— Ты на кого мать променяла? На ведро с тряпками?
Голос в трубке был не криком, а ледяным напильником, медленно снимающим стружку с позвонков. Лариса замерла на середине лестничного марша, сжимая в одной руке телефон, в другой — пластиковую канистру с «Блеском», от которого уже трескалась кожа на пальцах.
— Мам, я работаю. Это временно.
— Временно? Ты мне месяц назад так же говорила. Я соседям в глаза смотреть не могу. Приезжай. Сейчас же.
Щелчок отбоя ударил по барабанным перепонкам точнее любого слова. Лариса медленно опустила телефон, глядя на черный экран, в котором отражалось ее лицо — бледное, с тенью от слишком тугой косынки.
Через тридцать секунд вибрировало СМС: «Забыла сказать. На юбилей 5 ноября тебя не зову. Места за столом хватит только на близких. Неловко будет».
Она прочитала сообщение трижды. Потом разблокировала телефон, нашла в контактах «Мама», палец завис над кнопкой удаления. Не удалила. Просто выключила экран и толкнула ногой тяжелую дверь с надписью «Технический персонал. Посторонним вход воспрещен».
---
Запах внутри бил в ноздри — густой замес хлорки, сырости от вечно мокрых полов и дешевого растворителя, которым пытались оттирать граффити в туалете для персонала. Ее мир теперь помещался в этом лабиринте служебных коридоров торгового комплекса «Небо». Не того парадного «Неба» с хрустальными люстрами и запахом дорогого парфюма, а его кишок — бетонных, окрашенных в грязно-зеленый цвет, с тянущимися по потолку трубами, обмотанными поролоном.
Здесь не было окон. Время текло по циферблату дешевых часов на стене у поста охраны и по числу вынесенных мешков с мусором. Девять. Половина смены.
Она сменила халат на свежий — такой же синий, полиэстеровый, натирающий под мышками. Из кармана выпал чек из «Пятерочки» за прошлый вечер: хлеб, макароны, курица, яблоки. Итого 847 рублей 30 копеек. Ровно столько, сколько составляла разница между ее нынешней зарплатой и платежом по автокредиту за разбитую «Шкоду». Кредит был на нее. Машина — нужна была ему, Сергею, на разъезды по объектам.
— Лариса, тебя в пятницу на сверхурочные? — Голос Геннадиевны, начальницы смены, всегда звучал так, будто она объявляла не сверхурочные, а смертный приговор. — С девяти вечера до двух. Уборка после корпоратива в «Палладиуме».
— Да, я выйду.
— И в субботу с шести утра. Подготовка к открытию.
— В субботу тоже выйду.
Геннадиевна что-то бухнула в свой планшет и поплелась дальше, шлепая стоптанными балетками по мокрому полу. Лариса посмотрела ей вслед. Геннадиевне было под шестьдесят. Она работала здесь пятнадцать лет. У нее были такие же синие халаты, такие же потрескавшиеся от химии руки и взгляд, в котором давно погасла даже злость. Осталась только тяжелая, как свинец, усталость.
«Это не навсегда, — мысленно проговорила Лариса, натягивая перчатки. — Это просто этап. Как та ступенька на лестнице, о которую споткнулась. Надо встать и идти».
Но мысль о материнском СМС впивалась в сознание острым крючком. «Неловко будет». Неловко кому? Матери. Которая когда-то, на последние деньги купив ей белую блузку на выпускной, говорила, сжимая ее руки: «Ты должна выбиться в люди, Лариска. Мы всей родней за тобой. Чтобы гордиться».
Гордиться теперь было нечем. Через час, отдраивая унитаз в женском туалете для сотрудников фуд-корта, она услышала за дверью знакомый смех. Высокий, звенящий. Елена. Бывшая коллега по отделу маркетинга в «Векторе», где Лариса проработала семь лет до того дня, когда весь отдел попал под оптимизацию. Елена уцелела. Ее голос теперь звучал уверенно и громко.
— …ну да, я ему прямо сказала: или повышение, или я ухожу к конкурентам. Он аж вспотел! Представляешь?
Другой голос, незнакомый, что-то ответил. Смех стал ближе. Дверь туалета распахнулась.
Лариса застыла на коленях, тряпка в руке зависла над блестящим ободком. Елена в идеально сидящем костюме цвета морской волны, с чашкой кофе «Старбакс» в руке, на секунду замерла. Ее глаза — большие, подведенные дорогой подводкой — скользнули по синему халату, по косынке, по резиновым перчаткам, по ведру у ног. В них мелькнуло нечто стремительное: сначала непонимание, потом шок, потом — самое страшное — жалость, смешанная с брезгливостью, как к неловко увиденному чему-то интимному и убогому.
— Лариса? — имя прозвучало неуверенно, как будто Елена проверяла, не ошиблась ли она.
— Привет, Лена, — свой голос Лариса не узнала. Он был плоским, без интонации, как голос автоответчика.
