Телефон в моей руке гудел короткими гудками. Где-то там, за триста километров, в доме с гирляндами на окнах, он звонил на кухне. Мама поднимет трубку на третьем гудке, как всегда. Вытрет руки о фартук. Скажет: «Алло?»
Я сбросила вызов. Не смогла.
Посадка на наш поезд уже закончилась. Я наблюдала, как люди с чемоданами и детьми исчезали в туннеле, ведущем к перрону. Два билета, уже ненужные, я медленно разорвала на мелкие кусочки. Синий клочок с надписью «детский» упал на грязный пол вокзала. Я подняла его, сжала в кулаке. Вокруг пахло снегом, поездами и одиночеством.
Три часа назад Игорь сказал это. Сидел за своим ноутбуком, не отрываясь от экрана, будто сообщал прогноз погоды.
— Билеты вернул. Деньги вернутся на карту в течение пяти дней.
Я застыла в дверном проёме с рулоном упаковочной ленты. В голове не складывались слова.
— Ты что сделал?
— Мы отмечаем Новый год только своей семьёй, — он щёлкнул трекпадом. — Твои родители — это твоя семья. Моя мама — моя семья. А мы с тобой и Мишкой — это наша семья. Идеальный состав. Без лишних людей.
Мои мама и папа, которые три месяца жили у нас, когда у Мишки был тяжёлый бронхит, а Игорь уехал в командировку. Которые отдали свои сбережения на первый взнос за эту самую квартиру, потому что «молодым надо помогать». Лишние люди.
Я не кричала. Не плакала. Я повернулась, прошла в детскую и начала складывать вещи в спортивную сумку. Свои. И Мишины.
Когда мы только поженились, фраза «мы теперь одна команда» звучала как обет. Его мама, Галина Степановна, на свадьбе обняла нас обоих и сказала: «Держитесь друг за друга, и никакие ветра не страшны». Я, выросшая без отца, тогда думала — вот она, настоящая семья. Крепость.
Крепость оказалась с одним входом и очень высокими стенами. Стены начали расти с рождением Мишки. Сначала это были советы. Потом — указания. Потом — правила. Галина Степановна приходила каждый день. Она поправляла, как я держу сына. Как стелю пелёнку. Как варю кашу. Игорь всегда был на её стороне.
— Мама просто хочет помочь. Не воспринимай в штыки.
— У неё опыт. Тебе стоит прислушаться.
— Ты что, ревнуешь?
Я пыталась отвоевать хоть немного пространства. Предлагала поехать к моим родителям на выходные. Он смотрел на меня, как на ребёнка, который просит сладкого перед обедом.
— Зачем? У нас тут всё есть. Уютно, тепло, своё. Ты что, не ценишь то, что мы создали?
Я ценила. Но мне хотелось, чтобы в нашем «созданном» было место и для моих родных. Хотя бы на праздники. Я верила, что когда Мишка подрастёт, всё изменится. Игорь смягчится, поймёт, что любви должно хватать на всех.
Прошлым летом мама позвонила среди ночи. Голос у неё был сдавленный, чужой.
— Аня… у папы… подозрение на опухоль. Завтра везу на полное обследование.
Мир сузился до размеров телефонной трубки. Я на автомате успокаивала её, говорила, что всё будет хорошо, что сейчас медицина творит чудеса. А утром, не сказав ни слова Игорю, перевела на счёт родителей все деньги, которые копила полтора года — на курсы английского для себя. Значительную часть. Я знала, что если спрошу, начнётся: «А почему так много? А давай поищем клинику подешевле? А может, не так страшно?» Я не могла ждать.
Когда папе сделали успешную операцию и выписали, я набралась смелости и рассказала Игорю. Он выслушал молча. Потом встал и вышел из комнаты. Неделю он VR не разговаривал со мной. А когда заговорил, его слова впились в меня, как ледяные осколки.
— Ты поставила интересы посторонних людей выше благополучия нашей семьи. Ты украла у сына. Эти деньги могли быть его образовательным фондом.
— Я ничего не украла! Это были мои деньги! Моя работа, мои ночи!
— В нашей семье нет «твоих» денег, — его голос был на 100% ровным. — Есть общий бюджет и общие цели. А помощь твоим родителям — не общая цель.
