На термометре за окном было минус тридцать один. Такие цифры на Коми не пугают, но они делают всё честным: если ты где-то схалтурил, тайга это покажет сразу, без разговоров.
Мы с сыном выехали ещё в темноте, к окраине Сыктывкара, где частный сектор быстро переходит в лесную дорогу. Он у меня хулиган. В школе вечные жалобы: то учителю ответил, то драка, то мат. Дома он умеет быть шёлковым, но стоит ему выйти к своим, и его будто подменяют. Я устал слушать чужие морали и решил по-своему: выдернуть его туда, где лишние слова не работают. Шашлыки, костёр, а если повезёт, выйдем на лосика. Не кино, а нормальная мужская поездка, где руки заняты делом.
Снегоход стоял во дворе у знакомого, жёлтый, как рабочая техника на зимнике. На сиденье лежал чёрный чехол, сверху примятый рюкзак. Сын топтался рядом, пряча руки в карманы, делал вид, что ему всё равно, но взгляд у него бегал по снегу и по лесу, как у человека, который втайне давно мечтал сходить на охоту.
Я снял крышку, наклонился к приводу. Металл был ледяной, пальцы в варежках чувствовали его через ткань. В цепном отсеке масло уже не было маслом, оно стало густым, как мёд. Я плеснул чуть-чуть на тряпку и прошёлся по цепи, аккуратно, без лишней щедрости, чтобы не забрызгать всё вокруг. Цепь тихо шуршала, когда я прокручивал её рукой.
Сын присел на корточки, заглянул.
— А зачем это, если оно и так ездит?
— Чтобы оно ездило и обратно привезло, — ответил я. — На морозе всё иначе. Если сейчас не сделаешь, потом будешь прыгать вокруг, как клоун, и слушать, как двигатель издевается.
Он фыркнул, но промолчал. Я видел по нему: хочет спорить, но не уверен, что тут это уместно.
Я проверил натяжение, потом потрогал гусеницу. Резина оставалась упругой, не стеклянной, не ломкой. Это было важно. Я провёл ладонью по ребру, стряхнул крошку льда с катка, глянул на зубья. Всё выглядело живым.
— Ну что, заводи, — сказал сын, будто это его техника.
Я вставил ключ, нажал стартер. Снегоход щёлкнул и замолчал. Ещё раз. Тот же сухой щелчок, будто батарея обиделась.
Сын тут же оживился.
— Я же говорил, да не заводится он!
— Говорил он, — я поднял на него глаза. — Ты в школе тоже много говоришь. От этого оценки не растут.
Он напрягся, подбородок пошёл вперёд.
— Да чё ты опять начинаешь!? Мы ж отдыхать приехали.
— Отдыхать я умею, — сказал я тихо. — А тебя я привёз не отдыхать. Я привёз тебя, чтобы ты понял одну вещь. Тут, если ты косячишь, тебя не ругают. Тут ты просто остаёшься в снегу. Понял?
Он отвёл взгляд. И уже не играл в взрослого.
Я открыл боковой карман, достал свечной ключ, тряпку. Привычка. Проверил, не прихватило ли. Подёргал провод, глянул на клеммы, нацепил перчатку плотнее. Потом снял ремень, быстро осмотрел. Всё целое. Подкачал, где надо, привёл в порядок и снова сел.
Ружьё было в чехле, лежало отдельно, патроны в коробке. Я проверил застёжку, убедился, что всё закрыто как надо. В тайге оружие не для понтов.
Я нажал стартер ещё раз. Двигатель сначала закашлялся, будто проснулся злой и недовольный, потом взял обороты. Запах выхлопа пошёл по морозному воздуху, резкий, знакомый. Гусеница дрогнула, снег под ней зашевелился.
Сын сразу сел ровнее, будто ему стало спокойнее от этого звука.
— Вот, — сказал он, — другое дело.
— Запомни, — ответил я. — Другое дело бывает после нормального дела. Стрелять сегодня будешь!
Я дал двигателю минуту, чтобы прогрелся, и мы тронулись. Двор остался позади, дальше началась лесная дорога: ровная колея, снег стенками, чёрные стволы по сторонам. Впереди был костёр и мясо, а ещё тишина тайги.
**********
К вечеру лес будто стал ближе. Днём он стоял стеной по обе стороны колеи, а к сумеркам начал давить тишиной и холодом, который не чувствуется сразу, пока ты двигаешься. Стоило остановиться и снять перчатку, чтобы поправить ремень или потянуть застёжку, как мороз тут же хватал пальцы, будто напоминая: здесь ничего не даётся бесплатно.
Я выбрал место простое, без геройства. Небольшая поляна в стороне от тропы, чтобы не на ветру, но и не в низине, где ночью собирается холод. Снегоход поставили мордой к выезду, так привычнее. Сын молча таскал дрова, сначала лениво, потом быстрее, потому что руки мёрзли, а работа грела лучше любых слов. Я не подгонял. Мне важно было, чтобы он сам понял, что тут не школа, где можно выкрутиться шумом или смешком.
