Тяжёлая дверь в подъезд захлопнулась с глухим, окончательным стуком, от которого вздрогнул на руках у Ирины трёхлетний Тимофей. Его лицо, заплаканное и перепачканное слезами и дорожной пылью, уткнулось в мамино плечо. В сумке, которую она волочила за собой, лежали две пачки гречки, банка тушёнки, которую ей всучила соседка Надежда, шепнув «бери, деточка, пригодится», детское пюре и три подгузника — последние. В кармане старого поношенного пальто звенели несколько мелочей и лежали смятые пятьсот рублей. Всё. Всё её имущество, вся её жизнь, уместившаяся в одном пластиковом пакете и на руках.
Она поднялась на третий этаж, каждый шаг отдавался в висках тупой болью. От усталости, от страха, от дикой, всепоглощающей пустоты, которая заполнила её после вчерашнего. После его криков, после летящей в её сторону тарелки, разбившейся о стену в сантиметре от головы Тимы, после тумака, от которого она до сих пор слышала звон в ушах. «Я вас не выгонял!» — орал он им вслед в пустоту их бывшей, уже не их, квартиры. Да. Не выгонял. Просто создал ад, в котором оставаться было смерти подобно.
Перед дверью квартиры родителей она замерла. Сердце билось так, словно хотело вырваться из груди и убежать обратно — на улицу, в холод, в неизвестность, но только не сюда. Она боялась этого порога почти так же, как порога собственного дома. Но выбора не было. Бежать было некуда. Она нажала на звонок.
Дверь открылась не сразу. Потом послышались шаркающие шаги, щелчок засова.
На пороге стояла её мать, Валентина Петровна. Невысокая, сухонькая, в привычном тёмном халате, с неизменной, строгой причёской. Её взгляд, холодный и оценивающий, скользнул по Ирине, по ребёнку, по жалкой сумке.
— Ну, заходи, чего в проёме стоишь, холод пускаешь, — буркнула она, отступая вглубь коридора.
Квартира пахла старостью, лавровым листом и каким-то лекарством. Тимофей, почувствовав смену обстановки, притих, лишь крепче вцепился пальчиками в мамин свитер.
— Мы... мы ненадолго, мам, — проговорила Ирина, с трудом выдавливая из себя слова. — Пока не найду сним что-нибудь. Мне бы только с Тимошей перекантоваться.
— Понятно, — сказала Валентина Петровна, уже идя на кухню. Голос её был ровным, без интонаций. — Места, значит, нет во всём мире? К нам припёрлась.
Ирина, покраснев, последовала за ней. Она поставила сумку в угол, усадила Тимошу на стул. Мальчик молча смотрел большими глазами по сторонам.
— Я продукты привезла, — робко сказала Ирина, выкладывая на стол гречку и тушёнку. — Сама буду готовить, вам не помешаю. И уберусь, всё что надо.
Мать, ставя на плиту чайник, лишь бросила взгляд на продукты.
— Шея у меня и так небось не железная, — произнесла она в пространство, но слова были отточены, как ножи. — А тут ещё двое на неё сядут.
Ирина почувствовала, как комок подкатывает к горлу. Она знала, что будет нелегко. Но чтобы так... с порога...
— Мама, я же не просто так... Он бил нас, — выдохнула она, и голос её задрожал.
— Сама виновата, — холодно парировала Валентина Петровна, насыпая заварку в чайник. — Мужей надо уважать, а не доводить. Мой твой отец, царство ему небесное, тоже бывало... но я никогда не позволяла себе скандалить. Держала дом в порядке. А ты что? Институт бросила, за первого встречного замуж выскочила, а теперь с ребёнком по чужим углам...
Ирина закрыла глаза. Этот монолог она знала наизусть. Каждый раз, когда в её жизни случалась беда, мать находила причину в ней самой. В её недостатках, её ошибках. Никогда — ни слова поддержки. Никогда — «я с тобой». Только холодный, беспощадный анализ её провалов.
