31 декабря, время 12:45. На кухне Веры Павловны пахло вареной морковью, дорогим майонезом «на перепелиных яйцах» и надвигающейся катастрофой.
По телевизору, работающему в фоновом режиме, Женя Лукашин в очередной раз совершал свою главную ошибку в жизни, направляясь в аэропорт. Вера Павловна, женщина пятидесяти пяти лет с укладкой «волосок к волоску» (парикмахерская была вчера, 2500 рублей с покраской, между прочим) и в нарядном фартуке с маками, методично крошила яйца в эмалированную миску. В голове крутился список дел: достать утку из маринада, проверить холодец на балконе, погладить скатерть с мережкой.
Идиллию нарушил Геннадий. Он вошел в кухню не как обычно — шаркающей походкой человека, ищущего, чего бы перехватить до застолья, — а торжественно, я бы даже сказала, парадно. На нем был новый свитер, подаренный Верой на 23 февраля (чистая шерсть, кусачий, зараза, но красивый), и брюки, которые он обычно берег для походов в ЖЭК или на юбилеи родни.
Геннадий Ильич встал в дверном проеме, картинно опершись плечом о косяк (косяк скрипнул — петли давно просили смазки, но Гене было не до низменного).
— Вера, — произнес он голосом Левитана, объявляющего о начале войны. — Сядь. Нам надо поговорить. Серьезно.
Вера замерла с ножом в руке. С кончика ножа на разделочную доску шлепнулся кусочек белка.
— Гена, ты время видел? — уточнила она, не оборачиваясь. — У меня «шуба» не собрана, а ты разговоры разговаривать вздумал. Если ты насчет того, что я забыла купить твою любимую горчицу, так я Костика попросила, он привезет.
— К черту горчицу! — рявкнул Геннадий, и его лицо пошло красными пятнами. — Ты вообще меня слышишь? Я говорю о судьбе! О жизни! Сядь, я сказал!
Вера Павловна вздохнула, вытерла руки о полотенце с петухами и медленно опустилась на табуретку. В её взгляде читалась смесь усталости и того особого терпения, с которым санитарки смотрят на буйных в приемном покое.
— Ну, вещай, оратор. Что случилось? Танчики «зависли» или давление скакнуло?
Геннадий набрал в грудь воздуха, словно собирался нырнуть в прорубь.
— Я ухожу. Точнее, мы расстаемся. Я подаю на развод. Прямо после праздников.
В кухне повисла тишина. Слышно было только, как в холодильнике «Атлант» что-то утробно булькнуло, выражая солидарность с хозяйкой.
— Час от часу не легче, — пробормотала Вера, поправляя фартук. — Гена, ты перепил? Или это тот кризис среднего возраста, который у тебя с сорока лет тянется?
— Это не кризис! — взвизгнул муж, теряя торжественность. — Это любовь! Настоящая! Я встретил женщину. Она... она другая. Она меня понимает. Она смотрит на меня как на мужчину, а не как на банкомат или сантехника. Её зовут Милана. И мы решили не начинать новый год со лжи. Поэтому я ставлю точку сейчас.
— Милана, значит... — протянула Вера. Имя было какое-то липкое, как дешевая карамель. — И сколько же лет твоей Джульетте?
— Тридцать... Два, — с вызовом бросил Геннадий. — И не смей иронизировать! Возраст — это цифры. Главное — родство душ. В общем, так. Квартира, как ты помнишь, оформлена на меня. Дарственная от мамы. Ты тут, по сути, никто. Прописана, конечно, но права собственности не имеешь.
Вера прищурилась. Это был удар ниже пояса. Квартиру свекровь действительно переписала на Гену за месяц до смерти, хотя ремонт, мебель и технику покупали на деньги Веры, которая последние пятнадцать лет зарабатывала вдвое больше мужа, работая главбухом в строительной фирме.
— И что ты предлагаешь? — голос Веры стал пугающе спокойным.
Геннадий посмотрел на часы.
— Сейчас час дня. К шести вечера Милана придет сюда. Мы будем встречать Новый год вместе. Здесь. Поэтому... я даю тебе пять часов. Собери необходимое и... ну, поезжай к Ленке. Или к маме своей на дачу. Мне все равно. Главное, чтобы к 18:00 духу твоего тут не было. Я хочу войти в новую жизнь без старого груза.
— Груза? — переспросила Вера, поднимаясь. — Значит, тридцать лет брака, двое детей, поднятых на ноги, вылеченная твоя язва и выплаченные твои долги по машине — это груз?
— Не начинай, — поморщился Геннадий. — Я поступаю благородно. Я мог бы просто замки сменить, пока ты в магазин ходила. А я даю время на сборы. Пять часов — это уйма времени. Бери шмотки, косметику свою... что там тебе еще надо.
