Жизнь после развода оказалась странной штукой. Особенно когда тебе за сорок, а единственный «ребёнок» — это двухкомнатная квартира в центре Москвы, которая внезапно стала казаться слишком большой и очень, очень тихой. Екатерина прошла этот путь — от тихих слёз на кухне до циничных шуток с подругами по телефону. Прошло два года. Два года одиночества, которое сначала жгло изнутри, а потом стало привычным, как старый халат.
Она сидела за тем же кухонным столом, пила вечерний чай и смотрела в окно. Москва за окном жила своей жизнью — мигали огни, ехали машины. А здесь, на пятом этаже, была тишина. Тишина, которую она когда-то так ценила, а теперь иногда хотелось разбить чем-нибудь тяжёлым. Но дорогой сервиз был подарен мамой, так что приходилось терпеть.
Раздался звонок в дверь. Екатерина вздрогнула. В десять вечера? Нежданные гости после сорока — это либо соседи с жалобой на шум (которого не было), либо что-то очень плохое. Она подошла к глазку. И обомлела.
За дверью стоял Иван.
Не тот Иван, которого она помнила — уверенный, чуть надменный. Этот был постаревшим на десять лет. Мешки под глазами, помятая рубашка, плечи ссутулены. И держал он в руках не чемоданы, а одну небольшую спортивную сумку.
Екатерина медленно открыла дверь. Они смотрели друг на друга несколько секунд, будто пытаясь опознать в этом человеке того, кого когда-то любили.
— Привет, Катя, — наконец сказал Иван, и голос его был хриплым, усталым.
— Иван, — произнесла Екатерина, не двигаясь с порога. — Что случилось?
— Можно войти? — попросил он, и в его глазах мелькнула та самая мольба, которая когда-то заставила её впустить в дом его сестру.
Старые раны кольнули где-то под рёбрами. Но Екатерина отступила, пропуская его. Привычка быть гостеприимной оказалась сильнее голоса разума, который орал: «Выгони его сейчас же!»
Иван прошёл на кухню, сел за стол на своё старое место, как будто не прошло двух лет. Как будто он просто вышел за хлебом и вот вернулся. Екатерина осталась стоять, скрестив руки на груди. Защитная поза. Навык, отточенный за годы брака.
— Чай хочешь? — спросила она наконец, потому что молчание стало невыносимым.
— Если не сложно, — кивнул Иван.
Она поставила чайник, достала вторую кружку — ту самую, его старую, которую так и не выбросила. Глупость, конечно. Но руки сделали это сами.
— Говори, — сказала Екатерина, садясь напротив. — Зачем пришёл?
Иван вздохнул, провёл рукой по лицу. Жест отчаяния, который она раньше у него не видела.
— Всё рухнуло, Катя. Всё до основания.
— Конкретнее, пожалуйста. У меня уже нет времени на твои драмы.
Он посмотрел на неё с удивлением. Видимо, ожидал большей симпатии.
— С Алиной, — начал он. — Ты помнишь, я прописал её к родителям после нашего… после того, как мы развелись.
— Помню, — кивнула Екатерина. — И слава богу, что не ко мне.
— Родители… — Иван замолчал, глотая ком в горле. — Михаил Петрович умер месяц назад. Инфаркт.
Екатерина ахнула непроизвольно. Свёкор был строгим, но честным человеком. Она всегда его уважала.
— Соболезную, — сказала она искренне. — Но при чём тут ты и твой ночной визит?
Иван посмотрел на неё, и в его глазах было что-то близкое к безумию.
— Завещание. Отец оставил дом Алине. Только ей. Мне — какую-то смешную сумму и старый автомобиль. Мать остаётся жить в доме пожизненно, но собственность — Алины.
Екатерина медленно выдохнула. Поняла всё сразу. Классическая история: младшая дочка, папина любимица, получает всё. Старший сын, который всегда был «правильным», — пшик.
