В кафе «Берёзка», пахнущем свежей выпечкой, корицей и дорогим кофе, за большим дубовым столом собрались они вчетвером. Подруги. Анна, Марина, Полина и Вероника. Их дружба, зародившаяся ещё на студенческой скамье, прошла проверку сессиями, первыми работами, свадьбами. Теперь на повестке дня стояла новая эпоха — материнство. Анна, с округлившимся уже животиком, аккуратно помешивала ложечкой чай с мятой. Марина, её беременность была видна лишь в лёгкой мягкости линий под свободной блузкой, с жадностью доедала кусок медового торта. Полина, чей срок был самым маленьким, нервно перебирала салфетку. А Вероника, пока ещё только планировавшая беременность, смотрела на них с любопытством и трепетом.
Их беседа, начавшаяся с обсуждения токсикоза и выбора колясок, плавно перетекла к теме, которая внезапно расколола уютную атмосферу на два непримиримых лагеря. Заговорили о партнёрских родах.
— Ну так как, девочки? Кто из вас будет мужа брать? — спросила Вероника, оглядывая подруг.
Первой взорвалась Полина. Её хрупкое, почти кукольное лицо исказила гримаса отвращения.
— Ты что, шутишь? Чтобы Сергей видел… ну, всё это? — она понизила голос до драматического шёпота. — Как я там обделаюсь на потугах, ору, как белуга, красная, потная, не себя? Это ж навсегда! У него напрочь отобьёт всё желание ко мне. Он будет смотреть на меня и вспоминать эту… эту физиологическую картину. Нет, уж спасибо. Роды — это не для мужских глаз. Это женское дело, почти что таинство, которое мужчинам не дано понять. Пусть ждёт за дверью, как и положено.
Анна, напротив, смотрела на неё с лёгким недоумением. Она положила руку на живот, как бы приглашая малыша послушать.
— Я даже дилеммы не вижу, — сказала она мягко, но твёрдо. — Это же наш с Димой ребёнок. Наше общее чудо. Как я могу лишить его права быть рядом в самую главную минуту? Как он может не увидеть первым нашего сына? Не поддержать меня, не держать за руку? Для меня его присутствие — это не про физиологию, это про то, что мы — команда. Мы вместе в этом. И он этого ждёт не меньше моего.
Марина, прожевав последний кусок торта, кивнула в сторону Анны.
— Я с Аней полностью согласна. Миша будет со мной. Мы на курсы вместе ходили, он учился, как мне дышать, как массировать поясницу. Он не испугается. Наоборот, я думаю, это нас ещё больше сблизит. Увидеть, через что проходит женщина… это же потрясающее уважение рождается потом.
— Уважение? — фыркнула Полина. — Брезгливость родится! Я своего Серёжу знаю. Он даже когда я болею с температурой и не накрашена, смотрит на меня как-то странно. А тут такое… Нет, ни за что.
Вероника, зажатая между двух огней, лишь разводила руками. — Не знаю, девчонки. Мне пока рано думать. Но… мне кажется, если любимый человек рядом, то стыдиться нечего. Это же естественно.
— Естественно — не значит эстетично, — парировала Полина. — Есть вещи, которые лучше оставить за кадром. Для сохранения тайны, очарования.
Спор так и не пришёл к консенсусу. Анна и Марина укрепились в своём решении, Полина — в своём категорическом «нет». Вероника оставалась наблюдателем. Но в воздухе повисло странное напряжение, будто этот, казалось бы, частный вопрос высветил какие-то глубокие трещины в их картинах мира, в их понимании близости.
Прошли месяцы. Анна родила первой. Роды были долгими, сложными. Дима, её муж, действительно был рядом. Позже, за рюмкой чая уже втроём — с мирно сопящим в люльке сыном, — он, бледный и потрясённый, говорил Анне, сжимая её руку: «Я и представить не мог… Ты была так сильна. Так красива. Это самое потрясающее, что я видел в жизни. Спасибо, что позволила мне быть там». В его глазах светилось нечто большее, чем просто любовь. Это было благоговение. Их брак, и без того крепкий, словно спаялся заново в огне этого общего испытания.
Полина, узнав подробности от Вероники, лишь кривила губу. «Поживём — увидим. Красивые слова сейчас. А что будет через год, когда эта картинка впечатается в память?»
Родила и Марина. Её Миша тоже был на подхвате. История повторилась — слепящее счастье, благодарность, ощущение пройденного рубежа вместе.
А потом настал черёд Полины. Её роды начались стремительно. Сергей, её муж, красавец и душ компании, в панике метался по предродовой. Полина, бледная, стискивая зубы от схваток, всё же нашла в себе силы прошептать акушерке: «Только не его… Не пускайте его. Пообещайте». Сергей остался за дверью, на протяжении долгих часов слыша лишь приглушённые звуки из палаты. Он чувствовал себя ненужным, выключенным, отвергнутым в самый важный момент. Когда ему наконец вынесли свёрток с дочерью, радость была странной, отстранённой. Он не видел борьбы. Не видел подвига. Он получил результат, как готовый продукт. Разрыв, маленькая, но глубокая трещина, лёг между ними в тот самый день.
