Это книга, которая орёт «мне плохо» так громко, что забывает сказать хоть что-нибудь ещё. Проверяем, можно ли считать паническую атаку художественным методом.
Профессиональный поставщик тревожных состояний в обложке Светлана Павлова, теперь с романом про женщину, ищущую внутреннюю опору, "Сценаристка". Звучит как слоган для онлайн-марафона «Прокачай свою уязвимость за 7 дней». Разберём, есть ли в этом тексте литература, или перед нами просто дорогая упаковка для дыхания в пакет.
Книга "Сценаристка" — это как тарелка овсянки, которую торжественно вносят под серебряной крышкой и объявляют фуа-гра. Вроде полезно, вроде актуально, вроде все кивают и говорят «да-да, именно так мы и живём», но есть это невозможно без характерной гримасы человека, которого только что накормили тревогой, разбавленной водой из-под крана. Текст дымится важностью, пыхтит социальной значимостью и активно притворяется литературой, хотя по факту перед нами завтрак невротика, приготовленный на скорую руку и выданный за гастрономическое высказывание.
Автор Светлана Павлова выходит на арену уверенной походкой, с плакатом «сейчас будет честно» и выражением лица человека, который заранее просит прощения за всё. Но вместо честности нам начинают размахивать тревогой, как мокрым флагом на ветру: хлопает, липнет к лицу, мешает дышать и упорно требует сочувственных аплодисментов. Здесь всё построено не на конфликте, не на драматургии и даже не на наблюдении, а на том особом виде внутреннего писка, который в обычной жизни лечат дыханием в пакет, а в литературе почему-то печатают под твёрдой обложкой.
И давайте сразу договоримся, чтобы потом не было неловко: это не роман. Это паническая атака, аккуратно записанная в Word, снабжённая модными темами, сданная в печать и выданная за художественное высказывание. Здесь нет сюжета, здесь есть тахикардия. Нет героев, есть симптомы. Нет развития, есть бесконечное «мне плохо», разлитое по страницам, как валерьянка по клавиатуре. И всё это подаётся с таким серьёзным видом, будто перед нами не нервный срыв в обёртке «актуальной прозы», а минимум новая исповедь поколения.
Как одна фраза превратила роман в тревожный громкоговоритель
Начинается всё с игры «Я никогда не…» — корпоративного развлечения, которое здесь внезапно работает как рычаг запуска нарративного дефибриллятора. Героиня не сдала тест на ВИЧ, и это подаётся не как повод для действия, а как красная кнопка «нажми — и паникуй». Дальше повествование превращается в длинный, влажный выдох тревожной мысли: если не получилось построить интригу, можно хотя бы построить невроз.
Это не завязка, это сирена в супермаркете: орёт, надрывается, а купить всё равно нечего. Ни конфликта, ни загадки, ни нормального драматического поворота — только ускоренное сердцебиение, которое автор зачем-то перепутала с динамикой. Всё, что в нормальной прозе было бы подводкой, здесь уже кульминация. А всё, что могло бы быть диалогом, превращено в внутренний шёпот: «а вдруг я уже умерла, просто не заметила?»
Героиня — не человек, а приёмное отделение: к ней приходят симптомы, жалобы, флешбеки, и каждый требует своей порции внимания. Сюжет при этом стоит в углу, тихо плачет и стесняется выйти на сцену. Повествование сразу сдаёт назад: вместо того чтобы разворачиваться, оно начинает зацикливаться. Каждая мысль — как жевательная резинка, пережёванная трижды, обёрнутая в новый абзац и поданная заново как откровение.
Тревожная Зоечка
Героиня по имени Зоя — это если тревога приняла форму человека, записалась на сценарные курсы, не закончила и начала писать монологи в голове, не выключая капс лок. Она не жертва, не антигероиня, она — сборная солянка из телеграм-канала «меня трясёт» и рубрики «я не справляюсь, но в сторис выложу». Зоя просыпается с фразой «мне плохо», завтракает словом «я», обедает словом «я», ужинает фразой «со мной опять что-то не так» и ложится спать с ритуалом «сейчас я представлю всех бывших в чёрных плащах и паникую по кругу».
Любая мысль — как на батуте: вверх — «я всё поняла», вниз — «меня никто не любит», хлоп — «а вдруг у меня ВИЧ», отскок — «но я талантливая», кувырок — «а если никто не заметит, что я страдаю красиво». Вокруг бегают мужчины, друзья, родители, продюсеры, а Зоя всё сидит внутри себя и настраивает тревожный ревербератор, чтобы звук «ААААА» повторялся до финальных титров.