Так начались их дни в этом новом, временном, но оттого не менее мучительном аду. Ирина действительно старалась быть незаметной. Она вставала раньше всех, готовила завтрак отцу — молчаливому, болезненному мужчине, который словно растворился в кресле у телевизора. Потом готовила еду себе и Тиме на день. Но продукты таяли на глазах. Денег не было. Она откладывала от своих скудных порций, чтобы больше дать сыну. А сама... вчера она не ела. Позавчера тоже. Сегодня — уже третий день. Голод был странным, плавающим ощущением, мерцающим где-то на периферии сознания. Главное было — сохранять видимость, чтобы мать не начала новый виток упрёков.
Но упрёки приходили сами, как приливы. В любой момент Валентина Петровна могла начать.
Ирина мыла пол на кухне.
— Вот видишь, как воду льёшь, — раздавался голос из гостиной. — Своё-то жильё разорила, теперь и наше будем топить? За коммуналку кто платить будет?
Ирина пыталась укачать Тимошу, который плохо спал по ночам, вздрагивая от каждого звука.
— Нервы ему лечить надо, а не трясти, — бросала мать, проходя мимо. — В кого он такой нервный? Не иначе в тебя. У нас в роду таких не было.
Самым страшным были «разговоры». Они начинались внезапно, обычно когда отец уходил в свою комнату, а Тима затихал.
Валентина Петровна садилась напротив Ирины, смотрела на неё своими светлыми, невидящими глазами и начинала тихо, почти задушевно.
— Тебе, наверное, хорошо бы, чтоб мы все поскорее... — она делала паузу, подбирая слово, — ...освободили тебе место. Чтобы ты одна тут была. Со своим ребёнком. Никого не надо.
В первый раз Ирина онемела от ужаса.
— Мама, что ты! Я так не думаю!
— А как же? — мать прищуривалась. — Тебе же тесно с нами. Мы тебе мешаем. Старые, больные. Лучше бы мы... — и она снова не договаривала, оставляя в воздухе тяжёлое, ядовитое предположение.
Тимофей, даже не понимая смысла, чувствовал напряжение, ток ненависти, исходивший от бабушки, и начинал хныкать, а потом и плакать навзрыд.
— Опять! — раздражалась Валентина Петровна. — Совсем ненормальный ребёнок. Прямо как в психушке. Тебе бы его к врачу сводить, да не на что, конечно. На нашей-то шее.
Ирина молча брала рыдающего сына на руки и уходила в ванную, единственное место, где можно было притвориться, что тебя нет. Она садилась на крышку унитаза, прижимала к себе тёплый, дрожащий комочек и плакала беззвучно, чтобы никто не услышал. Она звонила на горячую линию для жертв насилия — трубку брали, советовали обратиться в кризисный центр, но все места там были заняты, очередь — на месяцы вперёд. Она звонила бывшему, Сергею, в момент слабости, умоляя просто дать им их вещи, детские игрушки. Он отвечал спокойно, даже вежливо: «Я же не выгонял вас. Возвращайтесь. Мы всё обсудим». А в его голосе она слышала ту же тихую, уверенную жестокость, что и в голосе матери. Просто обернутое в другую упаковку.
Ощущение было таким, будто она проваливается сквозь тонкий лёд, а вокруг — ни единой живой души, только белый, бесконечный, безмолвный холод. Ни одного места во всём мире, где её ждут. Где её примут просто так, без условий, без упрёков, без этой вечной, разъедающей душу оценки.
Интрига, тихая и почти незаметная, зародилась в лице её отца, Николая Семёновича. Он мало говорил. Целыми днями сидел у телевизора, смотрел новости или старые фильмы. Иногда его навещала медсестра из поликлиники, делала уколы. Он смотрел на Ирину как-то отстранённо, будто сквозь толстое стекло. Но однажды, когда Ирина, обессилевшая от голода и бессонницы, едва не уронила тарелку на кухне, он поднял на неё глаза. Взгляд его был необычайно ясным и сосредоточенным.