В тот момент я не почувствовала ни злости, ни обиды. Я почувствовала пустоту. Глухую, бездонную. Как будто меня стёрли ластиком с собственной жизни. Оставили только контур — «жена», «мать». Без прошлого. Без права на собственные чувства.
Потом сломала ногу Галина Степановна. Игорь, не спрашивая меня, привёз её из больницы к нам. «Семья должна быть вместе в трудную минуту». Я ухаживала за ней: готовила, убирала, помогала в туалет. Однажды, поправляя ей одеяло, я почувствовала, как её сухая рука легла поверх моей.
— Ты меня ненавидишь, — сказала она. Это не был вопрос.
Я не стала отрицать. Кивнула.
— Я тоже ненавидела свою свекровь, — она усмехнулась, и в этом звуке не было веселья. — Знаешь, почему Игорь такой? Потому что его отец ушёл от нас, когда тому было пять. Ушёл к своей матери. Та сказала — «она тебе не пара». И я внушила сыну: только та семья крепка, которую ты держишь в кулаке. Которая целиком твоя. Все остальные — чужое. Они могут отнять. Он не злой, Аня. Он до смерти боялся. Как я боялась тогда.
Она отпустила мою руку. Я вышла из комнаты и села на кухне. Не плакала. Просто сидела.выходит-то. Он не строил тюрьму. Он пытался выстроить неприступную крепость для того мальчика, которого когда-то бросили. И я, и Мишка, и даже его собственная мать — мы были всего лишь камнями в этих стенах.
С того дня что-то во мне затихло и затвердело. Я перестала ждать, что ворота распахнутся. Перестала стучаться в них. Я стала наблюдать. И считать шаги до выхода.
Поэтому, когда он объявил об отмене билетов, я не удивилась. Была лишь холодная, отточенная ясность. Я сказала «Хорошо», развернулась и пошла собирать чемодан. Не спор, не просьба. Действие.
— Ты куда? — его голос прозвучал сзади, в нём впервые зазвучала трещина непонимания.
— К родителям. Ты сказал — только своей семьёй. Я поеду к своей. И сына с собой возьму.
— Ты не имеешь права! — он вскочил, загородил дверь в прихожую. — Он мой сын!
— Наполовину, — поправила я тихо. — А я — целиком их дочь. И сегодня я выбираю быть ею. Пусти.
Он не двигался. Его глаза метались по моему лицу, ища привычные следы вины, сомнения, готовности уступить. Не находил.
— Мы… мы можем отметить здесь! Втроём! Мама уедет к тёте! — выпалил он вдруг, и в этой фразе, сдавленной паникой, обнажилось всё. Не желание быть со мной. А животный ужас перед пустотой, перед тишиной в собственной крепости.
Я взяла за руку Мишку, уже одетого, смотрящего на нас испуганными глазами.
— Нет, Игорь. Оставайся со своей семьёй. С Новым годом.
Мы вышли. Дверь закрылась за нами с мягким щелчком. В лифте сын спросил шёпотом:
— Папа не идёт?
— Нет. Папа остался дома.
— А Дед Мороз найдёт нас у бабушки?
— надо найдёт.
На вокзале я дозвонилась отцу. Сказала просто: «Мы с Мишкой будерез через три часа. Встретишь?» В его голосе не было вопросов, только глубокое, тёплое облегчение: «Конечно, встречу. Еду уже».
Я повесила трубку, взяла сумку в одну руку, Мишкину ладонь — в другую. По перрону, засыпанному свежим снегом, медленно подходил наш поезд. Я не думала о том, что будет завтра. Не думала о разговорах, объяснениях, решениях. Я чувствовала лишь тяжёлую, незнакомую лёгкость в груди. Как будто сбросила неподъёмный рюкзак, который таскала годами, даже не замечая его веса.
Мы вошли в вагон. Нашли свои места. Мишка прилип к окну. Я опустилась на сиденье, положила руки на колени и закрыла глаза. Не чтобы спать. Протобы прислушаться к этому новому чувству — тишине внутри, в которой не было больше эха отчаянного стука в наглухо закрытую дверь.
Поезд тронулся. Увёз нас от вокзала, от города, от крепости с одним входом. Впереди были снежные поля, тёмный лес и огни родного дома, которые всегда горели для меня. Не заслужить. Не отвоевать. Просто — ждали.
Я открыла глаза и улыбнулась сыну.
— Скоро приедем.