— Ты что, совсем с ума сошла? В такой юбке на работу ходишь?
Я замерла на пороге с пакетами продуктов в руках. Бабушка сидела в своём любимом кресле у окна, сжимая в пальцах вязание так, словно хотела проткнуть меня спицами насквозь.
— Баб, привет. Я тебе творог купила, свежий, и те печеньки, что ты любишь.
— Не меняй тему, Катерина! Вчера Нина Семёновна видела тебя возле метро. Говорит, юбка короче некуда, да ещё эти волосы... Что это за цвет вообще такой?
Я машинально коснулась своих волос — пепельно-розовых, если быть точной. Три недели назад покрасилась, и вот теперь расплата.
— Это модно, бабуль. Все так ходят.
— Все! — она отложила вязание и поднялась, опираясь на подлокотники. — Если все с балкона прыгать будут, ты тоже прыгнешь? Тебе уже двадцать шесть, Катя, а ты всё как подросток какой-то. Работа нормальная есть?
Вот оно. Мы снова возвращаемся к этому разговору.
— Есть, конечно. Я же говорила — в дизайн-студии.
— Дизайн-студии, — бабушка поморщилась, будто слово это было ругательным. — Это где вы эти картинки для интернета рисуете? Сколько там платят-то? Сколько?
Я поставила пакеты на стол, начала раскладывать продукты по полочкам. Творог в холодильник, печенье в шкаф, хлеб в хлебницу. Всё как всегда, каждую субботу.
— Достаточно.
— Достаточно! А на квартиру когда откладывать начнёшь? На пенсию свою? Или так и будешь до старости комнатку снимать с этой своей... как её там... Викой?
— С Викторией. И мне нормально там, баб. Хорошая квартира, центр, до работы пятнадцать минут.
Бабушка подошла ближе, посмотрела на меня так, как смотрела всегда, когда я была маленькой и не слушалась — с болью и разочарованием вперемешку.
— А замуж когда? Тебе уже двадцать шесть, Катюша. Двадцать шесть! Я в твои годы уже родила. Дом свой был, хозяйство.
— Другие времена были.
— Времена! — она махнула рукой. — Времена всегда одинаковые. Женщина должна семью иметь, детей. А ты что? Носишься со своими красками-раскрасками, деньги на ветер, волосы в цвет клоуна...
Что-то во мне щёлкнуло. Может, усталость после бессонной ночи — сдавали проект, горела презентация. Может, просто накопилось за все эти месяцы одних и тех же разговоров.
— Баб, а может, хватит? — я обернулась к ней. — Может, хватит мне указывать, как жить? Мне нравится моя работа, мне нравятся мои волосы, мне нравится моя жизнь. Почему тебе так важно, чтобы я была несчастной?
— Несчастной? — бабушка побледнела. — Я хочу, чтобы ты была несчастной?
— Ну а что ещё? Ты же видишь, что мне хорошо, но тебе обязательно нужно всё испортить. Каждую субботу одно и то же: работа не та, внешность не та, жизнь не та. Знаешь что? Может, мне вообще перестать приезжать?
Повисла тишина. Я слышала, как тикают часы на стене — старые, с кукушкой, ещё дедушкины. За окном галдели воробьи на ветке яблони.
— Вот как, — тихо сказала бабушка. — Значит, так.
Она вернулась к креслу, села, снова взяла в руки вязание. Пальцы её дрожали.
— Тогда иди, Катерина. Раз уж я тебе в тягость такая.
— Баб...
— Иди, говорю. И можешь не приезжать больше. Обойдусь как-нибудь без твоего творога.
Я стояла посреди кухни, и внутри всё сжималось в тугой комок. Надо было извиниться, надо было подойти, обнять, сказать, что я не хотела... Но почему-то ноги сами понесли к прихожей. Я натянула кроссовки, схватила сумку.
— Ну и ладно, — выдавила я. — Раз так, то ладно.
Дверь хлопнула за мной громче, чем хотелось.
Первую неделю я думала, что бабушка позвонит. Просто позвонит, как обычно, в среду вечером, спросит, как дела, не забыла ли я шапку надевать — осень уже, холодно. Но бабушка не звонила.