— Обидно, — констатировала она. — Но закон есть закон. Если завещание оформлено правильно…
— Оно оформлено! — взорвался Иван, ударив кулаком по столу. — Более чем правильно! У нотариуса, со всеми печатями! И знаешь, когда он его составил? Через неделю после того, как я ушёл от тебя! Когда я приехал к ним с Алиной, как неудачник, без жилья!
Чайник закипел. Екатерина встала, сделала чай. Действия помогали не сказать лишнего. Потому что первое, что хотелось сказать, было: «Так тебе и надо!»
— И что теперь? — спросила она, ставя перед ним кружку.
— Теперь? — Иван горько рассмеялся. — Теперь моя милая сестрёнка выгоняет меня из дома. Говорит, что её собственность, и она хочет там жить со своим новым бойфрендом. Мать, конечно, может остаться. А я — нет. Месяц на сборы.
Екатерина села, смотрела на него. И странное дело — не чувствовала торжества. Только усталость. И какую-то пустоту.
— У тебя же работа, — сказала она. — IT-специалисты неплохо зарабатывают. Сними квартиру.
— Уволили, — прошептал Иван, опуская голову. — Месяц назад. Кризис, оптимизация… Знаешь, как трудно найти работу в сорок пять? Особенно когда ты не гений, а просто крепкий середнячок?
Он поднял на неё глаза, и в них была настоящая паника.
— Катя, у меня нет денег даже на аренду комнаты. Всё, что было, ушло на помощь родителям, когда отцу стало плохо. А Алина… — он сжал кулаки. — Алина говорит, что я должен быть благодарен, что она вообще дала мне месяц. Моя родная сестра!
Екатерина пила чай, смотрела в пар над кружкой. Мысли кружились, как листья в ветреный день. Пришёл. Униженный. Просящий. История повторяется, только роли поменялись.
— И что ты хочешь от меня? — спросила она наконец, пряча глаза. — Сострадания? Ты его получил. Ты его сейчас видишь.
— Приют, — выдохнул Иван. — Временный. Пока не найду работу. Катя, я знаю, у меня нет права просить. Но мне некуда идти.
Тишина повисла тяжёлым, плотным покрывалом. Екатерина слышала, как тикают часы на кухне. Те самые, что они купили вместе на годовщину. Глупые, с кукушкой. Она так и не выбросила.
— На месяц, — сказала она наконец, и собственный голос показался ей чужим. — Только на месяц. И спать будешь в гостиной. На том самом диване.
— Спасибо, — прошептал Иван, и на его глазах выступили слёзы. — Спасибо, Катя. Ты…
— И ни слова больше, — резко оборвала она. — Один месяц. Не день больше. И если ты хоть раз заикнёшься о прописке…
— Не заикнусь, — быстро пообещал он. — Клянусь.
Она кивнула, встала.
— Бельё в шкафу. Полотенца в ванной. Завтра утром обсудим правила.
— Катя, — остановил он её, когда она уже выходила из кухни. — Почему? После всего, что было?
Екатерина остановилась, не оборачиваясь.
— Потому что я не ты, — тихо сказала она и ушла в спальню, закрыв за собой дверь.
Стояла, прислонившись лбом к прохладному дереву. Сердце колотилось. Что она наделала? Впустила его обратно. Человека, который разбил её сердце, унижал, ставил ультиматумы. И теперь он здесь. Снова.
Но в глубине души, в той самой тёмной её части, которую она стыдилась признавать, шевелилось что-то похожее на удовлетворение. Он вернулся. Униженный. Просящий. И она, та самая «эгоистка», пустила его. Не он её, а она его.
Это была опасная, ядовитая мысль. Но она была.
Утро началось с запаха кофе. Екатерина вышла на кухню и замерла: Иван стоял у плиты, жарил яичницу. На столе уже стоял свежесваренный кофе, нарезанный хлеб. Сцена из прошлой жизни. Только актёры постарели и носили на лицах шрамы от былых битв.
— Доброе утро, — сказал Иван осторожно. — Я подумал… кофе.