Костёр разошёлся не сразу. Сухие щепки трещали, дым шёл в лицо, глаза щипало. Когда пламя наконец стало ровным, я почувствовал, как отпускает плечи. В такой мороз любой огонь воспринимается как благо.
Шашлык я сделал без изысков. Мясо достали из пакета, на решётку. Сало с краю, чтобы жир капал и пахло нормально. Сын сел на корточки и смотрел, как капли шипят на углях. Он ещё пытался держать вид взрослого.
— Ну чё, пап, нормально мы придумали. Лося завтра вообще на раз.
Я не стал спорить. Пусть бахвалится. Это тоже часть возраста. Я только поправил:
— Ты вчера в машине тоже на раз собирался. А сегодня, когда снегоход не завёлся, сразу заговорил по другому.
Он дернулся, хотел ответить, но замолчал и уставился на огонь. Жевал хлеб и делал вид, что ему всё равно. А мне как раз и нужно было, чтобы ему стало не всё равно.
Мы поели горячего. Запах дыма впитался в куртки, в волосы, в перчатки. От костра шло тепло, но стоило отойти на два шага, и мороз снова становился хозяином. Я постелил лапник, сверху тент, сделал простую ночёвку, приготовил спальники. Не романтика, а необходимость. Сын, когда лёг, сначала ворочался, как дома. Потом притих. Дыхание стало ровным, но всё равно слышно было, как он время от времени поджимает плечи, будто даже во сне пытается удержать тепло.
Я лежал рядом и смотрел в темноту. В такие ночи всегда вспоминаешь своё. Как меня отец впервые вывез. Как у деда всё было коротко: сделал, понял, запомнил. Там не читали нотаций. Там просто показывали, что мужчина отвечает за себя и за того, кто рядом. И если рядом твой сын, ты не имеешь права превращать воспитание в пустые разговоры.
Сын проснулся от холода и тихо сказал из темноты, уже без позы:
— Пап…
— Чего?
— А ты зачем меня правда сюда потащил?
Я не стал умничать.
— Потому что ты дома слышишь только шум. В школе шум, дома шум, телефон шумит. А ты думаешь, что если громче всех, то прав. Тайга шум не любит. Здесь тебя никто не будет уговаривать. Здесь тебя исправит холод. И мне не надо, чтобы тебя когда нибудь исправляли чужие люди. Понял?
Он помолчал.
— Понял….Хотя нет … не понял…
Ночью я пару раз просыпался, проверял, не замёрз ли. Подтягивал на нём куртку, поправлял капюшон. Он не просыпался, только морщился и утыкался лбом в рукав. Утром его лицо было другим. Не взрослым, нет. Просто собранным.
Мы встали рано. Небо было ясное, но свет ещё слабый, серый. Мороз держал крепко. Снег скрипел так, будто ломался. Я заварил чай, сунул сыну кружку. Он обжёгся и выругался, но уже без дерзости, как то по мужски , я даже не стал ругать.
Следы нашли быстро. На краю молодняка, где ива и осинка, в снегу были широкие проломы и тёплые ещё комки. Лось прошёл недавно. Я показал сыну не словами, а пальцем, чтобы он увидел сам. Он наклонился, потрогал снег в следе, посмотрел на меня и впервые за всю поездку не стал изображать эксперта.
******
Мы шли час. Сын сначала топал громко, потом начал осторожнее ставить ноги, потому что сам понял, как звук разносится по насту. Дышали через шарфы, пар клубился перед лицом. Я шёл впереди, он за мной, ближе, чем обычно, будто тайга сама заставила держаться рядом.
Лося увидели на опушке, среди кустов, тёмная масса на белом. Он стоял боком, спокойно, будто ему некуда торопиться. Сын замер так резко, что я услышал, как у него сбилось дыхание.
Я повернулся к нему, снял с плеча чехол, достал ружьё и подал.
— Давай. Ты же вчера говорил, что легко.
Он взял. И сразу стало видно, что он не герой, а болтун. Он просто мальчишка, которому впервые дали в руки ответственность, от которой не отшутишься. Его пальцы в перчатках сжали приклад слишком крепко. Он поднял ружьё, навёлся и застыл.
Лось стоял, и в этом спокойствии было что-то тяжёлое. Сын смотрел на него, как на живое большое дело, которое нельзя отменить. Глаза у него расширились. Он стал дышать отрывисто с паром, перепугано... И… не выстрелил.
*****************
Обратно ехали молча. Не потому что поссорились, а потому что каждый переваривал своё. Тайга после утренней встречи с лосём уже не казалась “прикольной поездкой”, как сын вчера говорил. Она стала живой и строгой. И я видел: у него в голове идёт работа, просто без слов.
