Щелчок магнитного замка на холодильнике прозвучал как выстрел. Металлический, сухой, финальный. Лариса замерла у открытой дверцы, пальцы впились в пластиковую ручку. Внутри, на пустой полке для яиц, лежала сложенная вчетверо розовая квитанция «Сбербанк Онлайн».
— Объясни это, — её голос был плоским, лишённым даже вопросительной интонации. Просто констатация факта, который уже всё объяснял.
Артём, сидевший на табуретке в прихожей и разувавший кроссовки «Найк», застыл с одной ногой на весу. Взгляд метнулся от её лица к бумажке в её руке. В его глазах промелькнуло нечто стремительное — расчёт, паника, попытка найти оправдание, которое звучало бы не как враньё.
— Объясни что? — он сбросил второй кроссовок, слишком громко. — Опять копаешься?
— Пятьдесят семь тысяч. Перевод. Сегодня. На карту твоей матери. «Галине Сергеевне П.». — Лариса медленно развернула квитанцию, будто это карта сокровищ, ведущая в ад. — В графе «Назначение платежа» у тебя даже фантазии не хватило написать что-то, кроме «маме». В тот самый день, когда ты мне в глаза говорил, что у нас нет денег на новую стиральную машину. Что «Бош» за сорок — это роскошь, и моя «Индезит» ещё десять лет прослужит.
Он поднялся, прошёл на кухню, мимо неё. От него пахло офисным кондиционером и чужим кофе. Он потянулся к чайнику, включил его. Действие было настолько бытовым, настолько нормальным, что оно само по себе стало оскорблением.
— Ларис, не заводись с пол-оборота. Маме холодильник сломался. Совсем. Еда пропадает. Что, я должен был дать ей помереть с голоду?
— Холодильник. — Лариса рассмеялась. Коротко, сухо, как треск сухой ветки. — У твоей матери двухдверный «Либхер», купленный три года назад. Я проверяла. Позвонила в сервисный центр, представилась её соседкой. Сломалась лампочка подсветки. Лампочка, Артём. Которая стоит триста рублей.
Он не обернулся. Стоял спиной, смотрел на закипающий чайник. Его плечи были неестественно прямыми.
— И что? Даже если так. Она просила помочь. Она моя мать. У нас с тобой всё есть. А у неё — пенсия.
— У нас с тобой есть ипотека в «Дом.РФ» на эту клетку в сорок метров, — её голос начал набирать металл, низкий, вибрирующий. — У нас есть долг по моей учёбе, который я плачу, потому что мои «хобби», как ты это называешь, должны наконец начать кормить. У нас нет денег на машину, потому что твой старый «Форд» глохнет на каждом светофоре. Но у нас, выходит, есть пятьдесят семь тысяч на лампочку для «Либхера». Интересная бухгалтерия.
Чайник выключился с глухим щелчком. Артём налил воду в кружку, долго размешивал ложкой. Звук звенел по нервам.
— Ты не понимаешь. Это не про деньги. Это про благодарность. Она одна меня подняла. Я не могу ей в чём-то отказать.
— А мне можешь. — Лариса положила квитанцию на стол. Бумага легла беззвучно, но в комнате будто грохнуло. — Ты можешь мне отказать в стиральной машине, когда я таскаю бельё в ванную вручную. Ты можешь мне отказать в курсах, откладывая их «на потом». Ты можешь смотреть, как я вкалываю на двух работах, и называть это «твоими амбициями». Но ей — нельзя. Она священная корова. А я — что? Местная приживалка с претензиями?
Он наконец обернулся. Его лицо было спокойным. Пугающе спокойным. В этом и была его сила — он всегда выглядел разумным, тогда как она сходила с ума.
— Не надо драматизировать. Я компенсирую. Следующую премию — всю на твою машину. Честное слово. Но мать… Ларис, у неё сердце. Она не переживёт, если я ей откажу. Ты хочешь, чтобы у меня на совести было… это?
— У тебя на совести уже лежит наше общее будущее, которое ты методично раздаёшь по частям, — прошептала она. В горле стоял ком, но слёз не было. Только ясность. Хрустальная, режущая ясность. — Помнишь, как мы считали первый взнос на эту квартиру? Сидели на полу, на картонках, пили дешёвое вино и складывали каждую тысячу. Ты тогда сказал: «Это наш фундамент. Никто не имеет права в него тыкать». А теперь ты сам его разбираешь. Кирпичик за кирпичиком. И отдаёшь ей.
— Сравнила! — он вспылил, наконец, ударил ладонью по столешнице. Чашка подпрыгнула. — Мать и какую-то стиралку! Да ты с ума сошла! Она в два часа ночи может позвонить, и я встану и поеду! Потому что она — мать! А ты… ты вот сейчас стоишь и считаешь мои деньги. Наши общие, между прочим! Ты что, считаешь, что твои тридцать тысяч в месяц дают тебе право вершить суд?
Каждое слово было иглой. Точной, отточенной годами этой токсичной логики. Твоё меньше моего, твоё менее значимо, твои чувства — это блажь.