— Ты не ела, — сказал он негромко, но твёрдо. Не вопрос, а констатация.
Ирина, застигнутая врасплох, пробормотала: — Я... я не хочу, пап.
— Врёшь, — так же просто констатировал он. — Видно. Щёки впали.
Он помолчал, глядя на неё. Потом кряхтя поднялся с кресла и, опираясь на палочку, прошёл в свою комнату. Через минуту вернулся и сунул ей в руку несколько смятых, но крупных купюр.
— На, купи себе и мальчишке поесть нормально. И молчок.
Ирина стояла, сжимая в руке деньги, не в силах вымолвить ни слова. Это было первое за долгое время человеческое, простое действие без подтекста, без упрёка. Она расплакалась. Тихими, бесшумными слезами.
— Не реви, — буркнул он, уже отворачиваясь к телевизору. — Бесполезно это.
С этого дня между ними установилось странное молчаливое соглашение. Николай Семёнович будто проснулся от долгой спячки. Он не лез в разговоры, не противоречил жене. Но он начал помогать. Незаметно. Когда Валентина Петровна начинала свой ядовитый монолог, он мог вдруг громко чихнуть или уронить пульт от телевизора, разбивая её настрой. Как-то раз, когда мать в очередной раз завела про «освободить место», он, не отрывая глаз от экрана, сказал громко и чётко: — Валя, сходи-ка, проверь, у меня в комнате кран не капает? Вроде слышал. — И пока та, ворча, уходила, он поймал взгляд Ирины и едва заметно подмигнул. Это было так неожиданно, так не в его характере, что Ирина едва не рассмеялась сквозь слёзы.
Однажды вечером, когда Валентина Петровна ушла в гости к подруге, Николай Семёнович позвал Ирину в свою комнату.
— Садись, — указал он на табурет.
Она села, держа на коленях спящего Тиму.
— Документы на квартиру твою где? — спросил он без предисловий.
— У него... у Сергея. Он всё забрал. И мои тоже.
Отец кивнул, словно так и думал.
— Завтра с утра собери мальчика. И сама оденься. Мы идём.
— Куда? — удивилась Ирина.
— К юристу. Моему старому знакомому. Надо разбираться с этой канителью. Муж бьёт — это одно дело. А жильё отнимать — другое. Не бывать этому.
Он говорил с такой непривычной твёрдостью, что Ирина просто кивнула. В его глазах горел какой-то старый, почти забытый ею огонь — огонь воли, огонь борьбы.
На следующий день всё произошло как по нотам. Николай Семёнович, вопреки своим болезням, держался прямо. Юрист, пожилой, умный человек, выслушал, покачал головой, взял документы, которые отец принёс (оказалось, у него сохранилась копия свидетельства о рождении Ирины и даже какая-то старая справка о браке). «Будем действовать, — сказал он. — Оснований для выселения вас из квартиры, которая является вашим единственным жильём, нет. А его поведение даёт основания для ограничения общения с ребёнком и взыскания алиментов. И ещё... есть варианты с кризисным жильём от соцзащиты, но туда очередь. Однако... — он посмотрел на Николая Семёновича, — ...для некоторых категорий, при содействии участкового и наличии акта о побоях, могут рассмотреть вне очереди. Надо пробовать».
Когда они вышли из консультации, Ирина почувствовала, как в её груди, сжатой в тисках безысходности, что-то дрогнуло. Не надежда ещё, нет. Но слабый, слабый лучик. Возможность.
По дороге домой Николай Семёнович вдруг сказал:
— Знаешь, почему мать твоя такая?
Ирина молчала.