Если обычный герой проходит путь, то Зоя — это герой, который прошёл путь, забыл, что прошёл, и вернулся обратно, чтобы ещё раз побиться в истерике на первой точке маршрута.
Образ: человек стоит в тумане, орёт «где я?», при этом держит в руке GPS, карту, путеводитель, крик помощи и мужика, который предлагает подвезти — но она всё равно кричит, потому что только в панике она чувствует себя настоящей.
Три бывших и ни одного шанса
Любовная линия в «Сценаристке» выглядит как витрина в ИКЕА: всё аккуратно разложено, у каждого есть этикетка, а вот собрать — не получится, потому что ни винтов, ни инструкций, ни душевного шуруповёрта в комплекте не прилагается. Трое мужчин — как три табуретки разной высоты, на которых героиня по очереди сидит, жалуется, сводит счёты и фотографирует внутреннюю боль в профиль.
Первый — интеллигент. Он как обивка советского рояля: красив, ценен в перепродаже, подходит бабушке. На деле — пустота в бархатной коробке. Он существует исключительно для того, чтобы Зоя почувствовала себя не на месте и начала тянуть живот втянутым. С ним она не живёт, а кастингует себя на роль «подходящей девочки в правильную семью с роялем, собаками и без голоса».
Второй — надёжный. Мужик, который чинит, приносит, спрашивает, как прошёл день, и делает бутерброды, пока Зоя страдает. Он — бытовая тумбочка. Всегда под рукой, всегда стабильный, но стоит на одном месте, и от этого Зое становится невыносимо: она начинает задыхаться от запаха ремонта и эмоциональной доступности. Его выгнать — как выбросить микроволновку: потом будет жалко, но в момент — ощущение свободы.
Третий — токсичный. Ходячая сковородка для самооценки. Он то греет, то шипит, то пропадает, то возвращается с фразой «ты опять всё поняла неправильно». На его фоне Зоя расцветает как тревожный гриб: растёт ночью, в сырости, и каждые два дня срывается в новый эмоциональный обморок. Он ей не нужен, но без него у неё не хватает повода паниковать.
Ни одного живого человека. Ни одного настоящего разговора. Только манекены, на которых Зоя репетирует своё страдание в трёх вариантах: «я не такая», «почему он не понял» и «а вдруг он всё-таки любил, просто был занят другим сериалом».
Профессия без отрыва от истерики
По аннотации — она сценаристка. По сюжету — просто тряпка с ноутбуком, у которой вместо Microsoft Word стоит открытый чат с тревожным расстройством. Вроде как пишет сериалы, вроде как выезжает на питчинг, вроде как даже попала в Канны, но если бы это была реальность, её бы не взяли ни в один сценарный паблик без справки от психиатра. Потому что перед нами не сценаристка, а блуждающий нерв с дипломом ВГИКа.
Каждая сцена в её жизни — это мелодрама, которую она сама себе заказала, написала, сыграла, вырезала, потом опять сыграла, но уже в панике. Зоя не работает — она страдает по трудовой книжке, рыдает по рабочему графику и получает гонорар за каждую внутреннюю истерику, оформленную как драматургический выбор.
Её сериал называется «Зажрались», и это просто крик о помощи, зашитый в заголовок. Потому что, честно, в какой ещё вселенной можно строить карьеру так: сначала написать сцену, потом поплакать над сценой, потом обвинить сцену в газлайтинге, потом стереть сцену, потом с ней переспать в переносном смысле, потом снова выдать на съёмки — и удивиться, что зрителю тяжело? Да зритель просто хочет выключить всё это и лечь на пол в позе сценарной комнаты.
А «поездка в Канны» — это вообще лучший пункт. Канны в этом романе — как глютен-фри на булочке с шаурмой. Формально звучит, по факту — та же паническая атака, только в платье. Вместо того чтобы радоваться, героиня на месте начинает мучиться в новой географии: «А вдруг они все думают, что я не сценаристка, а просто женщина в тревожном отпуске?» Ответ: они не думают. Потому что они заняты тем, чтобы поскорее выбраться из диалогов, написанных с выражением “меня трясёт, но я держусь за диалог”.