— Боже… Я… я не знала… Ты здесь…
— Работаю, — Лариса опустила тряпку в ведро. Вода плеснулась. — Временная подработка.
Молчание повисло плотное, неловкое. Елена перевела взгляд на свою подругу, которая смотрела на Ларису с откровенным любопытством.
— Ну… я… мы… — Елена запнулась. — Крепись там.
И они вышли. Быстро. Как будто убегали. Дверь закрылась, оставив после себя шлейф дорогих духов и чувство, словно Ларису раздели догола и оставили так стоять на коленях на холодном кафеле.
Она медленно поднялась. В коленях хрустнуло. Подошла к зеркалу над раковиной. В тусклом свете люминесцентной лампы отражалось лицо незнакомки. Бледное, с темными кругами под глазами, с прядьями волос, выбившимися из-под косынки. Синий халат висел мешком.
Она смотрела на свое отражение, и внутри не было ни злости, ни обиды. Только пустота. Глубокая, как тот технический колодец, куда она утром выливала грязную воду. Пустота и одна четкая, холодная мысль: «Мама права. Неловко».
Но следом, как вспышка, пришла другая: «А Сергей?»
Сергей. Муж. Мастер-отделочник. Который, узнав о сокращении, не сказал ни слова упрека. Просто в тот же вечер принес домой банку дорогой оливковой пасты и бутылку «Кьянти», которую они отложили «на праздник».
— Будем праздновать твое освобождение от рабства, — сказал он, открывая вино. — А завтра начнем искать новое. Не торопясь. Правильное.
Он взял на себя все платежи, кроме ее автокредита. «Это твоя зона ответственности, так спокойнее для твоей головы», — сказал он. И каждый вебрьесал, пахнущий краской и штукатуркой, спрашивал: «Как день? Не сломали?» И если в ее голосе звучала хоть капля сомнения, он тут же находил слова. Не сладкие, а твердые, как гранит: «Ты не на дне, Ларис. Ты на перевале. С перевала всегда или вниз катишься, или на следующую вершину идешь. Мы идем на вершину. Понятно?»
И она кивала. Потому что верила.
Теперь, глядя в зеркало на женщину в халате уборщицы, она вспоминала его слова. «Перевал». Холодная, ветреная, неуютная точка. Где не до красоты. Где надо просто не упасть и идти дальше.
Она глубоко вдохнула, взяла ведро и вышла из туалета. В коридоре стоял Артем, один из менеджеров по аренде. Молодой парень в очках, вечно загруженный бумагами. Он как раз ругался в телефон, пытаясь одной рукой открыть дверь в свой кабинет, другой — удержать папку, из которой сыпались листы.
Лист упал к ее ногам. Она подняла его, не глядя. Это был чертеж с какими-то пометками.
— Э… спасибо, — Артем, закрыв телефон, взял лист. — Вечный бардак.
— У вас база по арендаторам в «Экселе» или в спецпрограмме? — спросила она вдруг. Сама не поняла, откуда взялись эти слова.
Артем удивленно моргнул.
— В «Экселе». Кошмар, а не база. А что?
— Я шесть лет вела документацию в «Векторе». Могу за пару дней привести в порядок. Со сводными таблицами и автонапоминаниями о продлении договоров. Если нужно.
Он смотрел на нее, явно пытаясь совместить в голове женщину в халате с перчатками в руках и деловое предложение.
— Серьезно? А… а время?
— У меня смена до трех. Могу после. Или удаленно. Мне нужна дополнительная работа, — она говорила четко, глядя ему прямо в глаза. Жалости в ее взгляде не было. Была только деловая необходимость.
Артем почесал затылок.
— Знаешь что… дай номер. Я с шефом переговорю. У нас как раз девчонка в декрет ушла, администрированием базы никто толком не занимается. Адский хаос.
Она достала из кармана халата обычную шариковую ручку и на обороте того же чека из «Пятерочки» написала свой номер. Четко, разборчиво.
— Лариса. Позвоните после четырех.
Она взяла ведро и пошла дальше по коридору, к следующей точке на маршруте. Спина болела, руки ныли. Но внутри что-то перевернулось. Пустота стала заполняться чем-то другим. Не надеждой даже. Азотной, едкой злостью на саму себя. За ту секунду стыда перед Еленой. За мысль, что мать права.
«Нет, — сказала она себе мысленно, с силой оттирая пятно на линолеуме. — Не права. У нее свой путь. У меня — свой. И мой путь сейчас лежит через этот проклятый коридор. И я его пройду».
На следующий день, в четыре двадцать, позвонил Артем.
— Лариса? Говорит Семенов, арендный отдел. Вы свободны завтра в три? Начальница хочет поговорить.
***
Надежда Викторовна, начальница арендного отдела, женщина лет пятидесяти с острым, как скальпель, взглядом, изучала ее через столешницу из матового стекла.
