Запись в трудовой книжке заняла три строчки, а обнулила пятнадцать лет.
Анна смотрела на неё, пока кадровый работник собирала документы. Старший бухгалтер. Пятнадцать лет в «Стройинвесте». Сорок семь тысяч в месяц. И вот — «уволена в связи с сокращением штата».
— Выплаты в бухгалтерии, — сказал кадровый работник, не поднимая глаз.
На улице ветер рвал последние листья с деревьев. Анна шла к автобусной остановке и думала: как сказать Василию? Как объяснить, что кредит за их Весту — ещё одиннадцать месяцев по восемнадцать тысяч — теперь ляжет на него одного?
Муж понял всё по лицу. Обнял, не снимая рабочих перчаток.
— Найдём что-нибудь.
Она кивнула. Не нашла слов.
Два месяца Анна искала работу. Бухгалтером — «извините, нам до сорока». Помощником бухгалтера — «вы же понимаете, вы оверквалифайд». Продавцом-консультантом — «график два через два, оклад девятнадцать тысяч».
Василий приходил со смены в девять, уходил в семь. Взял подработку — ремонтировал машины по выходным в гараже у знакомого. Руки его стали ещё грубее, под ногтями въелось масло, которое не отмывалось.
В ноябре на карте осталось четырнадцать тысяч.
— Мам, как дела? — спросила мать по телефону.
— Ищу.
— Ну ищи. Валя Синицына спрашивала про тебя на днях. Говорит, дочка её в Сбере работает, начальником отдела стала.
Анна промолчала.
Объявление она увидела на столбе возле «Пятёрочки»: «Уборщица в офисный центр "Галактика". График гибкий. Оплата еженедельно. 23 000».
Двадцать три тысячи. Вдвое меньше, чем было. Но — каждую неделю.
Анна стояла у столба и чувствовала, как горят щёки. Мимо прошла соседка с третьего этажа, кивнула. Анна машинально кивнула в ответ и отвернулась, закрывая объявление спиной.
Вечером она ничего не сказала Василию. Легла рано, лежала в темноте, смотрела в потолок.
Старший бухгалтер. Пятнадцать лет. Швабра и ведро.
Утром позвонила по номеру.
На собеседование она надела старую офисную блузку — нелепо, поняла уже в коридоре, когда увидела других женщин в спортивных штанах и футболках. Менеджер, молодая девушка лет двадцати пяти, пробежала глазами анкету.
— О, бухгалтер. Почему к нам?
— Нужна работа.
Девушка кивнула, не удивившись. Видимо, не первая такая.
Первую неделю Анна приходила в «Галактику» к шести утра. Убирала третий и четвёртый этажи до прихода сотрудников. Пряталась в подсобке, когда слышала голоса в коридоре.
На пятый день, выходя из туалета с ведром, она столкнулась с Мариной — бывшей коллегой из «Стройинвеста».
— Аня?!
Ведро качнулось. Грязная вода плеснула на линолеум.
— Марина. Привет.
Пауза. Марина смотрела на ведро, на швабру, на синий рабочий халат.
— Ты тут... работаешь?
— Да.
— А... а что случилось?
— Сократили. В сентябре ещё.
Марина открыла рот, закрыла. Глаза у неё бегали — не знала, куда смотреть.
— Слушай, мне... мне надо бежать. Совещание. Давай как-нибудь созвонимся?
— Давай.
Марина почти побежала по коридору. Анна стояла с ведром и смотрела ей вслед.
Вечером она впервые рассказала Василию.
— И что ты почувствовала? — спросил он.
— Не знаю. Стыд, наверное. Хотела провалиться сквозь пол.
— А она?
— Она смотрела на меня как на... не знаю. Как на бездомную собаку.
Василий помолчал, потёр переносицу.
— Знаешь, я всю жизнь чужие машины чиню. Руки по локоть в масле. Иногда клиенты разговаривают со мной как с мебелью. А потом садятся в машину, которую я только что собрал, и уезжают.
— И что?
— Ничего. Машина едет. Я свою работу сделал.
Анна не ответила. Легла спать. Но слова мужа крутились в голове до рассвета.
Матери она сказала через месяц. Не выдержала расспросов.
— В «Галактике». Офисный центр на Ленина.
— О, хорошо! Кем?
Пауза.
— Уборщицей.
Мать молчала так долго, что Анна проверила — не сбросился ли звонок.
— Мам?
— Я не ослышалась?
— Нет.
— Аня... — голос матери стал тонким, чужим. — У тебя же диплом. Ты же...
— Диплом не кормит.
— А что Валя скажет? Она на днях хвалилась, что её Светка...
— Мам, мне всё равно, что скажет Валя.
— А мне не всё равно! — мать сорвалась на крик. — Мне с ней на лавочке сидеть! Мне в глаза ей смотреть! Что я скажу — что моя дочь полы моет?!
Анна почувствовала, как сжимается горло.
— Скажи правду.
— Какую правду?! Это же... — мать осеклась, подбирая слово. — Это же стыдно, Аня.
Стыдно.
— Ладно, мам. Пока.
Она сбросила звонок и долго сидела на кухне, глядя на свои руки. Они уже начали краснеть и грубеть от воды и химии. Как у Василия.
Три недели мать не звонила. Анна тоже не звонила. Работала, приходила домой, готовила ужин, ложилась. По выходным они с Василием ходили в «Пятёрочку», считали каждую сотню.
Кредит платили вовремя. Это было главное.
В декабре Анна убирала пятый этаж и услышала за дверью знакомый голос. Женский, громкий.
— ...а она прямо сказала, что дочь туда устроилась? Кошмар какой.
— Ну не то чтобы сказала. Я сама догадалась. Звоню, спрашиваю — как Аня? А она мнётся, путается. Ну я и поняла — что-то не так.
