— Забирай свою мать и проваливай! — голос Иры сорвался на визг так, что даже воробьи с соседнего балкона разлетелись.
Я стоял посреди двора с пакетом продуктов и смотрел, как из окна третьего этажа вылетают мои вещи. Рубашка зацепилась за ветку яблони. Кроссовки шлёпнулись в грядку с укропом у Петровны. Следом полетели носки — россыпью, как конфетти на каком-то дурацком празднике.
— Ира, успокойся, — попытался я, но даже самому стало смешно от этой фразы. Успокоиться. Когда она уже полчаса кидает из окна моё имущество, а соседи высыпали на балконы, словно на премьеру нового сезона сериала.
— Успокоиться? — её лицо исказилось. — Девять лет! Девять лет я терпела твою маменьку, которая учит меня жарить картошку! Которая переставляет мою посуду! Которая каждое утро говорит, что у меня дома пыльно!
Вот тут она была права. Мама действительно любила переставлять кружки ручками влево, хотя все нормальные люди ставят вправо. Говорила, что так «правильнее». С чего вдруг кружкам стало правильнее или неправильнее — загадка.
— Она старая, ей нужна помощь...
— Помощь? — Ира захохотала так истерично, что я поёжился. — У неё квартира есть!Твоя сестра Оксана в соседнем доме живёт! Но нет, она шесть месяцев у нас «гостит»! Шесть месяцев, Андрей!
Полетел мой любимый свитер. Синий, в мелкую клетку, который я носил ещё до свадьбы. За ним последовали джинсы.
— Люди, это ж лучше телевизора! — раздалось откуда-то снизу. Я обернулся. Валентин Степаныч, сосед с первого этажа, устроился на лавочке с семечками. Рядом примостилась его жена Зинаида Павловна с вязанием.
— Зин, гляди, счас трусы полетят, — протянул Валентин Степаныч.
И правда, полетели. Я почувствовал, как краска заливает лицо. Одно дело — скандал, другое — когда твои семейные трусы разглядывает весь подъезд.
— Андрюха, а у тебя ипотека-то как? — подал голос Славка с четвёртого этажа. — Квартира ж на двоих!
Вот именно. Квартира на двоих. Десять лет выплат впереди. И сейчас из неё вылетаю я вместе с этими дурацкими носками.
Помню, как мы въезжали. Ира в новом платье, я в костюме, шампанское, тосты. Петровна принесла пирог, Валентин Степаныч — самогон. «Совет да любовь», — говорили они. А теперь я стою под окнами, и моя любовь швыряет в меня же тапком.
— Дорогая, можем обсудить...
— Обсудить? — она высунулась из окна так далеко, что я испугался — вдруг упадёт. — Обсудить, как твоя мамочка сказала, что моё платье делает меня толстой? Или как она вчера при гостях заявила, что я плохая хозяйка?
Да уж, вчера мама перегнула. Мы позвали на ужин Димку с женой, и мама ляпнула: «Ирочка у нас творческая натура, ей быт неинтересен». Прозвучало как приговор.
Я тогда пытался замять, пошутил что-то про творчество и приготовление борща, но Димкина жена — та ещё язва — подхватила: «Да-да, главное душой быть вместе, а там хоть в грязи». После этого вечер покатился под откос.
— Твоя мать считает меня никчёмной! — продолжала Ира. — И ты даже слова в мою защиту не сказал!
— Я пытался...
— Пытался? Ты кивал! Сидел и кивал, как китайский болванчик!
Полетел мой планшет. Он ударился о край детской песочницы и раскололся пополам. Три года кредита. Двадцать четыре тысячи рублей.
— Ира! Это планшет!
— Плевать! Купишь новый! На мамину пенсию!
Я поднял глаза. Она стояла красная, взъерошенная, в моей старой футболке, в которой обычно спала. И даже сейчас, вся в ярости, она была... моей. Девять лет вместе. Девять лет я знал, что она не любит, когда хлеб лежит корочкой вниз. Что она плачет над мультиками. Что по утрам у неё дурацкая причёска, и она пыхтит, пытаясь её пригладить.
— Ир, спустись. Поговорим нормально.
— Нормально? — она схватила мою гитару. Я похолодел.
— Только не гитару! Ира, это же подарок отца!
Она замерла. Посмотрела на гитару, потом на меня. В её глазах мелькнуло что-то — сомнение, может быть. Но потом её лицо снова исказилось.
— Значит, гитару жалко, а меня — нет?
И она швырнула её вниз. Гитара описала дугу и рухнула на асфальт с омерзительным звуком ломающегося дерева. Струны жалобно зазвенели, будто в последний раз.
Я присел на корточки рядом с осколками. Отец купил мне эту гитару на шестнадцатилетие. За месяц до того, как его не стало. Я учился на ней играть, брал её в поход, когда мы с Ирой только начали встречаться. Она лежала в углу нашей комнаты девять лет, и я каждый раз, глядя на неё, вспоминал отца.
— Ну вот и всё, — тихо сказал я, поднимаясь.
— Что всё? — крикнула Ира сверху.
— Всё между нами, — ответил я, и голос прозвучал чужим. — Собирай мои вещи, я приеду за ними с матерью через неделю.
— Через неделю? А где ж ты жить будешь?
— У Димки на даче, — я поднял разбитую гитару. — Хотя бы там без соседей обойдётся.
Ира исчезла из окна. Я начал собирать свои вещи с земли. Петровна молча протянула мне пакет. Валентин Степаныч встал с лавочки.
— Андрюха, ты это... Может, не надо так?
— Надо, Валентин Степаныч. Надо.