— Вижу, — сухо ответила Екатерина, садясь за стол. — Правила. Первое: ты здесь временно. Второе: не трогай мои вещи без спроса. Третье: убираешь за собой. Четвёртое: если у тебя будут гости — предупреждай заранее. Пятое…
— Я всё понял, Катя, — перебил он тихо. — Я буду невидимкой. Обещаю.
Она посмотрела на него. Он выглядел лучше, чем вчера — выспавшимся, помытым. Но в глазах оставалась та же потерянность.
— Как мать? — спросила Екатерина, беря кружку.
— Ужасно, — Иван сел напротив, отодвинул тарелку с яичницей. — Она в шоке. От смерти мужа, от поведения дочери… Алина привела в дом какого-то типа, который… — он замялся. — Который уже ведёт себя как хозяин. Переставляет мебель, говорит матери, что теперь тут другие порядки.
— И что Нина Александровна?
— Плачет. Говорит, что не узнаёт дочь. Что Алина стала чужой. Жадной, холодной.
— Яблоко от яблони, — не удержалась Екатерина.
Иван вздрогнул, как от удара.
— Это жестоко.
— Это правда, — пожала плечами Екатерина. — Ты сам её такой воспитал. Вернее, позволил родителям воспитать. Вседозволенность, потакание капризам… Что вы хотели получить в итоге?
Он молчал, уставившись в стол. Пальцы его сжимали кружку так, что костяшки побелели.
— Ты права, — наконец выдохнул он. — Я всегда защищал её. Даже когда она была не права. Считал, что брат должен. А она…
— Она просто взяла то, что вы сами ей дали, — закончила Екатерина. — Всё. Правила я озвучила. Сегодня ищешь работу. Каждый вечер — отчёт.
Она встала, отнесла кружку к раковине.
— Я работаю из дома сегодня. Не шуми.
— Катя, — остановил он её снова. — Ещё раз спасибо. Я… я знаю, что не заслужил.
Екатерина обернулась, посмотрела на него. И вдруг, совершенно неожиданно для себя, улыбнулась. Неприятной, колючей улыбкой.
— Да, не заслужил. Но получил. Наслаждайся, пока можешь.
Она ушла в кабинет, оставив его одного на кухне с остывающей яичницей и чувством вины, которое висело в воздухе почти осязаемо.
Прошла неделя. Иван действительно старался быть невидимкой. Убирал за собой, готовил, мыл посуду. Искал работу — рассылал резюме, ходил на собеседования. Каждый вечер, за ужином, он отчитывался. Сухо, по-деловому: «Был в трёх компаниях, два отказа, в одной обещали перезвонить». Екатерина кивала, задавала уточняющие вопросы. Это напоминало отчёт подчинённого перед начальником. Что, в общем-то, так и было.
Но ночью, когда тишина становилась слишком громкой, Екатерина лежала и слушала звуки из гостиной. Он ворочался на диване, вздыхал. Иногда слышались приглушённые всхлипы. Мужчина, который когда-то считал себя главным в доме, теперь плакал в темноте. И она… она чувствовала не жалость. Скорее, горькое удовлетворение. Опасное, токсичное. Но настоящее.
Однажды вечером раздался звонок в дверь. Екатерина, работавшая в кабинете, выглянула. Иван уже шёл открывать.
— Не открывай! — резко сказала она, выходя в коридор. — Ты не знаешь, кто там.
— Катя, это, наверное, курьер, — пожал плечами он.
— В десять вечера? — она подошла к глазку. И застыла.
За дверью стояла Нина Александровна. Мать Ивана. Выглядела она ужасно — лицо серое, глаза заплаканные, в руках маленькая сумка.
Екатерина медленно открыла дверь. Свекровь (бывшая свекровь, поправила она себя мысленно) смотрела на неё с такой беспомощностью, что сердце ёкнуло против воли.
