Все главы здесь
НАЧАЛО
Глава 56
Степан прибежал домой, запыхавшись, будто не шел, а летел. В хате темно, тихо. Отец с матерью спят — видно, не так давно вернулись со свадьбы, не успели даже как следует раздеться. Прилегли чуть отдохнуть, ведь утро скоро. Отец храпел на лавке по-хмельному, а мать тонко посапывала в светелке.
У Степы в груди все гудело, звенело, будто колокол раскачался. Хотелось разбудить их сейчас же, прямо с порога, и орать о своем счастье: «Мать! Батя! Радость-то какая у мене!»
Да не посмел. Постоял, постоял, прислушался к их ровному дыханию и тихонько вышел во двор.
Спать он и не думал. Куда тут спать, когда такое в душе творится!
Во дворе сел на березовый чурбак, погладил его занозистую кору, уставился в отступающую темноту — и мысли сами собой побежали, наперебой, одна другую толкая.
«Ну вот… вот и все. Была моя — а таперича и совсема моя. Не во сне, не в думках моих — а ить и у самом деле».
Степан почувствовал, как приятное тепло разлилось по всему нутру. Он вспомнил счастливые моменты обладания Катей.
«Чевой таперича тянуть-то? Гулять с ей? Да нешто гульба надоть, када сердце ужо усе решило? Нет. Неча тянуть. Мы ужо как муж с женой седни стали. Так и быть должно.
Завтре… нет, седни жа скажу отцу. Пущай идеть с дядькой Петром, как положено. Посватають мене Катю. Честно, по-людски. Чтоба усе знали — моя она… жена».
Ему вдруг стало так легко, так светло, будто с плеч сняли тяжесть, которую он и не замечал раньше, а носил. Привык к этой тяжести. Жил с нею с того дня, как отказала она ему.
Степан поднялся, взялся за работу — с особым усердием, будто каждая охапка соломы, каждый взмах вил приближал его к заветному.
«Усе. Решено. Хватить мыкатьси. Свадьбе быть. Чевой ишо ждать?»
И от этой мысли он улыбался сам себе, широко, по-мальчишески, не в силах сдержать радость. Он и сам себе боялся признаться, что боится, что Катя снова передумает.
Тут в дверях хаты показалась мать, чуть заспанная, уставшая, платок на плечах, глаза красные, лицо задумчивое. Она постояла, глядя на сына, потом тихо спросила, будто боялась услышать ответ:
— Сынок… а я не ошибласи вчерась? Ты вродя с Катькой ушел от Назаровых?
Степан сразу просиял, будто солнце в нем вспыхнуло, кивнул, подошел к матери:
— Правильно, мама. С ей, — выдохнул он и даже руками развел, словно удержать в себе это счастье не мог: — С Катькой я ушел.
Мать присела на лавку, тяжело, словно ноги больше не держали. Сдернула платок с плеч, машинально вытерла им лицо, не глядя на сына.
— Так… — сказала негромко. — Значица, не примстилоси мене.
Степан стоял перед ней — высокий, взъерошенный, с огнем в глазах. Таким она его давно не видела. Не мальчишка уже — мужик. И это радовало и пугало.
— Мам, — заговорил он быстро, сбивчиво, — ты не думай ничевой худова. Я ж яе люблю. Завсегда любил. А нынча… нынча мы как положено… я отцу скажу. Пущай идеть к тетке Лизавете, как водитси. Со сватами. Чевой тянуть? Мы ж ужо… — он осекся, покраснел, но упрямо добавил: — Мы ж ужо семья.
Мать смотрела на него долго. Взгляд ее был тяжелый, словно она примеряла эти слова к себе, к жизни, к тому, что уже не исправить.
— Семья… — повторила она тихо. — Эх ты, сынок!
Она поднялась, подошла ближе, погладила его по плечу — не ласково, а как-то прощально.
— Спать иди, — сказала. — Усю ночь колабродил.
— Мам, — он потянулся к ней, — ты ж радая? Да? Унуки скора будуть. Мам?
Она не ответила сразу. Только вздохнула.
