Историю эту я уже как-то упоминал в своих статьях о вьетнамских приключениях, но вспомнилась она вновь — в контексте вечного и неловкого вопроса о чаевых.
Произошло всё в национальном парке Тамкок, в провинции Ниньбинь.
Пейзаж там располагает к тихой, почти меланхоличной созерцательности. Известняковые скалы, эти древние, замшелые исполины, вырастают прямо из рисовых полей, как какие-то декорации. Вода — густого, зеленоватого оттенка, неподвижная и гладкая, словно шёлк, растянутый между утёсами.
Лодка, узкая и покорная, скользила по извилистой речушке, ведомая неторопливыми взмахами весел вьетнамской гребчихи. Особенно любопытно было наблюдать, как местные гребцы делают эти взмахи ногами!
Мы проплывали мимо ярко-зелёных ковров плантаций, где, в сезон, сгорбившись, трудятся крестьяне в конических шляпах; затем ныряли в прохладную, звенящую тишину пещер, где с низких сводов падали тяжёлые капли, нарушая безмолвие.
Свет в них был таинственный, приглушённо-бирюзовый, отражённый от воды. Путь был недолог, но удивительно живописен — один из тех моментов, когда красота природы усыпляет бдительность и размягчает душу, готовя её к нежным и щедрым порывам.
Оплатив положенную сумму в кассе, мы устроились в лодке и предались простому наблюдению: снимали на камеру проплывающие мимо скалы, похожие на спящих слонов, других туристов в таких же утлых посудинах, игру света на воде. Казалось, всё было оплачено и улажено, все счёты на этот час закрыты.
Когда же путешествие подошло к концу, случилось нечто, вернувшее нас из царства созерцания прекрасного в мир мелких человеческих расчётов. Наша гребчиха, молчаливая женщина с лицом, выточенным ветром и солнцем, остановила лодку метрах в пятидесяти от причала. Я поначалу подумал — отдышаться, может, или дать нам последний миг насладиться видом. Но она, уставившись на нас тёмными, неотрывными глазами, стала повторять одно и то же: «Тип! Тип ми!»
Я, к стыду своему, совершенно растерялся. Мозг, отуманенный красотами, отказывался переводить эти звуки. Что за «тип»? Жена моя, практично молчала, глядя куда-то в сторону, предоставив мне выпутываться из сложившейся ситуации. А гребчиха, словно заведённый механизм, продолжала: «Тип ми! Тип ми!» Голос её был настойчив, но беззлобен — просто констатация факта, который мне следовало бы знать.
«Тип? — переспросил я глупо. — Что это?»
Она, видимо, решив, что имеет дело с совершеннейшими простаками, плохо понимающими английский, или делающими вид таковых, махнула на тонкости рукой и выложила прямо, ясно и чётко: «Мани! Мани!»
Тут уже жена тихо, с лёгким вздохом, подсказала: «Чаевые, она чаевые просит».
Всё. Очарование мгновенно рассеялось, как дым над водой. Во мне поднялось пустое, нелепое возмущение. Какие ещё чаевые? Билет оплачен, услуга оказана, всё честно! Я не из тех, кто торгуется у прилавка — названную сумму плачу без слова. Но к этому дополнительному, полустыдливому сбору, к этому «тип ми» душа моя не лежала. Простите уж.
Женщина, постояв ещё немного в молчании, всем своим видом ясно дав понять, что нарвалась на редких скряг, развернула лодку и молча, всё же довела её до пристани.
Мы высадились под безмятежным небом, среди этих величественных скал, но в ушах ещё звенело это назойливое «тип ми». Я ещё какое-то время ворчал про себя, глупо и бесполезно оправдываясь перед самим собой и прекрасным, равнодушным миром вокруг, прежде чем мы отправились дальше.
Как жаль, думал я потом, что такое дивное, тихое место может быть омрачено столь мелким, прозаическим недоразумением. Красота — вещь абсолютная, но путь к ней, увы, почти всегда обставлен бухгалтерией.
Постскриптум
Во время самого плавания, надо сказать, мы чувствовали себя едва ли не избранными. Мимо нас, как призрачные лодочные коршуны, сновали торгашки — местные женщины, ловко управлявшие вёслами, на лодках, наполненных всяким хламом. Они настойчиво причаливали к лодкам с иностранцами, протягивая то бананы, то бутылки с водой, то безвкусные сувениры, жужжа своей незатейливой коммерческой песней.
Я наблюдал, как французы в соседней лодке, люди, должно быть, опытные в отражении подобных атак, отмахивались от них с усталой, почти балетной грацией — ленивым движением руки, будто отгоняя назойливых, но безвредных мошек. И чувствовал тогда тихое, глупое удовлетворение.
«Смотри-ка, — сказал я жене, — какая у нас ненавязчивая гребчиха. Не "подталкивает" нас к этим лодкам-магазинам. Не пытается всучить саронги или открытки, как делали другие гребчихи. Молчит, словно рыба. Просто катает нас. Какая редкость, для этой местности — где тебя на каждом углу пытаются развести на лишнюю копейку, от чего ты устаешь морально — встретить человека, который просто делает свою работу, не пытаясь тут же на тебе заработать».
О, слепота наша, готовность принять простую паузу в наступлении за окончательную победу! Как же сладко мы обманывались, наслаждаясь этой купленной тишиной, не подозревая, что она — лишь отсрочка перед финальным аккордом.
Ведь всё это время она, наша «тактичная» гребчиха, просто копила силы для главного. Она не торговала саронгами по дороге, потому что рассчитывала на что-то большее, выкроенное из самой ткани нашей благодарности. Она молчала, чтобы потом сказать одно-единственное, но неотразимое слово. Вернее, два. И когда прозвучало это финальное «Тип ми», вся идиллия нашла свое простое и ясное объяснение. Молчание оказалось не золотом, а, скорее, предтечей...