— Катенька… — прошептала Нина Александровна. — Прости, что без предупреждения…
— Входите, — пропустила её Екатерина. — Иван, твоя мать.
Иван выскочил из гостиной, увидел мать и замер.
— Мама? Что случилось?
— Выгнали, — просто сказала Нина Александровна, и слёзы потекли по её щекам. — Алина и этот… этот её сожитель. Сказали, что я слишком много места занимаю. Что хочу управлять домом. Велели собрать вещи и уехать.
Иван побледнел. Екатерина наблюдала за сценой, скрестив руки. Драма разворачивалась, как в плохом сериале. Только это была реальность.
— Они не могут! — взорвался Иван. — У тебя право пожизненного проживания!
— Алина сказала, что оспорит это в суде, — всхлипнула Нина Александровна. — Что наймет хорошего адвоката. А у меня… у меня даже на простого нет денег.
Она посмотрела на Екатерину, и в её взгляде была такая мольба, что даже каменное сердце дрогнуло бы.
— Катенька, можно… я переночую? Только на одну ночь. Завтра придумаю что-нибудь…
— Мама, конечно, оставайся, — начал Иван, но Екатерина резко подняла руку.
— Стоп. Это моя квартира. И я решаю, кто здесь ночует.
— Катя, это же моя мать! — голос Ивана дрогнул от возмущения. — Она в беде!
— Знакомые слова, — холодно заметила Екатерина. — Только тогда речь шла о твоей сестре. И ты тоже требовал, чтобы я помогла. Помнишь, чем это кончилось?
Иван сжал губы. Нина Александровна смотрела то на сына, то на невестку, не понимая.
— Что… что случилось между вами? — спросила она тихо.
— Ничего, мама, — быстро сказал Иван. — Старые разборки. Катя, пожалуйста. Одну ночь.
Екатерина смотрела на эту пару — на мать и сына, стоящих посреди её коридора, как нищие. И чувствовала, как внутри что-то ломается. Озлобленность? Месть? Или просто усталость от всей этой бесконечной драмы?
— Одну ночь, — сказала она наконец. — Завтра ищите вариант.
— Спасибо, — прошептала Нина Александровна. — Спасибо, доченька.
«Доченька». Слово, которое свекровь не использовала даже в самые лучшие их времена. Теперь оно прозвучало так фальшиво, что Екатерину передёрнуло.
— Иван, ты спишь на диване. Нине Александровне — раскладушка. Запасная есть в шкафу на балконе. Бельё тоже там.
Она развернулась и ушла в спальню. Закрыла дверь. Прислонилась к ней спиной. Дышала глубоко, ровно. Как учил психолог, к которому она ходила после развода. «Когда чувствуете, что теряете контроль — дышите. Считайте вдохи».
Но сегодня дыхание не помогало. Потому что за дверью были двое людей, которые когда-то составляли её семью. И которые теперь снова вторглись в её жизнь. Непрошено. Как всегда.
Она слышала, как они шепчутся в гостиной. Слышала всхлипы Нины Александровны, успокаивающий голос Ивана. Семья. Они были семьёй. А она — посторонняя. Хозяйка, приютившая бродяг.
Слёзы подступили к горлу. Глупые, ненужные слёзы. Она смахнула их сердитым движением. Нет. Никаких слёз. Она сильная. Она выстояла тогда, выстоит и сейчас.
Но когда она легла в кровать, одна в большой холодной постели, то поняла: выстоять против Ивана было проще, чем против этого чувства — странного, тягучего, похожего на жалость. Но не только на жалость.
Где-то там, в глубине, шевелилось что-то ещё. Что-то очень опасное.
Утро началось с трёх пар глаз за кухонным столом. Нина Александровна сидела, сгорбившись, пила чай мелкими глотками, будто боялась пролить драгоценную жидкость. Иван нервно намазывал масло на хлеб. Екатерина наблюдала за ними, чувствуя себя режиссёром спектакля, который вышел из-под контроля.