Анна замерла с тряпкой в руке.
— И что теперь?
— Да ничего. Людмила с ней почти не общается. Говорит — стыдно.
— Ну а что делать. Взрослая женщина, сама выбрала.
Голоса удалились. Анна стояла в пустом коридоре и дышала через раз.
Людмила — так звали её мать.
Под Новый год Василий нашёл Анну в ванной. Она сидела на краю ванны и плакала — беззвучно, зажимая рот ладонью.
Он сел рядом. Не спрашивал. Просто сидел.
— Она всем рассказала, — выдавила Анна. — Всем своим подружкам. Как ей стыдно.
— Я знаю.
— Откуда?
— Мать Серёги Кузнецова — моего напарника — дружит с твоей. Он мне передал.
Анна уткнулась лицом в ладони.
— Почему она так?
Василий помолчал.
— Помнишь, ты рассказывала, как она в девяностых работала?
— На рынке. Колготками торговала.
— И как к ней тогда относились?
Анна подняла голову.
— Она говорила... что соседи смеялись. Что её инженером была, а стала — торгашкой.
— Вот.
— Думаешь, она...
— Я думаю, она до сих пор это помнит. И боится, что люди будут смотреть на тебя так же. А значит — на неё.
Анна молчала. Никогда не думала об этом так.
Тридцатого декабря, в восемь вечера, в дверь позвонили.
На пороге стояла мать. В руках — пакет с мандаринами.
— Можно войти?
Анна отступила.
Мать прошла в кухню, села на табуретку. Анна осталась стоять.
— Чай будешь?
— Нет. Я ненадолго.
Молчание.
— Аня, я пришла... — мать замолчала, начала снова: — Я три недели думала. Как сказать.
— Мам, не надо.
— Надо. — Мать посмотрела на дочь, и Анна увидела — глаза красные, веки припухшие. — Я повела себя как последняя... не знаю. Дура, наверное.
— Мам...
— Дай договорить. — Мать сглотнула. — Когда мне было тридцать два, я стояла на рынке в минус двадцать и продавала колготки. Ноги примерзали к сапогам. А соседка — Зинаида, царствие ей небесное — выходила из подъезда и смотрела так... Знаешь, как смотрят на грязь.
Анна молчала.
— И я себе поклялась тогда: мои дети никогда не будут такое терпеть. Я из кожи вон вылезу, но они будут жить нормально. В тепле. В офисе. Чтобы никто не смотрел свысока.
Голос матери дрогнул.
— А когда ты сказала про уборщицу — я как будто обратно туда провалилась. На тот рынок. И подумала: не уберегла. Не смогла.
— Мам, это не твоя вина.
— Да знаю я! — Мать махнула рукой. — Знаю. Голова понимает. А внутри всё равно... — Она не договорила.
Анна села напротив.
— Мам, мне нормально. Правда. Тяжело — да. Но справляюсь.
— Я знаю. Валя мне сказала — её знакомая работает в «Галактике». Говорит, ты лучше всех убираешь. Что тебя хвалят.
Анна усмехнулась.
— Валя-то откуда знает?
— Город маленький.
Они помолчали. Мать смотрела на руки дочери — красные, с потрескавшейся кожей.
— У тебя руки...
— Знаю. Крем не успевает впитываться.
— Как у меня тогда. — Мать протянула руку и коснулась ладони дочери. — Такие же были.
Анна не отодвинулась.
— Аня, я не прошу прощения. Я знаю, что наговорила... много. Просто хочу, чтобы ты знала: я больше не буду.
— Не будешь — что?
— Стыдиться. Прятать. Врать соседкам.
— А что скажешь Вале?
Мать усмехнулась — криво, невесело.
— Скажу, что моя дочь работает. И что у её Светки в Сбере, может, зарплата побольше, но моя — не сдалась. Не легла и не умерла, когда жизнь ударила.
Анна почувствовала, как щиплет глаза.
— Мам, не надо ничего доказывать.
— Надо. Себе — надо.
В коридоре хлопнула дверь. Вошёл Василий, увидел тёщу, замер.
— Добрый вечер.
— Вася. — Мать встала. — Я хотела... спасибо. За то, что рядом с ней.
Василий кивнул. Молча прошёл к раковине мыть руки.
— Мне пора, — сказала мать. — Мандарины вот. К столу.
Она ушла. Анна стояла у окна и смотрела, как мать идёт к автобусной остановке — сутулая, маленькая в зимних сумерках.
Василий подошёл сзади.
— Помирились?
— Не знаю. Может быть.
— Она плакала?
— Да.
Он обнял жену, и они стояли так — молча, глядя на падающий снег.
Первого января, в два часа дня, зазвонил телефон.
— Анечка, с Новым годом.
— С Новым годом, мам.
— Как вы там?
— Нормально. Оливье доедаем.
— Слушай... — Мать замялась. — У Вали дочка — ну, которая в Сбере — говорит, у них вакансия открылась. Бухгалтер. Может, попробуешь?
Анна посмотрела на свои руки. На красную, загрубевшую кожу.
— Может. Пришли контакт.
— Пришлю. И Аня...
— Да?
— Я тобой горжусь.
Анна хотела ответить, но горло перехватило. Она сбросила звонок и долго сидела, глядя на экран.
Василий заглянул из комнаты.
— Кто звонил?
— Мама. — Анна улыбнулась. — Говорит, вакансия есть. Бухгалтером.
— Позвонишь?
— Позвоню.
Она посмотрела в окно. Снег всё шёл — тихий, равнодушный. Ему было всё равно, кто бухгалтер, кто уборщица.
Ему было всё равно.
А ей — уже почти тоже.