— Радая я тому, што ты живой, Степка, да сердце у тебе добрыя да отходчивыя, — сказала наконец. — А остальное… Бог рассудить.
И пошла в хату, медленно, устало, будто враз постарела.
Дарья долго сидела на лавке за столом, не решаясь разбудить мужа таким горьким известием, не двигаясь, глядя в темный угол.
Слова сына звенели в голове, будто кто-то нарочно стучал ложкой по пустой миске.
Семья… жена… Катька.
Не так она это видела, не с ней.
Даша слишком хорошо помнила, как Степан лежал тогда — худой, серый, с лихорадочным блеском в глазах. Как ночами она сидела возле него, боясь задремать. И как ни разу за все те недели Катерина не переступила порог их хаты. Ни разу. Не спросила, жив ли. Не передала куска хлеба, не присела рядом.
А ведь сидела тогда совсем другая. Тихая, скромная Настенька. Садилась у изголовья, молчала, держала за руку — и от одного этого у Степана дыхание ровнее становилось. Дарья вспомнила, как тогда еще подумала: вот бы такую…
Не для красоты — для жизни.
Катерина была красива, да. Яркая. Но сердце у нее — как вода весенняя: шумит, блестит, а ухватить нечего.
Дарья это чувствовала нутром, бабьим своим чутьем. И оттого сейчас было особенно тяжко — потому что знала: сына не отговорить. А значит — придется принять. И молиться…
Степан остался во дворе один. Радость в нем еще кипела, рвалась наружу, но теперь к ней примешалось что-то тревожное, незнакомое. Сердце у него сжалось, он понял, что мать его радость встречает не поддержкой, а тревогой и печалью.
Он снова взялся за работу — с остервенением, с силой, будто хотел заглушить мысли.
«Севодни, — твердил он про себя. — Севодни жа усе по уму сделаем. Как люди. Катя моя таперича. И будеть у нас усе ладно. Должно быть усе ладно».
Спустя время из хаты вышел Федор, сел на лавку, закурил, долго молчал, потом тяжело вздохнул.
— Степа… ты ж знашь, мы тебе худова не скажем, и не пожелаем никада. Я и мать…
Он помедлил, подбирая слова.
— Ты помнишь, как ты лежал? Хворый. Долго лежал.
Помнишь, кто кала тебе был усе время?
Степан опустил глаза. Он помнил.
— Катерина ни раз не зашла, — тихо продолжил Федор. — А рядом с тобой сидела другая. Та, што не по долгу — по сердцу.
Степан не перебил, выслушал. Потом поднял голову — спокойно, твердо.
— Бать… Настя мне люба. Да, но как сестрица родныя. Понимашь? Молчить нутро мое на яе. А Катя — то другоя.
Он сглотнул.
— А Катя… Катя — моя жена.
Федор резко вскинул голову.
— Как жена?.. — Федор отпрянул, будто его ударили. — Было што ить?
Степан кивнул. Без стыда, без бравады.
— Было, бать. Седни.
Федор отвел взгляд. Он не сердился — нет. Сердце сжалось иначе: тихо, глухо, по-мужски. Он слишком хорошо знал, что такое любовь, и еще лучше — что такое ошибка, сделанная от любви.
Он сам когда-то шел за Дарьей наперекор родне. Тоже говорили — не пара. Тоже качали головами. Но там было главное — она его любила. Всегда. В болезни, в бедности, в молчании.
А здесь?..
Здесь Федор не чувствовал этого.
Он видел, как сын сияет — и понимал: сейчас ломать нельзя. Сломаешь — потеряешь навсегда. Мужик должен сам пройти свою дорогу, даже если она ведет через боль в никуда. Особенно, если через боль.
«Ну что ж, — подумал он тяжело. — Выбрал. Значит, понесет».
— Ладно, — сказал он вслух, глухо. — Видать, так тебе на роду написано.
И больше не стал говорить — потому что слова кончились, а правда уже была сказана.
Он глянул на сына, и в этом взгляде было все: страх, горечь, понимание и осознание того, что его он
уже не удержит.
Продолжение
Татьяна Алимова