Вера Павловна подошла к окну. Снег падал хлопьями, заваливая двор, где стояла их (ну как их — формально Генина, но купленная на верин кредит) «Шкода». Пять часов. Значит, война.
— Хорошо, Гена, — сказала она, поворачиваясь к мужу. Лицо её было непроницаемым, как у сфинкса. — Пять часов так пять часов. Только уговор: я забираю всё своё. Всё, что я купила, что я принесла в этот дом. Ты не против?
— Да забирай! — махнул рукой Геннадий, уже предвкушая, как он, свободный орел, будет открывать шампанское перед юной нимфой. — Тряпки, кастрюли свои... Мне ничего не надо, кроме стен и любви!
— Заметано, — кивнула Вера. — Иди, Гена, погуляй. Или в комнате посиди. Не мешайся под ногами. У меня сборы.
Как только дверь за мужем закрылась (он ушел в спальню, видимо, звонить своей Милане и докладывать об успехе операции), Вера достала телефон. Руки не дрожали. Дрожать они будут потом, когда все закончится. Сейчас нужно было действовать.
— Костик? Привет, зятек. С наступающим. Слушай внимательно. Планы меняются. Нет, мы не едем к вам завтра. Вы едете ко мне сейчас. Срочно. Бери грузовую «Газель». Да, ту, на которой ты стройматериалы возишь. И друга возьми, Леху, который шкафы таскает. Плачу по тройному тарифу. Ситуация чрезвычайная: эвакуация. Гена сошел с ума, развод, выселение. Да, совсем. Всё, жду. Время пошло.
Вера положила трубку и оглядела кухню. Взгляд её изменился. Теперь она смотрела на предметы не как хозяйка, а как оценщик ломбарда.
13:15. Операция «Чистое поле». Кухня.
Вера открыла кухонный шкаф. Первым делом достала коробку с мусорными мешками. Самыми большими, на 120 литров, черными и плотными, как её решимость.
— Ну что, Геннадий Ильич, хотел «без груза»? Будет тебе невесомость, — прошептала она.
Посуда летела в коробки с пугающей скоростью. Тарелки Luminarc, купленные пять лет назад на премию. Бокалы из богемского стекла (подарок от коллектива Вере на 50-летие). Столовое серебро, которое досталось Вере от её бабушки.
Геннадий думал, что «своё» — это одежда. Вера знала, что «своё» — это быт.
Мультиварка, блендер, кухонный комбайн, тостер, хлебопечка (Гена любил свежий хлеб, но пальцем о палец не ударил, чтобы научиться её включать) — всё отправлялось в коридор.
— Так, микроволновка... — Вера погладила прибор. — Куплена с моей карточки полгода назад. Гарантийный талон у меня. В коробку.
— Чайник электрический, «Бош», три тыщи рублей. Мой. В коробку.
Она выгребала всё. Специи (целый ящик дорогих баночек), крупы, макароны, бутылки с маслом и уксусом.
На столе осталась стоять только одинокая пачка соли в картонной коробке, размокшей снизу, и старая алюминиевая вилка, которую Гена когда-то притащил из заводской столовой.
— Вот это — твоё, — мстительно сказала Вера, ставя вилку рядом с солью.
Внезапно дверь кухни открылась. Геннадий зашел за водичкой. Он замер, глядя на пустые полки.
— Вер, ты чего? — моргнул он. — А где чашки? Я чаю хотел попить.
— Чашки в коробке, Гена. Это сервиз «Мадонна», я его в 98-м купила, когда ты полгода без работы сидел, а я на двух ставках пахала. Помнишь?
— Ну помню... Но мне из чего пить?
— Из ладошек, Гена. Из ладошек. Это очень экологично. Или вон, банку пол-литровую возьми, я из-под огурцов освободила.
Геннадий покрутил пальцем у виска.
— Мелочная ты баба, Вера. Ну и подавись своими чашками. Милана свои привезет. Стильные.
Он гордо удалился. Вера лишь усмехнулась. «Привезет она, как же. Держи карман шире».
14:30. Прибытие кавалерии.
В домофон позвонили. Приехал Костик с Лехой. Костя, здоровый парень под два метра ростом, вошел в квартиру с видом человека, готового убивать, но увидев спокойную тещу, немного расслабился.
— Вера Пална, ну вы даете... Этот старый козел совсем берега попутал? Может, мне ему... объяснить политику партии? — Костя многозначительно хрустнул костяшками.
— Не надо, Костенька. Мы люди интеллигентные. Мы его накажем рублем и комфортом. За работу, мальчики. Начинаем с гостиной.