— Итак, — начала она, разбивая тягостное молчание. — План действий. Нина Александровна, у вас есть какие-нибудь сбережения?
— Нет, — прошептала свекровь, не поднимая глаз. — Все деньги ушли на лечение Михаила. А пенсия… знаешь, какая пенсия.
— Знаю, — кивнула Екатерина. Её собственная мать жила на такие же копейки. — Иван, работа?
— Пока ничего, — он откусил хлеб, жевал с видом человека, которому пища не в радость. — Обещали перезвонить из одной компании. Но это не точно.
— Прекрасно, — сказала Екатерина с плохо скрываемым сарказмом. — Значит, я содержу двоих взрослых, трудоспособных людей. Замечательно.
Иван вспыхнул.
— Я не прошу содержать! Я прошу временного приюта!
— А чем отличается? — холодно парировала Екатерина. — Еда, электричество, вода… Всё это стоит денег. И плачу я. Одна.
Нина Александровна подняла на неё заплаканные глаза.
— Катенька, мы не хотим быть обузой. Мы уйдём. Сегодня же.
— Куда? — резко спросила Екатерина. — В ночлежку? Извините, но я не готова нести такую ответственность. Особенно за твою мать, Иван.
Он опустил голову. Понимал, что она права. Но признать это было унизительно.
— Хорошо, — сказал он тихо. — Я буду платить за коммуналку. Как только найду работу.
— А пока? — не унималась Екатерина.
— А пока… — он замялся, потом посмотрел ей прямо в глаза. — Ты можешь дать мне в долг. Я верну. Все до копейки.
Она рассмеялась. Невесело, горько.
— О, да! Отлично! Ты уже два года должен мне мою разбитую жизнь, а теперь просишь в долг денег! Замечательная шутка!
Нина Александровна ахнула. Иван побледнел.
— Катя, это ниже пояса.
— А что ты хотел? — вспыхнула она. — Цветов и конфет? Ты пришёл ко мне, когда тебе некуда было деться. Привёл мать. И думаешь, я забуду, как ты ушёл? Как сказал, что собственность для меня важнее семьи? Помнишь эти слова?
— Помню, — прошептал он. — И я был неправ. Счастлив?
— Нет! — выкрикнула она, вставая. — Не счастлива! Потому что твоё «неправ» не вернёт мне два года жизни! Не вернёт веру в людей! Ты сломал что-то во мне, Иван! И теперь пришёл чиниться? Нет, дорогой. Сломанное так и останется сломанным. Я просто даю тебе кров из… из какой-то старой глупости. Из чувства, которое уже должно было умереть!
Она тяжело дышала, сжимая край стола. В комнате повисла звенящая тишина. Нина Александровна плакала тихо, беззвучно. Иван смотрел на Екатерину, и в его глазах было что-то новое — не вина, а понимание. Горькое, позднее понимание.
— Ты права, — сказал он наконец. — Я не имею права просить ничего. Ни крова, ни денег, ни прощения. Мы уйдём. Сегодня.
Он встал, посмотрел на мать.
— Мама, собирай вещи. Найдём хоть что-нибудь.
— Куда? — просто спросила Нина Александровна.
— Не знаю. Но это наша проблема, а не Кати.
Екатерина смотрела, как они поднимаются из-за стола. Как две жалкие, сломленные фигуры. И вдруг, совершенно неожиданно, в голове её щёлкнул выключатель. Гнев ушёл. Осталась только усталость. Бесконечная, всепоглощающая усталость.
— Сидите, — сказала она тихо. — Остаётесь. Пока не найдёте вариант.
Они замерли, смотря на неё с непониманием.
— Но… — начал Иван.
— Я сказала, сидите! — голос её дрогнул. — Я не могу выгнать на улицу твою мать, Иван. Как бы я тебя ни ненавидела, она ни в чём не виновата. Остаётесь. Но правила ужесточаются. Первое: вы оба ищете работу. Любую. Второе: платите за коммуналку, как только появится первый доход. Третье: моя квартира — не приют. Убираете, готовите по очереди. Я не служанка. Всё понятно?