— Резюме Артем мне переслал. Опыт впечатляет. Почему сейчас здесь? — она легким движением подбородка указала за окно кабинета, за которым угадывались служебные коридоры.
— Сокращение в «Векторе». Два кредита. Паузу в доходе позволить не могла. Эта работа давала стабильный минимум, — Лариса говорила спокойно, глядя Надежде Викторовне прямо в глаза. Руки лежали на коленях, не сжимаясь в кулаки.
— И вы не боялись, что это… как бы сказать… поставит крест на карьере? Что вас будут видеть только в этом амплуа? — в голосе Надежды Викторовны не было издевки. Был холодный, аналитический интерес.
— Я сейчас в том возрасте, Надежда Викторовна, когда уже не до амплуа. До результатов. Вам нужен порядок в базе и своевременные напоминания. Я могу это сделать. Через месяц вы либо получите результат, либо найдете кого-то другого. Мои риски — моя проблема. Ваши риски — ноль.
Уголок губ Надежды Викторовны дрогнул. Нечто, отдаленно напоминающее улыбку.
— Месяц испытательного срока. Неполный день, с трех до семи. Плюс удаленная работа над базой. Оклад небольшой.
— Меня устраивает. Когда начинать?
***
Прошел месяц. Последний день в халате. Геннадиевна, принимая заявление, хмыкнула.
— Знавала я таких. Улетают и не оглядываются. Небось, в начальники?
— В администраторы, — поправила Лариса, сдавая ключ от инвентарной.
— Ну, все равно. Счастливо. А к нам новую девчонку завтра пришлют. Из села. — Геннадиевна махнула рукой, будто отгоняя муху, и ушла в свою крошечную запертую кабинку.
Лариса вышла на улицу. Был промозглый ноябрьский вечер. Она стояла у служебного выхода, глядя на огни «Неба». Теперь ей предстояло заходить через главный вход. В другом качестве.
Дома Сергей уже накрыл стол. Не пир, конечно. Запеченную курицу с картошкой. И бутылку того же «Кьянти».
— Ну что, альпинистка, взяла свою вершину? — спросил он, обнимая ее за плечи. От него пахло домом, теплом и свежей краской.
— Еще нет. Только вышла на гребень, — ответила она, прижимаясь лбом к его груди. — Мама звонила.
— И?
— Приглашала на день рождения. На следующий год. Мол, все обиды в сторону, семья же.
— А ты?
— Я сказала, что у меня планы. Не сказала, какие.
Он молча погладил ее по волосам. Он все понимал без слов. Потом отодвинулся, посмотрел на нее пристально.
— Жалеешь?
— О чем? О том, что мыла туалеты? Нет. Жалею об одном. О той секунде, когда мне стало стыдно перед бывшей коллегой. Больше — никогда.
Они выпили. За новую работу. За перевал, который остался позади. И за те, кто остался там, внизу, считая, что твое место — только там, где они его для тебя определили.
Через три месяца ее зарплата сравнялась с прежней. Через полгода — стала больше. Она не звонила матери. Мать звонила ей. Раз в месяц. Словно по календарю. Разговоры были ровными, вежливыми и пустыми, как скорлупа от ореха.
Однажды в субботу, выбирая новую люстру в том же «Небе», она увидела мать. Та стояла у ювелирного магазина с подругой, оживленно о чем-то говоря. Увидев Ларису, она замерла. На ее лице промелькнула целая буря: удивление, надежда, вина, растерянность. Она сделала неуверенный шаг вперед, губы сложились в робкую, вопросительную улыбку.
Лариса смотрела на нее. Спокойно. Без злости. Без обиды. Просто констатируя факт: вот женщина, которая дала ей жизнь. И которая однажды дала понять, что эта жизнь чего-то стоит, только если она укладывается в правильную, красивую картинку.
Она не отвернулась. Не подошла. Кивнула. Вежливо, как случайному знакомому. И повернулась к консультанту.
— Пойдемте, я хочу посмотреть ту модель, что с хрустальными подвесками.
Сергей, несший коробку с другими покупками, молча последовал за ней. Он понял. Все было понятно и без слов.
Позже, дома, устанавливая люстру, он спросил:
— Не тяжело?
Она смотрела, как он ловко управляется с проводами, стоя на стремянке.
— Нет. Тяжелее было тогда, в тех коридорах. И то выдержала. А это… это просто еще один жизненный этап. Только на этом этапе я уже сама решаю, кого впускать в свою дверь. А кого — нет.
Он слез со стремянки, вытер руки. Подошел, обнял.
— Горжусь тобой, альпинистка.
— Я знаю.
И это было единственное признание, которое ей было нужно. Не материнское, призванное загладить вину. А это — простое, мужнее, заработанное общим трудом на общем перевале. В тишине, без лишних слов, в свете новой, только что зажженной люстры, которая освещала теперь их дом. Не идеальный, не тот, что показывают в журналах. Но свой. Надежный. Где ее место было определено не кем-то, а ею самой.
***