— Она тоже боится, — сказал он просто. — Всегда боялась. Бедности, осуждения, что о ней подумают. Боялась, что ты повторишь её судьбу — выйдешь замуж, будешь несчастна, а она не сможет помочь. А когда страх становится слишком сильным, он превращается в злость. В желание контролировать. И в жестокость. Она не злая. Она... испуганная. И усталая. Как и ты.
Ирина смотрела на отца, и в её душе что-то переворачивалось. Она никогда не думала о матери так.
— Но это не оправдание, — твёрдо добавил он. — Терпеть не надо. Надо действовать. У тебя свой путь. И мальчика растить. Нельзя сломаться.
Вернувшись домой, они застали Валентину Петровну в страшном гневе. Их отсутствие её взбесило.
— Шатаетесь где-то! Ребёнка на мороз таскаете! Я тут одна! — начала она.
Николай Семёнович, не снимая пальто, прошёл в гостиную, встал напротив жены.
— Валя, хватит, — сказал он тихо, но так, что даже Ирина замерла. В его голосе была сталь. — Хватит травить дочь. Она здесь не на твоей шее. Она в беде. И мы — её семья. Или мы — семья? Если семья, то веди себя как мать. А не как тюремный надзиратель.
Валентина Петровна остолбенела. Она открыла рот, чтобы что-то сказать, но не смогла. Она смотрела на мужа, которого не видела таким — сильным, решительным — много-много лет. В её глазах мелькнул страх, растерянность, а потом... что-то вроде стыда. Она молча развернулась и ушла на кухню. Больше в тот день она не сказала ни слова.
Эта сцена не стала волшебным исцелением. Валентина Петровна не превратилась в ласковую бабушку. Но ядовитые «разговоры» прекратились. Упрёки стали реже и тише. А Николай Семёнович стал активным союзником. Он ходил с Ириной к участковому, писал заявления, звонил юристу. Он нашёл в старых бумагах сберкнижку с небольшой суммой — своими отложенными на «чёрный день» пенсионными. «На первый взнос за съёмную комнату, пока своё не отсудишь», — сказал он.
Прошёл месяц. Через суд удалось добиться временного порядка выселения Сергея из квартиры на время разбирательства и взыскания алиментов. Это была не победа, но передышка. А главное — Ирина, с помощью отца, нашла ту самую комнату в общежитии для матерей в кризисной ситуации. Маленькую, скромную, но свою. Где дверь можно закрыть и знать, что за ней — её территория. Её и Тимофея.
В день переезда Николай Семёнович помогал им нести жалкие пакеты. На пороге он обнял Ирину — грубо, неловко, по-отцовски.
— Крепись, дочь. Ты сильнее, чем думаешь. И помни: есть место, где тебя ждут. Пока я жив — это здесь. Пусть и не идеально. Но ждут.
Валентина Петровна стояла в дверях квартиры. Она не вышла проводить. Но когда Ирина уже заходила в лифт, та крикнула вдогонку: — Картошку сварила, в контейнере дала. И мяса кусок. Чтоб мальчик не голодал.
Это не было любовью. Это было... перемирие. Признание. Шаг.
В своей новой, крошечной комнате, где пахло свежей краской и надеждой, Ирина укладывала Тимофея спать. Он обнял её за шею и прошептал: «Мама, тут хорошо. Тихо». Она гладила его по волосам и смотрела в окно, где зажигались первые вечерние звёзды. Да, это было не идеально. Борьба за квартиру, за алименты, за нормальную жизнь только начиналась. Но лёд под её ногами перестал быть тонким. Под ним оказалась не бездна, а земля. Твёрдая, не всегда ровная, но своя. И она знала теперь, что даже если во всём мире нет готового тебе места, его можно построить. Самостоятельно. Кирпичик за кирпичиком. Начиная с того самого, первого, который ей помог положить её молчаливый, больной отец, неожиданно оказавшийся самой надёжной крепостью в её рушащемся мире. И это было начало. Начало всего.
