Я сидела в приемной нотариуса и в сотый раз проверяла папку с документами. Свидетельство о смерти, мамин паспорт, мой паспорт, старое завещание, которое мама составила еще десять лет назад. «Всё поровну, девочки, — всегда говорила она. — Вы у меня одни, делить вам нечего».
Я посмотрела на часы. Моя младшая сестра, Вика, опаздывала уже на сорок минут. Это было в её стиле. Вика — человек-праздник, человек-вихрь, вечно летящая, вечно забывающая. Я — человек-функция. Та, кто платит по счетам, возит по врачам и держит за руку, когда страшно.
Последние два года маминой болезни легли на меня бетонной плитой. Я перешла на полставки, забыла, когда в последний раз была в отпуске, и знала наизусть расписание всех онкологов в округе. Вика налетала набегами: привозила маме дорогие французские духи (которые той уже были не нужны), рассказывала смешные истории о своих новых ухажерах, целовала маму в лоб и исчезала, оставляя после себя шлейф дорогого парфюма и гору немытой посуды.
Мама всегда оживала при ней. «Викуся — мой лучик света», — шептала она мне потом, когда я меняла ей капельницу. Я не обижалась. Лучикам света не положено выносить судна, это работа для таких, как я.
Я снова набрала номер сестры. Длинные гудки сменились сухим щелчком.
— Ань, привет, — голос Вики звучал странно. Глухо, будто она говорила из-под подушки. Или из бункера.
— Ты где? Нас через пять минут пригласят, — я старалась говорить спокойно, хотя внутри нарастала тревога.
— Ань, я не приеду.
— В смысле? Что-то случилось? Машина сломалась?
— Нет. Просто нет смысла. Нечего оформлять.
Я замерла. В приемной было душно, но меня пробил ледяной озноб.
— Я не понимаю. У нас есть завещание. Половина квартиры твоя, половина — моя.
— Нет никакого завещания, Аня, — Вика сделала паузу, и я услышала, как она шумно выдохнула дым. Она снова начала курить? — Точнее, оно недействительно. Мама переписала квартиру на меня. Полностью. Дарственная.
Телефон чуть не выпал из моих рук.
— Что ты несешь? Какая дарственная? Она последние месяцы с трудом понимала, какой день недели!
— Не надо драматизировать, — голос сестры стал жестче. — У неё были просветления. Нотариус приезжал на дом. Всё законно. Смирись, Ань.
— Но почему? — я почти кричала, не обращая внимания на секретаршу, которая испуганно подняла голову. — За что? Я же была с ней до последнего вздоха!
— Вот именно поэтому, — отрезала Вика. — Ты была слишком... душной. Ты давила на неё своей заботой. А я давала ей жить. И вообще, у тебя муж, хорошая должность, ипотеку вы почти закрыли. А у меня ничего нет. Мама понимала, что мне нужнее.
Она повесила трубку. Я смотрела на погасший экран и не могла поверить. Тридцать лет. Мы делили секреты, одежду, мечты. Я прикрывала её перед родителями, когда она прогуливала школу, одалживала деньги, которые она забывала возвращать. Я думала, мы — семья. Оказалось, я была просто удобным фоном.
Я вышла от нотариуса на ватных ногах. Мир вокруг казался картонной декорацией. Но самая страшная правда открылась мне через неделю, когда я поехала в хоспис забрать мамины оставшиеся вещи.
Меня окликнула пожилая медсестра, Ольга Ивановна, которая часто дежурила в маминой палате.
— Анечка, хорошо, что вы пришли, — она замялась, теребя в руках край халата. — Я всё думала, говорить вам или нет. Не моё это дело, конечно... Но сердце не на месте.
— О чем вы?
— Вы знаете, что ваша сестра приезжала с нотариусом за три недели до... конца?
— Знаю, — глухо ответила я. — Она оформила дарственную.
— Да... Но вы не знаете, что она сказала вашей маме перед тем, как та подписала бумаги. Я в коридоре была, дверь приоткрыта. Ваша мама сомневалась, плакала, говорила: «Как же Анюта? Это несправедливо».
Я сжала кулаки так, что ногти впились в ладони.
— И что ответила Вика?
Медсестра вздохнула и отвела глаза.
— Ваша сестра сказала: «Мама, подписывай скорее, пока не поздно. Аня мне вчера звонила, она уже нашла какой-то дешевый интернат за городом. Говорит, что устала от запаха и капризов, хочет сдать тебя туда уже на следующей неделе, чтобы квартира освободилась. Если сейчас не перепишешь всё на меня, она тебя увезет, и я ничего не смогу сделать».
Я стояла в больничном коридоре, и мне казалось, что меня ударили под дых. Воздуха не хватало.
Мама подписала дарственную не потому, что любила Вику больше. И не потому, что Вике было «нужнее». Она подписала её, потому что умирала в животном страхе, уверенная, что я — та, кто мыл её, кормил с ложечки и гладил по голове ночами, — собиралась вышвырнуть её из дома, как старую вещь.
Вика украла у меня не половину квартиры. Она украла у меня мамину веру в меня в её последние дни. И этого я никогда ей не прощу.
Конец.
А как вы считаете, можно ли простить такое предательство родной сестре? И что в этой ситуации страшнее: потеря квартиры или то, с какими мыслями о старшей дочери умирала мама? Делитесь своим мнением в комментариях.