Они молча кивнули. Нина Александровна попыталась улыбнуться сквозь слёзы.
— Спасибо, доченька. Ты добрая.
— Я не добрая, — резко оборвала её Екатерина. — Я просто устала бороться. Теперь вы — моя проблема. И я буду решать её системно. Как на работе.
Она развернулась и ушла в кабинет. Закрылась. Присела на пол, прислонившись к двери. Дрожала. От злости? От бессилия? От того, что снова позволила этим людям в своей жизни?
Телефон зазвонил. Незнакомый номер. Екатерина сняла трубку.
— Алло?
— Екатерина Сергеевна? — женский голос, молодой, нагловатый. — Здравствуйте. Это Алина. Сестра Ивана.
Екатерина замерла. Кровь отхлынула от лица.
— Откуда у тебя мой номер?
— Мама дала, когда ещё была в здравом уме, — усмехнулась Алина. — Слушайте, я знаю, что Иван и мама у вас. Это очень мило с вашей стороны. Но, честно говоря, неразумно.
— Это моё дело, — холодно сказала Екатерина.
— Конечно, конечно, — засмеялась Алина. — Но я хочу предложить сделку. Вы меня помните? Я та самая, которую вы не захотели прописать. И знаете что? Вы были правы. Прописка — серьёзная штука. Я сейчас это на собственной шкуре чувствую.
— К чему ты ведёшь?
— К тому, что я готова заплатить. Хорошо заплатить. Чтобы вы выгнали Ивана и маму на улицу.
Екатерина медленно поднялась с полы. Села за стол. Рука, держащая телефон, дрожала.
— Повтори.
— Вы слышали, — голос Алина стал деловым, холодным. — Я наследница дома. Но с матерью и братом там жить невозможно. Они тянут меня на дно. Мать вечно ноет, брат ищет работу, которой нет. А я хочу жить. С моим мужчиной. Свободно. Без этих вечных упрёков и слёз.
— И что ты предлагаешь? — спросила Екатерина, и собственное спокойствие удивило её.
— Два миллиона, — чётко сказала Алина. — Наличными. Вы выгоняете их. Они остаются на улице. У них нет выбора, кроме как вернуться ко мне. А я… я оформлю мать в государственный дом престарелых. Брата выпишу в никуда. И буду жить спокойно в своём доме.
Тишина. Екатерина слышала собственное дыхание. Слышала, как бьётся сердце. Громко, глухо.
— Ты понимаешь, что это чудовищно? — наконец сказала она.
— Понимаю, — без тени смущения ответила Алина. — Но это выгодно. И мне, и вам. Два миллиона, Катя. За то, чтобы выгнуть за дверь людей, которые вам ничего не дали, кроме боли. Справедливо, не находите?
Екатерина закрыла глаза. Два миллиона. Сумма, которая решала многие её проблемы. Можно было сделать ремонт. Наконец поехать в отпуск за границу. Купить машину. И всё, что для этого нужно — сделать то, что она и так хотела сделать. Выгнать их.
— Они твоя семья, — прошептала она.
— Семья? — Алина засмеялась. — Семья — это те, кто тебя ценит. А эти… они просто кровь. И то, не факт. Думайте. Два дня. Потом предложение снимается.
Щелчок. Алина положила трубку.
Екатерина сидела, уставившись в стену. Перед ней лежал выбор. Простой, чёрно-белый. Добро или зло? Нет. Месть или деньги? Нет. Что-то другое. Что-то более сложное.
Она вышла из кабинета. Иван и Нина Александровна сидели в гостиной, смотрели телевизор. Какой-то старый советский фильм. Они сидели рядом. Мать положила голову на плечо сына. Он обнял её за плечи.
Сцена была настолько трогательной, что вызывала тошноту. Или зависть? Екатерина не знала. У неё не было такой близости с матерью. Не было ни с кем.