Вторую неделю я сама собиралась набрать её номер раз двадцать. Но каждый раз останавливалась. А что говорить? "Извини"? За что, за правду? Я действительно так думаю. Действительно устала от этих нотаций.
На третью неделю позвонила мама.
— Катюш, ты чего с бабушкой не общаешься?
— А она тебе рассказала?
— Не рассказала. Но я чувствую. Она какая-то... другая. Не спрашивает про тебя, а раньше всегда первым делом: "Как там Катюша?". Что случилось?
Я рассказала. Коротко, сухо, пытаясь не добавлять эмоций. Мама слушала молча.
— Понимаешь, доченька, — наконец сказала она, — у бабушки свои представления о жизни. Она из другого времени.
— Ну вот пусть и живёт в своём времени, а меня не трогает.
— Катюш...
— Мам, я не хочу об этом. Правда.
После этого разговора мама тоже как-то отдалилась. Звонила реже, говорила короче. Видимо, встала на сторону бабушки. Ну и хорошо. У меня своя жизнь. Я взрослая, у меня всё нормально.
Только почему-то по субботам стало пусто. Вика уезжала к своему парню, я оставалась одна в квартире, и вдруг оказывалось, что делать совершенно нечего. Сериалы не шли, книги не читались. Я лежала на кровати и смотрела в потолок, а в голове вертелось: "Творог в холодильник, печенье в шкаф, хлеб в хлебницу".
Прошло два месяца.
Однажды вечером, когда я возвращалась с работы, увидела знакомую фигуру у подъезда. Нина Семёновна, бабушкина соседка. Она стояла, опираясь на сумку-тележку, и всматривалась в лица прохожих.
— Катюша! — воскликнула она, увидев меня. — Вот и хорошо, что встретила.
— Здравствуйте, Нина Семёновна.
— Слушай, деточка, — она взяла меня за руку, — твоя бабушка совсем плохая стала. Я к ней сегодня зашла — сидит, в окно смотрит. Спрашиваю: "Зоя, чего грустная такая?" А она молчит. Потом говорит: "Нотариуса вызывала". Я спрашиваю зачем, а она... — Нина Семёновна понизила голос до шёпота, — она завещание переписала.
У меня внутри всё похолодело.
— Переписала?
— Ну да. Раньше всё тебе оставляла — квартиру, дачу. А теперь... Говорит, благотворительному фонду отдаст. Детскому дому какому-то. Катюш, что случилось-то между вами? Она ведь только о тебе и говорила всегда.
Я не ответила. Просто развернулась и пошла прочь. Быстро, почти бегом. Нина Семёновна что-то кричала мне вслед, но я не слушала.
Дома я рухнула на кровать и разрыдалась. Вот так. Просто взяла и исключила меня из завещания. Из жизни исключила, получается. Как будто я вообще не существую. Как будто двадцать шесть лет ничего не значат.
Вика вернулась поздно вечером, нашла меня заплаканную, с опухшими глазами.
— Что случилось?
Я рассказала. Всё — и про ссору, и про молчание, и про завещание.
— Знаешь, — Вика села рядом, обняла за плечи, — а может, это к лучшему?
— Что к лучшему?
— Ну, подумай сама. Может, вам правда нужно было отдалиться. У каждого своя жизнь, свои границы. Ты не обязана соответствовать её ожиданиям. И она имеет право распорядиться своим имуществом, как хочет.
Разумные слова. Правильные. Только внутри от них становилось ещё хуже.
Я продержалась ещё три недели.
А потом не выдержала. В субботу утром встала пораньше, купила творог, те самые печенья и поехала.
Бабушка открыла дверь не сразу. Стояла на пороге, держась за ручку, и смотрела на меня долгим взглядом.
— Катя.
— Привет, баб. Можно войти?
Она молча отступила в сторону.
Квартира была такой же — та же мебель, те же занавески, тот же запах яблочного пирога и старых книг. Но что-то изменилось. Бабушка стала меньше, что ли. Осунулась, постарела.
— Я творог принесла, — глупо сказала я.
— Спасибо.