— Нет, — тихо сказала Лариса. Она отступила от стола, будто от чего-то заразного. — Мои тридцать тысяч дают мне право не молчать, пока мой муж финансирует иллюзию сыновнего долга за счёт нашего общего краха. И знаешь что, Артём? Я устала быть бюджетной статьёй в твоей личной бухгалтерии, где все активы — у неё, а все пассивы — на мне.
Она прошла мимо него в спальню. Он не стал её останавливать. Слышала, как он хлопнул дверью холодильника, доставая что-то для ужина, который она уже не будет готовить.
В спальне пахло их общим миром: его одеколоном «Блю де Шанель», её лосьоном для тела из «Ив Роше», пылью на книгах, которые они больше не читали. Лариса села на край кровати, взяла свой ноутбук — старый «Асус», с треснувшим корпусом. Открыла браузер. Ввела в поиск не «ремонт стиральных машин», а «расторжение брака при наличии общего имущества и долгов». Потом открыла файл с паролем. Там лежали сканы. Все его «займы» матери за последние два года. Пятьдесят тысяч на «лечение». Сто двадцать — на «срочный ремонт в квартире». Тридцать — просто «на жизнь». Она начала собирать этот архив полгода назад, когда впервые почувствовала холодный ужас вместо обиды. Не из мести. Для ясности. Чтобы однажды не дать себе повода поверить в его «я исправлюсь».
Из-за двери донёсся звук телевизора. Спортивный канал. Он смотрел футбол. В её голове, поверх грохота трибун, прозвучал его голос с того утра: «Ларис, прости, на твои курсы опять не вышло. У мамы беда». Беда. Лампочка.
Она встала, подошла к шкафу. Достала не сумку, а старый дорожный рюкзак. Положила туда ноутбук, зарядки, паспорт, пачку документов и тот самый, зачитанный до дыр, договор с издательством на её первую книгу — тот самый результат её «хобби», который он даже не открыл. Потом подошла к комоду, где в коробке из-под обуви лежали её сбережения. Наличные. Те самые, которые она копила, отказывая себе во всём, на чёрный день. Она считала их своим позором — тайной «заначкой» в собственном браке. Теперь они были её единственным активом.
Она вышла на кухню с рюкзаком в руке. Артём сидел за столом, жевал бутерброд с колбасой, не отрываясь от экрана. Увидев её, он нахмурился.
— Куда собралась? В обиженки играть? Всё, проехали, успокойся уже.
— Я ухожу, — сказала Лариса. Не громко. Но так, что звук телевизона вдруг стал фоном, бессмысленным шумом.
Он выключил телевизор пультом. Тишина ударила по ушам.
— Что?
— Я сказала, ухожу. На съёмную квартиру. Пока что. Потом — посмотрим.
Он встал, медленно, будто давая себе время осознать. Лицо его не выражало ни боли, ни страха. Только раздражённое недоумение.
— Из-за денег? Серьёзно? Ты готова развалить семью из-за каких-то жалких…
— Не из-за денег, Артём. Из-за уважения. Которого нет. Или оно есть, но только в одну сторону — к твоему прошлому. Наше с тобой настоящее и будущее стоит для тебя дешевле, чем мамино спокойствие. А я не хочу быть дешёвой.
— Это манипуляция, — процедил он. — Ты просто пытаешься давить на меня. Чтобы я больше не помогал матери. Низко, Лариса.
Она посмотрела на него, и в этот момент окончательно поняла: он искренне верил в то, что говорил. В его картине мира она устраивала истерику, чтобы отвоевать ресурсы. Это была битва бюджетов, а не чувств.
— Я не запрещаю тебе помогать матери, — сказала она, надевая куртку. — Помогай. Всей зарплатой. Всей жизнью. Но делай это один. Я больше не буду частью этой системы, где я всегда — на вторых ролях. В проигрыше.
Она повернулась к выходу. Он не двинулся с места, не бросился останавливать. Просто стоял, опираясь руками о спинку стула, и смотрел ей вслед, как смотрят на вышедшего из повиновения сотрудника: с досадой, с уверенностью, что он одумается и вернётся.
— И как ты будешь жить? — бросил он ей вдогонку, и в его голосе прозвучало не беспокойство, а вызов. — На свои тридцать? Со своей книжкой?
Лариса уже открывала дверь. Она обернулась, в последний раз встретившись с ним взглядом.
— Посмотрим, что дороже в итоге окажется. Твоя лампочка за пятьдесят семь тысяч. Или моя свобода.
Дверь закрылась. Звук замка «Аблой» был мягким, но окончательным. Она спустилась по лестнице, не вызывая лифт. На улице пахло мокрым асфальтом и приближающимся дождём. Она достала телефон, вызвала такси до заранее присмотренной студии. Пока ждала, пришло сообщение. От него. Не «вернись». Не «прости». Сухой текст: «Заберёшь свои вещи, когда успокоишься. Ключ у консьержки».
Она удалила сообщение, не читая до конца. Машина подъехала. Она села на заднее сиденье, прижала рюкзак с документами к груди. Завела. И смотрю за окно. Дождь начал стучать по стеклу, смывая прошлое, которое она оставила в той квартире с работающим телевизором и человеком, для которого она навсегда осталась статьёй расхода, а не любовью.