— Иван, — позвала она.
Он вздрогнул, обернулся.
— Да?
— В кабинет. Нужно поговорить наедине.
Он кивнул, осторожно освободился от матери, пошёл за ней. Екатерина закрыла дверь. Села за стол. Указала ему на стул напротив.
— Только что звонила Алина.
Иван замер. Лицо его исказилось гримасой ненависти.
— Что ей нужно?
— Она предлагает сделку, — Екатерина смотрела ему прямо в глаза, наблюдая за каждой реакцией. — Два миллиона рублей. Наличными. За то, чтобы я выгнала тебя и твою мать на улицу.
Он вскочил со стула. Лицо покраснело.
— Что?!
— Сиди, — холодно сказала она. — Я ещё не закончила. Она хочет, чтобы вы оказались в безвыходной ситуации и вернулись к ней. А потом она отправит мать в дом престарелых, а тебя выпишет в никуда. Чтобы жить в доме с любовником спокойно.
Иван сел. Руки его дрожали. Он смотрел на Екатерину с немым ужасом.
— И что… что ты ответила?
— Пока ничего. Думаю.
Он снова вскочил, подбежал к столу, упёрся в него руками.
— Катя, ты же не сможешь! Это же бесчеловечно! Мать…
— Твоя мать, — поправила она. — Не моя. И ты… ты мне вообще никто. Так что моральной дилеммы нет. Есть выгодное предложение. Два миллиона, Иван. За что? За то, чтобы сделать то, чего я и так хочу. Выгнать вас.
Он отшатнулся, как от удара. Смотрел на неё, и в его глазах было не только отчаяние, но и… понимание. Да. Он понимал. Понимал, что заслужил. Что она имеет право.
— Ты возьмёшь деньги? — спросил он тихо.
— Не знаю, — честно ответила Екатерина. — Два миллиона… это не шутки. А вы… вы для меня обуза. Эмоциональная, финансовая. Зачем мне это?
Он молчал. Потом медленно опустился на стул. Сгорбился. Постарел на глазах.
— Тогда… тогда я прошу только об одном, — прошептал он. — Не говори матери. Пусть думает, что ты просто выгоняешь нас, потому что устала. Не говори про Алину, про деньги… Она не переживёт.
Екатерина смотрела на него. На этого сломленного мужчину, который просил не за себя. За мать. Впервые за всё время он думал не о себе. Ирония судьбы — научился, но слишком поздно.
— Хорошо, — сказала она. — Не скажу.
— Спасибо, — он поднял на неё глаза. В них не было ненависти. Только покорность. — И… Катя. Прости. За всё. Я знаю, это ничего не изменит. Но я прошу прощения.
Она кивнула. Не сказала «я прощаю». Потому что не простила. Но кивок был знаком того, что услышала.
— У тебя есть два дня, чтобы найти вариант, — сказала она деловым тоном. — Иначе я принимаю предложение Алины.
— Понял, — он встал, пошёл к двери. Остановился. — Катя? Если бы тогда… если бы я поступил иначе… у нас был бы шанс?
Она посмотрела на него. На того мужчину, которого любила. Которого ненавидела. Которого… до сих пор что-то чувствовала. Что-то сложное, не поддающееся определению.
— Не знаю, — честно ответила она. — Но теперь это уже не важно.
Он вышел, закрыв дверь тихо. Екатерина осталась одна. Смотрела на телефон. Два миллиона. Или… или что?
Мысли путались. Воспоминания нахлынули. Их первое свидание. Свадьба. Ссоры. Его уход. Его возвращение. Мать, плачущая в гостиной. И эта мерзкая, холодная сделка от Алины.
Она взяла телефон. Набрала номер.
— Алло? — ответил тот же наглый голос.
— Алина, это Екатерина.
— Быстро вы решили. Что, согласны?
— Нет, — чётко сказала Екатерина. — Отказываюсь.
На той стороне повисло молчание.