Мы стояли посреди прихожей, и я не знала, что говорить. Все заготовленные фразы вылетели из головы.
— Баб, прости. За тот раз. Я не должна была так кричать.
Бабушка кивнула, прошла на кухню, села за стол. Я села напротив.
— Нина Семёновна сказала... про завещание.
— Сказала, значит, — бабушка усмехнулась горько. — Вечно она не вовремя.
— Это правда?
— Правда. Я всё переписала. Детскому дому оставлю. Там ребята без родителей, им квартира нужнее, чем... — она запнулась. — Чем тому, кто и так обойдётся.
— Я не из-за квартиры приехала.
— Знаю.
Повисло молчание. Я смотрела на её руки — узловатые, в коричневых пятнах, те самые руки, которые учили меня писать, завязывали шнурки, пекли пироги.
— Знаешь, Катюша, — тихо сказала бабушка, — я ведь просто боюсь.
— Чего боишься?
— Что ты будешь несчастной. Что жизнь твоя неправильно сложится. У меня всё было по-другому — и муж, и дом, и работа стабильная. А у тебя... Ты знаешь, что я не понимаю твою жизнь? Эти картинки в компьютере, эти волосы, эта съёмная квартира... Для меня это всё... непрочное какое-то, ненадёжное. И мне страшно за тебя.
Я почувствовала, как слёзы снова подступают к глазам.
— Баб, а ведь мне тоже страшно иногда. Думаешь, я такая уверенная? Ночами лежу, считаю деньги на следующий месяц, переживаю, что проект не примут, что кредит не выплачу. Но это моя жизнь. Понимаешь? Моя. Со всеми этими страхами и неопределённостью. И я хочу, чтобы ты просто... была со мной. Не учила, не критиковала. Просто была.
Бабушка смотрела на меня, и по её щекам текли слёзы.
— А я думала... думала, что если не скажу, не направлю, то ты совсем потеряешься.
— Я и так потерялась, баб. Мы все потерянные, только вида не подаём.
Она вдруг рассмеялась — тихо, сквозь слёзы.
— Вот уж философ вырос.
— От тебя научилась.
Мы сидели на кухне, пили чай с теми самыми печеньями, и я рассказывала про работу — настоящую, не выдуманную для бабушкиного спокойствия. Про то, как мы всей студией ночи не спали, делая презентацию для крупного клиента. Про то, как я впервые увидела свой дизайн на билборде в центре города и стояла минут десять, просто глядя на него. Про Вику, которая на самом деле не просто соседка, а лучшая подруга. Про страхи, про мечты, про то, что хочется когда-нибудь открыть своё дело, но пока копится опыт и связи.
Бабушка слушала, кивала. Иногда задавала вопросы — не осуждающие, а настоящие, из интереса.
— А завещание всё-таки переоформишь обратно? — спросила я, когда мы уже прощались.
Бабушка задумалась.
— Не знаю, Катюш. Детский дом и правда не помешает. Но... может, разделю пополам? Им квартиру, тебе дачу?
— Дачу? Баб, да я в жизни там не была толком.
— Так съездишь. Яблоневый сад там. Твой дедушка сажал. Может, и тебе пригодится когда-нибудь — от этой суеты отдыхать. Или своим детям яблоки показывать, когда появятся.
— Если появятся.
— Появятся, — уверенно сказала бабушка. — Ты же у меня умная девка. Разберёшься.
На выходе я обернулась.
— Баб, а волосы? Правда так ужасно?
Бабушка прищурилась.
— Ужасно. Но... тебе идёт.
Я засмеялась. Она тоже.
Мы не вернулись к прежнему. Я больше не приезжала каждую субботу, бабушка уже не звонила строго по средам. Но всё равно раз в пару недель я заглядывала к ней с творогом и печеньями, а она, стараясь сдержаться, всё меньше спрашивала про замужество.
Иногда у неё срывалось — могла спросить, не холодно ли мне в этой куртке, не пора ли уже подумать о другой работе. Я привычно закатывала глаза, но теперь почему-то отвечала спокойнее — без раздражения. Просто хотелось, чтобы ей было немного легче и мне — чуть тише.