Вероника наблюдала за всеми, как за социальным экспериментом. Она видела, как сияют Анна и Марина, как их мужья с какой-то новой, бережной гордостью носят детей. И видела, как Полина и Сергей, даже улыбаясь гостям, как-то холодно и формально общаются друг с другом. Пророчество Полины о «брезгливости» сбылось, но не так, как она думала. Брезгливость родилась не в Сергее, а в ней самой — к себе, к своему «неидеальному» телу после родов, к материнской усталости. Она закрылась, отстранилась. Сергей, не понимая, в чём дело, чувствовал себя отвергнутым всё больше. Через полтора года они подали на развод. Первыми.
Ирония судьбы заключалась в том, что почти следом за ними разошлась ещё одна пара из их общего круга — те, кто тоже были категорически против совместных родов. Их история была похожей: отстранённость, непонимание, чувство, что один прошёл через ад и чистилище в одиночку, а второй просто получил трофей.
Вероника, уже сама к тому времени нося под сердцем ребёнка, была шокирована этой статистикой. Её муж, Леонид, человек спокойный и глубокий, наблюдал за её метаниями.
— Лёня, я не знаю, что делать, — призналась она ему как-то вечером, глядя на звёзды за окном их спальни. — С одной стороны, я вижу, как это сблизило Анну с Димой. С другой… я боюсь. Боюсь, что ты разочаруешься. Увидишь меня не красавицей, а… животным.
Леонид обнял её, притянул к себе.
— Вер, — сказал он тихо. — Я видел тебя с пищевым отравлением, помнишь, в том ужасном отеле? Ты была зелёная и жалкая. Я видел тебя с переломом ноги, в гипсе, с растрёпанными волосами, когда ты плакала от боли и беспомощности. Видел тебя в гневе, в истерике, в отчаянии. И знаешь что? Я после этого любил тебя только сильнее. Потому что это всё — ты. Настоящая. А красивая картинка — она для посторонних. Для меня же ты и есть вся твоя жизнь, со всеми её проявлениями. И роды… если ты захочешь меня туда пустить, это будет честью для меня. Если нет — я буду ждать за дверью и поддержу тебя так, как ты попросишь.
Его слова не решили всё мгновенно, но поселили в душе Вероники глубокий покой. Она решилась. Решилась на курсы, на разговоры, на то, чтобы позволить себе быть уязвимой.
И вот настал её день. Долгие, изматывающие роды. Леонид был рядом. Он не играл героя, он был просто там. Вытирал пот, подавал воду, молча держал её руку, когда было невыносимо больно. И в самый кульминационный момент, когда мир сузился до боли и одной-единственной команды акушерки, Вероника забыла обо всём — о стыде, о страхах, о том, как она выглядит. Она просто жила. И рожала.
А потом был крик. Тонкий, пронзительный. И тишина облегчения. И Леонид, который, бледный как полотно, с глазами, полными слёз, прошептал, целуя её мокрый лоб: «Ты… ты просто чудо. Спасибо тебе». И в его взгляде не было ни капли брезгливости или разочарования. Было потрясение. Было бесконечное уважение. Была какая-то новая, первозданная любовь.
Развязка же, неожиданная и ироничная, настигла их всех спустя годы на школьном выпускном их первенцев. Анна и Дима, Марина и Миша — их пары стояли крепко. Полина была одна, Сергей привёл молодую жену. За общим столом, в свете гирлянд, разговор как-то сам собой вернулся к тем давним спорам в «Берёзке».
Полина, уже поседевшая и мудрая, с грустной улыбкой сказала: «Знаете, девочки, я тогда всё неправильно поняла. Я боялась, что он увидит моё тело в неподобающем виде. А проблема-то была не в теле. Она была в моей голове. Я сама стыдилась себя. Стыдилась быть живой, земной, неидеальной. И не пуская его, я не защитила нашу романтику. Я похоронила нашу близость. Потому что настоящая близость начинается там, где ты перестаёшь играть роль и разрешаешь другому видеть тебя настоящей. Со всеми твоими „обделаться на потугах“. Жаль, что поняла я это слишком поздно».
Все замолчали. А потом Вероника, обнимая своего уже почти взрослого сына, добавила: «А я думаю, дело даже не в родах. Дело в готовности встретиться с жизнью вместе. Во всей её сложности. Роды — это просто очень яркий и честный экзамен на эту готовность. Кто-то его сдаёт в родзале. А кто-то проваливает ещё на стадии обсуждения в кафе».
Они подняли бокалы. За детей, за годы, за прожитую жизнь. И за ту странную, выстраданную мудрость, которая пришла к каждой своей дорогой. История закончилась не всеобщим примирением — жизни были уже слишком разными. Но она закончилась пониманием. И для Вероники, глядящей на Леонида, который что-то шептал их сыну на ухо, это было самой большой победой — победой над страхом, над условностями, над собой. Их любовь прошла через самое честное испытание и вышла из него не ослабленной, а закалённой, настоящей. Как и должно быть.