Снегоход шёл ровно. Гусеница шуршала по насту, ветер бил в лицо, и только изредка сквозь деревья пробивался слабый зимний свет. Сын сидел за моей спиной, держался крепко, но уже не дёргался, не пытался выглядеть крутым. Он смотрел по сторонам внимательнее, чем утром.
И тут на выезде к зимнику, где дорога шире и лес раздвигается, мы увидели Ниву. Серую, обмёрзшую, с открытой дверью. Возле неё два мужика. Снег вокруг вытоптан, гильзы блестят тёмными кружками. А чуть в стороне, у обочины, лежит медведь. Здоровенный. На боку, лапы вытянуты, пасть приоткрыта. Он не выглядел как трофей. Он выглядел как то, что просто перестало быть живым.
Один мужик залез на тушу сверху и уселся, как на мешок. Ему было смешно. Он кривлялся, поднял рукой лапу медведя, будто тот ему “машет”. Второй стоял напротив и фотографировал, выбирал ракурс, подсказывал: “Давай ещё вот так, чтоб морда в кадре”. Это всё было без злости, даже без особой радости. Просто как дешёвая показуха.
Я притормозил на секунду, чтобы оценить обстановку. Сын тоже увидел. Я почувствовал, как у него напряглись плечи.
— Клоуны, мать их ети! — сказал я коротко и дал газу.
Мы не остановились. Не потому что “моя хата с краю”. А потому что я не хотел устраивать разборки на дороге с людьми, у которых оружие и в голове пустота. С такими разговором не лечится. С такими либо суд, либо жизнь сама рано или поздно накажет. А мне нужно было довезти сына домой целым и с правильным выводом, а не с новым конфликтом в голове.
Сын долго молчал после этого. Я слышал только его дыхание за спиной и ровный звук мотора.
Домой добрались уже к вечеру. Город показался чужим после белой тишины: свет фонарей, тёплый воздух у подъездов, машины, люди. Снегоход оставили, вещи занесли, руки отогрели. Сын помылся, переоделся, сел на кухне и вдруг, неожиданно для себя, заговорил.
— Пап… а что это за охотники были там, на Ниве?
Я поднял на него глаза. Он не спрашивал… ради разговора… Его реально задело.
— Почему они так… над зверем. Ну убили и ладно. Зачем вот так себя вести?
Я не стал читать лекцию. Просто сказал, как есть.
— Это не охотники, сын. Это клоуны с ружьями.
Он нахмурился.
— В смысле?
— В прямом. Настоящий охотник в лесу ведёт себя тихо и по делу. Он понимает, куда пришёл. А эти… чаще всего с машины стреляют. Зверь железо не боится так, как человека. Машину подпускает ближе. Они и рады. А потом им надо не добычу, а фотки. Чтобы другим показать, какие они “мужики”. По мне так - мудаки распоследние!
Сын сжал губы, посмотрел в стол, потом поднял взгляд и вдруг сказал резко, почти зло, но это была не детская бравада. Это было честно.
— Вырасту… стану охотником на клоунов. Чтоб тайгу не обижали.
Я хмыкнул. Подошёл ближе, опёрся на стол.
— Вот и ты тогда никого в школе больше не обижай, — сказал я спокойно. — А то ты иногда ведёшь себя как эти клоуны. Слабого давишь, шум поднимаешь, чтобы все видели.
Он хотел возразить, но слова застряли. Он понял, куда я бью. И не отвернулся.
— А по поводу охоты… ты сегодня больше охотник, чем они, — добавил я.
Сын даже плечами дёрнул.
— Я ж не выстрелил…
— Вот, — сказал я. — И это правильно. Охотник должен быть с головой и с сердцем. Мы с тобой шашлык ели. Мясо нам не было нужно. Ты не стал стрелять ради того, чтобы доказать что-то. Молодец.
Он ещё секунду сидел, потом тихо спросил:
— Правда молодец?
— Правда, — ответил я. — И знаешь что… я тебе скажу честно: я и патроны не зарядил.
Он поднял голову, глаза округлились.
— Чё?
— Чтоб ты не стрелял на эмоциях, — сказал я. — Я хотел посмотреть, кто ты: тот, кто бахвалится, или тот, кто думает.
Сын выдохнул, и напряжение ушло с его лица, будто он наконец нашёл место, где можно быть собой, а не роль играть. Я улыбнулся, подошёл и потрепал его по макушке.
НРАВЯТСЯ МОИ ИСТОРИИ, ПОЛСУШАЙ БЕСПЛАТНО ИХ В МЕЙ ОЗВУЧКЕ.
Я НЕ ТОЛЬКО ПИШУ НО И ОЗВУЧИВАЮ. <<< ЖМИ СЮДА