И самое абсурдное — это как книга подаёт процесс написания сценария. В реальной жизни сценарий — это структура, сюжет, работа с конфликтом. В «Сценаристке» — это когда ты берёшь чувство «ужасно», растягиваешь его на 6 серий и надеешься, что кто-то в зале скажет: «глубоко». Нет, девочка, это не глубоко. Это дыра в полу, в которую ты упала вместе с ноутбуком.
ВИЧ. Вопль. Валерьянка.
Есть в книге и «социальная тема». Серьёзная. Ответственная. Актуальная. ВИЧ. Звучит так, будто сейчас начнётся взрослая литература, выйдет в халате осмысленности, положит руку читателю на плечо и скажет: «поговорим». Но не тут-то было. Вместо разговора — крик из-под одеяла: «А вдруг у меня ВИЧ?!» Сцена сдачи анализа подаётся как начало хоррора, снятого в кабинете терапевта. Персонаж идёт не к врачу, а в преисподнюю, где на входе стоит медсестра и шепчет: «ты сюда навсегда».
И всё бы ничего, если бы автор действительно хотел поговорить. Но нет. Это не разговор. Это пугало для сюжета. Как только текст начинает проваливаться, его дёргают за шнурок тревоги: «а вдруг я заражена?!» — и читатель такой: ой. Потом снова тишина, нытьё, воспоминания про бывших, и тут опять — хлоп — «а если я умру в Каннах?» Читатель снова дёрнулся. Это не литература. Это литературный электрошокер с кнопкой «паника», встроенной в каждый второй абзац.
Вместо анализа — истерика. Вместо рефлексии — 15 минут гугления. Вместо социальной глубины — тревожная медитация с комментарием «меня сейчас разорвёт, но я не скажу почему». Автору неинтересна ни болезнь, ни стигма, ни медицина. Интересно только одно — страшно или не страшно, и лучше страшно, потому что это удобно растягивается на главы.
И это позорно. Потому что брать такую тему — и использовать её как эмоциональный спиннер, который крутится каждый раз, когда не знаешь, как двигаться по сюжету, — это всё равно что вызвать пожарных, чтобы они включили свет в коридоре.
Всё, что тут есть про ВИЧ — это один бесконечный вопрос: «А вдруг?» А вдруг правда. А вдруг смерть. А вдруг я такая хрупкая. А вдруг я гениальна и заражена. А вдруг я — сразу и метафора, и диагноз. Это не тема. Это лапша быстрого приготовления, на которую налепили этикетку «социально значимо» и подали на фестиваль. А пока читатель ловит пар от тревожной воды, автор тихо сидит в углу и вздыхает: «какая я смелая».
Стиль. Спазм. Саморазгон.
Если вы открыли «Сценаристку» в надежде на литературный язык, приготовьтесь: вам в лицо вылетит фраза. Потом ещё одна. Потом две подряд, как икота. Каждое предложение — как если бы автору срочно нужно было поделиться мыслью, пока она не убежала в тревожную воронку. Фразы короткие, обрубленные, испуганные. Такое чувство, что за клавиатурой сидит не писатель, а человек, который дышит в пакет и между вдохами печатает. Пунктуация работает как ЭКГ. Стиль — как внутренняя стенограмма приступа.
Повторы идут колонной. В одну главу вмещается примерно три мысли, но по кругу, с разной интонацией: «мне плохо», «мне страшно», «я не уверена», «а если всё-таки плохо», «нет, ну правда страшно». Это не ритм. Это застревание в собственной голове, из которой нет выхода, потому что каждая новая страница — это та же мысль в другом пальто. Интонация — как в телеграм-канале тревожной подруги: капс, точка, капс, многоточие, слёзы, оправдание, капс.
Это не стиль. Это диктовка мыслей без фильтра. Будто автор забыла, что пишет роман, а не чат в приложении «Ты сможешь». Здесь нет языка. Здесь есть бег. Зоя несётся по своим паническим маршрутам, сбивая слова в кучу, как будто боится, что если остановится — текст развалится, а читатель уйдёт. Но проблема в том, что сюжет давно стоит на месте, и вся эта лихорадочная пунктуация напоминает беговую дорожку, подключённую к аудиогиду по эмоциональной истерике.
Ты читаешь, и тебе уже неловко: не потому что страшно, а потому что стыдно за то, что язык используется как салфетка для слёз, а не как инструмент. И не дай бог остановиться — автор снова начнёт повторять, как тяжело быть настоящей. Да мы поняли. Уже на пятой странице. Остальные сто тридцать — это как если бы в тренажёрном зале стоял один человек, громко дышал, жевал самооценку и считал это марафоном.
