— Я хотела всё исправить.
— Иногда исправлять уже поздно, — сказала я. — Но можно не делать ещё хуже.
Она подняла на меня глаза.
— Они ненавидят меня?
— Нет, — честно ответила я. — Они тебя не знают. И, думаю, уже не хотят узнавать. У них есть своя жизнь.
Аня кивнула, повернулась, чтобы уйти, но остановилась.
— Мама... прости.
Я посмотрела на свою дочь, на эту незнакомую женщину, и вдруг увидела в ней ту маленькую девочку, которая боялась темноты и просила посидеть с ней, пока она не уснёт.
— Я простила тебя давно, — сказала я. — Ради них. Но они... они сами решат.
Она ушла. Больше я её не видела.
***
Сегодня у нас воскресный обед. Маша пришла с мужем, ждёт ребёнка. Серёжа читает нам отрывки из своей дипломной работы. Лиза, уже студентка-первокурсница, смеётся над шутками зятя.
Я смотрю на них и понимаю, что всё было не зря. Боль, усталость, страх — всё это превратилось в эту картину: моя семья за одним столом.
После ужина Маша помогает мне убирать со стола.
— Ба, — говорит она тихо, — я знаю, что было в том конверте.
Я останавливаюсь.
— Откуда?
— Судья... она моя знакомая по университету. Рассказала. — Маша берёт меня за руку. — Спасибо. За всё.
Я обнимаю её, свою взрослую внучку, и чувствую, как что-то тяжёлое и давнее отпускает меня наконец.
— Это я должна сказать спасибо вам троим, — шепчу я. — Вы спасли меня.
Мы стоим так, обнявшись, на кухне моей крошечной квартиры, которая за эти годы стала огромным домом, полным любви. И я понимаю, что иногда самые большие семьи начинаются с самых маленьких квартир. И с самых трудных решений.