Всё началось не с ночных звонков и не с пароля на телефоне. Всё началось с апельсина.
Мы жили вместе семь лет. Я знал её «прошивку» до последнего байта. Я знал, что она не выносит джаз, спит в носках даже летом и чистит апельсины варварски — разрывая кожуру пальцами, брызгая соком во все стороны. Это была её хаотичная, милая черта.
Но в тот вторник она взяла нож.
Она сидела на кухне и аккуратно, хирургически точно срезала кожуру единой длинной спиралью. Оранжевая лента падала на тарелку ровными витками.
— Ты научилась чистить ножом? — спросил я, застыв с чашкой в руках.
Она даже не подняла глаз.
— А? Да. Так удобнее. Руки не липкие.
В груди кольнуло. Это было не её движение. У неё мелкая моторика ребенка, она всегда боялась острых ножей. Кто-то показал ей, как это делается. Кто-то сидел рядом достаточно долго, чтобы этот навык перекочевал в её руки.
Я не стал проверять её переписки. Я стал наблюдать за ней, как биолог наблюдает за мутацией вируса.
Через неделю появилось слово «аутентичный».
Лена никогда не использовала таких слов. Её речь была простой, быстрой, сленговой. А тут, обсуждая ужин, она сказала:
— Этот соус недостаточно аутентичный.
Она произнесла это с чужой интонацией. Чуть растягивая гласные. Я слышал в этом голосе не её, а Его. Неизвестного мужчину, который любит джаз, носит, наверное, водолазки и рассуждает об аутентичности соусов. Он поселился в её гортани.
Потом изменилась музыка в машине. Вместо привычной попсы там заиграл сложный, ломаный инди-рок.
— Классный трек, — сказала она, постукивая пальцем по рулю. Не в такт. Она не чувствовала этот ритм, он был ей чужд, но она старалась его любить. Она носила эту музыку, как чужой пиджак, который велик ей в плечах, но пахнет кем-то, от кого у неё кружится голова.
Я жил с призраком.
Он был везде. Он научил её пить эспрессо без сахара (она всегда любила латте с сиропом). Он научил её смотреть в телефон с полуулыбкой, которую я раньше не видел. Он даже изменил то, как она спала. Раньше она сворачивалась калачиком, прижимаясь ко мне спиной. Теперь она спала на животе, раскинув руки, словно занимая больше места. Словно готовясь к полету.
Измена — это не когда они спят с другими. Это когда они приносят других в ваш дом. В своих жестах, в своих словах.
Я чувствовал, как меня вытесняют. Меня стирали из её привычек. Мои шутки больше не смешили её, потому что у Него был другой юмор. Мои прикосновения стали ей «неудобными», потому что её тело перенастроилось на другую карту касаний.
Развязка наступила через месяц. Банально, за ужином.
Она рассказывала о работе, и вдруг замолчала на полуслове. Посмотрела на меня долгим, изучающим взглядом. Взглядом человека, который видит перед собой не мужа, а устаревшую мебель.
— Ты никогда не думал отрастить бороду? — спросила она.
Я положил вилку. Звук удара металла о фарфор показался оглушительным.
— У него есть борода, да?
Лена замерла. Её лицо не дрогнуло, не покраснело. Оно просто стало пустым. Она поняла, что я вижу Его. Что он сейчас сидит за столом между нами, невидимый, но осязаемый. Тот, кто научил её чистить апельсины спиралью и говорить «аутентичный».
— У него есть борода? — повторил я тише.
Она опустила глаза на свои руки. Те самые руки, которые теперь были чужими.
— Да, — выдохнула она едва слышно. — Есть.
Я не кричал. Не бил тарелки. Я просто встал и вышел на балкон. Внизу шумел город, горели огни. Мне не было больно от того, что она спала с ним. Мне было больно от того, что она позволила ему себя переписать.
Я полюбил одну женщину, а он превратил её в другую. В свою копию.
Я вернулся на кухню. Она сидела там же, не шелохнувшись.
— Собирайся, — сказал я.
— Куда? — она испуганно моргнула.
— К нему. Туда, где аутентичные соусы и правильная музыка.
— Но я... я не хочу уходить. Это просто...
— Лен, — я грустно улыбнулся. — Тебя здесь уже нет. Посмотри на себя. Ты целиком состоишь из него. Оставь мне хотя бы квартиру. Здесь мне не нужно конкурировать с призраком.
Она ушла через два часа. Забрала чемодан и пакет с апельсинами. На столе осталась лежать срезанная спиралью кожура. Она уже начала подсыхать, сворачиваясь всё туже, как пружина, готовая выстрелить, но так и не сработавшая.
Я смахнул её в мусорное ведро. Впервые за месяц я вдохнул полной грудью. Воздух был чистым. Моим.