Финал. Фыр. Фантом
И вот мы добираемся до развязки. До той самой кульминации, ради которой, как нас уверяли, всё это и затевалось. Но не ждите ни катарсиса, ни прозрения, ни роста. Если классическая героиня в финале выходит из тьмы с факелом, то Зоя просто ложится на пол и делает вид, что это йога. Вся трансформация сводится к одному: она теперь чуть реже плачет и научилась не отвечать токсичным мужчинам. Поздравляем, у нас новый литературный архетип — женщина, которая однажды нажала “в самолёте” на телефоне и почувствовала себя взрослой.
Усталость, с которой заканчивается книга, — это не художественный приём, а общее состояние организма. У Зои устал мозг, у автора устал ноутбук, у читателя устало всё, особенно желание дочитать. Это не финал, это хрип. Текст обрывается не на смысле, а на энергии: просто кончились слёзы, батарейка и деньги на сеанс у психотерапевта. Весь роман Зоя собирала пазл из себя, и в конце торжественно подаёт то, что получилось: два угла, три дыры и надпись «принять себя».
Книга заканчивается не точкой. Не даже многоточием. Она заканчивается выдохом в подушку, влажным, горячим и с лёгким следом туши. Хочется закрыть последнюю страницу, сказать «ну всё, зайка, попей водички» — и аккуратно выйти, не спугнув это хрупкое ощущение окончательного ничего. Роман, который так старался быть исповедью, заканчивается как плохая сторис: без смысла, без итога, зато с ощущением, что мы провели с чужой тревогой больше времени, чем с собственной семьёй.
Тревога в обложке
«Сценаристка» — это не роман, это дневник тревожного человека, которому рано дали микрофон и никто не отключил звук. Тут нет литературного высказывания, тут идёт непрерывная трансляция внутреннего писка, оформленная как художественное высказывание, но с интонацией человека, который сидит на полу в редакции и шепчет: «я вам сейчас всё про себя расскажу, только не перебивайте». И мы слушаем. Потому что неудобно перебить. Потому что тема же серьёзная. Потому что, ну, а вдруг станет интересно.
Но не становится. Потому что это не литература. Это психотерапия за счёт читателя, оформленная как печатная продукция. Здесь не развитие характера, а регресс. Не структура, а поток. Не роман, а расшифровка внутреннего «мне плохо» с пометкой «всё равно опубликуют — тема важная». Это как если бы школьник с тревожным расстройством перепутал дневник с дебютом и вместо писательского пути начал карьеру по направлению «жалко, но модно».
И да, публика хлопает. Не от восторга. А от вежливости. Потому что тема «ВИЧ», потому что «женский опыт», потому что «тревога как культурный код». Это тот случай, когда критики кивают, зритель молчит, а единственный честный отзыв звучит с последнего ряда: «можно я выйду?» Но ты не выходишь. Ты досиживаешь до конца. Потому что у тебя воспитание. Потому что ты веришь в литературу. А в ответ тебе выдают: «спасибо, что выслушали, я наконец приняла себя». Да пожалуйста, девочка. Только в следующий раз — прими себя без принтера.
Занавес. Подушка. Невроз.
После «Сценаристки» остаётся ощущение, что тебя использовали как подушку для чужих нервов. Не обняли, не поблагодарили, а просто вцепились, прорыдали в плечо и ушли, забыв закрыть дверь. Ты сидишь с мокрым рукавом, с ощущением лёгкой неловкости и мыслью: «Я вообще зачем здесь был?» Это не послевкусие книги — это след от панической ладони на лице читателя. Роман заканчивается, а чувство эксплуатации остаётся: тебя привлекли важной темой, помахали словом «литература», а потом аккуратно выжали и положили обратно на полку, как салфетку после истерики.
Занавес опускается не под аплодисменты, а под вежливое покашливание зала. Публика хлопает, потому что принято. Критики кивают, потому что тема. Автор уходит, унося с собой микрофон и уверенность, что всё сказала. А читатель остаётся с вопросом, который так и не стал частью текста: где тут роман? Антракт затянулся, спектакль оказался терапевтической сессией, билеты продали по литературной цене, а на выходе выдали стакан воды и совет «дышите глубже». Публика расходится, деньги текут, тревога остаётся.