Славка спустился вниз, помог затолкать вещи в машину. Молчал. Только когда я захлопнул багажник, сказал:
— Мужик, она же любит тебя. Просто... вы оба устали.
— Усталость не повод швырять гитару.
— Гитару — нет. А вот слова про вес и плохую хозяйку — это тоже не повод молчать.
Я обернулся к нему.
— То есть я виноват?
— Вы оба виноваты, — пожал плечами Славка. — Но ты-то можешь это исправить.
Я сел в машину. На заднее сиденье бросил разбитую гитару. Завёл мотор. И тут увидел — Ира стояла на балконе. Руки опущены, лицо заплаканное. Она смотрела на меня, и я вдруг понял: она ждала, что я вернусь. Что поднимусь, что мы помиримся, что всё будет, как раньше.
Но гитара лежала на заднем сиденье. И трусы валялись на земле у подъезда. И весь двор видел наш позор.
Я выжал газ и уехал, не оглядываясь. В зеркале заднего вида мелькнула её фигура на балконе. Маленькая, одинокая.
*
Дача Димки встретила меня запахом сырости и тишиной. Я выгрузил вещи, забросил их в холодную комнату и сел на веранду. Закурил, хотя бросал три года назад. Ира не любила запах табака.
Телефон разрывался. Мама. Оксана. Димкина жена Настя. Мама требовала вернуться и «поставить эту истеричку на место». Оксана пыталась выяснить, правда ли я ушёл насовсем. Настя писала длинные сообщения о том, что нужно ценить семью.
Я никому не ответил. Просто сидел и смотрел на закат.
«Девять лет», — думал я. Девять лет вместе. Первое свидание в кафе, где нам подали пережаренную курицу. Наша свадьба под дождём, когда все гости промокли, но все смеялись. Переезд в эту квартиру, ремонт, который мы делали сами, и тогда она покрасила стену в розовый, а я — в синий, и мы неделю спорили, чей цвет лучше, а потом просто оставили оба.
Когда же всё сломалось? Когда мама переехала к нам «на пару недель», которые превратились в полгода? Или раньше, когда я начал соглашаться с матерью, вместо того чтобы поддержать жену? Или вообще с самого начала, и мы просто делали вид?
Утром позвонила Оксана.
— Андрей, ты придурок.
— Доброе утро, сестрёнка.
— Мама говорит, Ирка тебя выгнала. Это правда?
— Скорее я ушёл.
— Из-за гитары?
— Из-за всего.
Она вздохнула.
— Слушай, мы с Вовкой вчера забирали маму к себе. Она будет жить у нас. Теперь будет переставлять мою посуду.
— Ты серьёзно?
— Я серьёзно. И знаешь что, братик? Ты полный идиот.
— Спасибо за поддержку.
— Она любит тебя. Три часа плакала вчера, звонила мне. Говорит, не хотела кидать гитару, рука сама дёрнулась.
— Рука сама.
— Андрей, она устала. Полгода твоя мама учила её жить. Полгода ты молчал. Что она должна была сделать? Терпеть до пенсии?
Я молчал. Оксана права. Я молчал. Мне было проще кивать и делать вид, что ничего не происходит.
— Что мне теперь делать?
— Для начала — починить эту чёртову гитару. Потом — подумать, зачем тебе жена, если ты её даже защитить не можешь.
Она бросила трубку. Я достал гитару, посмотрел на расколотую деку. Может, её ещё можно склеить? В городе есть мастер, он реставрирует старые инструменты.
Я вдруг представил, как приношу Ире починенную гитару. Как говорю: «Прости». Как она... что? Кидается мне на шею? Или снова швыряет что-нибудь?
Через три дня я вернулся. Двор был пуст. Я поднялся на третий этаж, позвонил в дверь. Ира открыла не сразу. Стояла на пороге, бледная, с синяками под глазами.
— Зачем пришёл?
— За вещами, — солгал я. В руках держал гитару. — И... вернуть это.
Она посмотрела на инструмент.
— Ты её починил.
— Да. Не полностью, но играть можно.
Она отступила, пропуская меня. Квартира выглядела пустой. Не грязной, не заброшенной — просто пустой. Словно из неё ушла жизнь.
— Кофе будешь?
— Буду.
Мы сидели на кухне. Она заварила кофе — крепкий, как я люблю. Я молчал, не зная, с чего начать. Она тоже молчала.
— Извини, — наконец выдавил я. — Мне нужно было... раньше. Нужно было защитить тебя.
— Да, нужно было.
— Мама переехала к Оксане. Больше не вернётся.
— Хорошо.
Пауза. Долгая, тягучая.
— А мы? — спросил я. — Мы вернёмся?
Она посмотрела на меня. В глазах плескалось что-то — усталость, обида, надежда. Всё вместе.
— Не знаю, Андрей. Честно — не знаю.
Я кивнул. Встал. Подошёл к двери.
— Гитару оставь, — вдруг сказала она. — Пусть здесь полежит. Если... если захочешь, приходи. Сыграешь что-нибудь.
Я обернулся. Она стояла у окна, спиной ко мне, и плечи её вздрагивали.
— Приду, — пообещал я.
Спустился во двор. Валентин Степаныч сидел на той же лавочке.
— Ну что, помирились?
— Пока не знаю, — честно ответил я. — Но попробуем.
Он кивнул.
— Главное — пробовать. А то разойдётесь, не попрощавшись. Потом жалеть будете.
Я сел рядом. Мы помолчали. Потом я спросил:
— А у вас с Зинаидой Павловной скандалы бывают?
— Ещё какие! — хмыкнул он. — Сковородкой в меня кидала раз.
— И что?
— Уклонился, — усмехнулся старик. — Потом цветы принёс. Вот уже сорок лет вместе. Видишь, не разошлись.