— Серьёзно? — недоверчиво спросила Алина. — Два миллиона, Катя! За таких-то!
— Я не продаю людей, — сказала Екатерина. — Даже тех, которых не люблю. И совет тебе: передумай. Это твоя мать. Твой брат. Когда ты останешься одна в своём доме, поймёшь, что деньги не греют ночью.
— О, какая сентиментальность! — засмеялась Алина. — Ладно, ваше дело. Но потом не приходите с протянутой рукой.
— Не приду, — пообещала Екатерина и положила трубку.
Она сидела, смотрела на свои руки. Они не дрожали. Решение было принято. Не из доброты. Нет. Из чего-то другого. Из упрямства. Из принципа. Из нежелания быть пешкой в грязной игре Алины. Или… или всё-таки из чего-то большего?
Дверь приоткрылась. Вошла Нина Александровна. Стояла на пороге, переминалась с ноги на ногу.
— Катенька… я подслушала. Прости. Не специально.
Екатерина вздрогнула.
— Сколько?
— Всё, — прошептала свекровь. — Всё слышала. И про деньги, и про дом престарелых… — голос её дрогнул. — И то, что ты отказалась.
Она подошла ближе. Глаза были полны слёз, но в них светилась какая-то новая, твёрдая искра.
— Спасибо, доченька. Ты… ты настоящая.
— Я не настоящая, — возразила Екатерина. — Я просто не хочу быть такой, как ваша дочь.
— Ты лучше, — Нина Александровна села на стул напротив. — И я хочу сделать тебе предложение. Не такое, как Алина. Честное.
Екатерина насторожилась.
— Какое?
— Дом, — твёрдо сказала свекровь. — Дом в Подмосковье. Он сейчас оформлен на Алину. Но! Михаил, перед смертью, говорил мне… у него есть второй экземпляр завещания. Более ранний. Где дом делится пополам — Алине и Ивану. А мне — право пожизненного проживания.
Екатерина замерла.
— И где этот экземпляр?
— У моего нотариуса. Михаил отдал ему на хранение. Сказал: «Если Алина поведёт себя неподобающе — используй». Я думала, он просто бредил. А теперь понимаю… отец знал дочь лучше всех.
Нина Александровна вытерла слёзы, выпрямилась.
— Я оспорю завещание. С помощью этого документа. Дом будет поделен. Иван получит свою половину. А я… я свою долю перепишу на тебя.
Екатерина ахнула.
— Что? Почему?
— Потому что ты единственная, кто оказался человеком в этой истории, — твёрдо сказала свекровь. — Алина — монстр. Иван… Иван ошибался. А ты — нет. Ты держала слово. Даже когда было трудно. И я хочу, чтобы у тебя было своё. Не только эта квартира. А что-то ещё. От нашей семьи. В знак благодарности. И… извинения.
Екатерина смотрела на эту старую женщину, которая вдруг преобразилась. Из жалкой, плачущей старушки она превратилась в грозную матрону, готовую бороться.
— Вы уверены? — спросила она тихо.
— Абсолютно, — кивнула Нина Александровна. — Завтра идём к нотариусу. А потом — в суд. Алина получит по заслугам. И мы… мы все начнём сначала. Если ты, конечно, позволишь.
Екатерина молчала. Смотрела в окно. На Москву, которая жила своей жизнью. А здесь, в этой квартире, только что решились судьбы. Её судьба. Судьба этих людей. И что-то сломалось. И что-то… началось.
— Хорошо, — сказала она наконец. — Начнём сначала.
И впервые за долгое время она улыбнулась. Не колючей, саркастической улыбкой. А просто. По-человечески. Потому что иногда, чтобы обрести что-то новое, нужно не выгнать прошлое, а переработать его. Как старый хлам, из которого может получиться что-то ценное.
Или как семью, которую не выбирают, но которую можно попытаться исправить. Хотя бы для того, чтобы не остаться одной в большом, холодном доме. Даже если этот дом — твоя собственная жизнь.
Конец.