В гостиной стояла «стенка», купленная три года назад, огромный угловой диван и плазменный телевизор диагональю в полстены.
— Телевизор чей? — деловито спросил Леха.
— Кредит на мне, — отрапортовала Вера. — Снимайте. Кронштейн тоже откручивайте, он две тыщи стоит.
Геннадий выскочил из спальни на звук работающего шуруповерта.
— Э! Вы что творите?! — заорал он, увидев, как Леха бережно упаковывает плазму в «пупырку». — Оставьте телик! Мы с Миланой «Голубой огонек» смотреть будем!
— Антенный кабель оставьте, — скомандовала Вера. — Пусть в окно смотрит, там салюты будут. Живой эфир, 4К разрешение.
— Вера! Это грабеж! — Геннадий попытался схватить Костю за руку.
Костя медленно повернул голову и посмотрел на тестя тяжелым взглядом прораба, у которого украли цемент.
— Геннадий Ильич, не мешайте процессу переезда. Вера Павловна документы показала. Всё по чесноку. Отойдите, а то зашибу шкафом ненароком.
Шкаф-купе разбирали с особым цинизмом. Вера знала, что Геннадий ненавидит пыль, но убирать её он не умел. Когда отодвинули диван, под ним обнаружились залежи пыли и потерянный год назад пульт.
— Пульт мой! — взвизгнул Гена, хватая грязный прибор.
— Забирай, — великодушно разрешила Вера. — Будешь им каналы переключать. На воображаемом телевизоре.
15:45. Битва за спальню.
Самое сложное было в спальне. Там Геннадий забаррикадировался и отказывался выходить.
— Это моя кровать! — кричал он через дверь. — Я на ней сплю!
— Гена, матрас ортопедический за 40 тысяч покупала я! У тебя спина больная, ты забыл? — вещала Вера из коридора. — Каркас кровати — да, твой, ты его с соседом Васей по пьяни собирал из старых досок на даче, а потом мы его сюда привезли. Каркас оставляю!
Дверь открылась. Геннадий, взлохмаченный и красный, смотрел на жену с ненавистью.
— Ты хочешь оставить меня на голых досках? В Новый год?
— Я хочу забрать своё, — ледяным тоном ответила Вера. — Подушки — мои. Одеяло из овечьей шерсти — моё. Постельное белье — сатин-люкс, три комплекта — всё моё. Гена, у тебя есть старый ватный матрас на антресолях. Помнишь, в полоску такой, с пятном от компота? Вот доставай и стели. Ретро-стиль. Милана оценит.
Пока парни выносили матрас, Вера открыла шкаф.
Вся одежда Гены полетела на пол.
— Вешалки, — пояснила она на немой вопрос мужа. — Я покупала набор одинаковых деревянных вешалок в ИКЕА. 50 штук. Забираю.
— Да ты... ты ведьма! — прошептал Геннадий, глядя на кучу своих брюк и рубашек, сваленных в углу как попало.
— Я просто хозяйственная женщина, — поправила Вера, складывая вешалки в пакет.
Шторы. О, это был отдельный пункт. Плотные, дорогие шторы блэкаут, которые создавали в спальне уютную темноту. Вера сняла их ловким движением, встав на стремянку. Комната мгновенно стала неуютной, голой, с сиротливо торчащей трубой отопления.
— Тюль тоже снимешь? — с сарказмом спросил Гена.
— Обязательно. Его стирать надо, ты же не будешь. А я постираю и Лене отдам, у неё окна такие же.
16:50. Финальные штрихи.
Квартира стремительно лысела. Исчез ковер из коридора. Исчезло зеркало из ванной (Вера открутила его сама, пока Костя выносил стиральную машину).
— Стиралку-то зачем?! — чуть не плакал Геннадий, бегая вокруг грузчиков. — Как я стирать буду?
— Ручками, папа, ручками, — хохотнул Костя. — В тазике. А, черт, тазики мы тоже забрали. Ну, в раковине.
В ванной осталась только сама ванна и унитаз. Шторку для душа, коврики, стаканчики для щеток, полотенцесушитель (электрический, навесной) — всё ушло в кузов «Газели». Вера даже выкрутила все энергосберегающие лампочки, вкрутив вместо них старые, тусклые лампы накаливания по 40 ватт, которые нашла в кладовке.
— Чтобы интим был, — пояснила она.
На кухне остался только холодильник (старый, ему было лет 15, Вера решила, что он не стоит усилий по перевозке) и плита.
Стол Вера забрала. Стулья — тоже.
— Гена, — позвала Вера. Муж сидел на подоконнике в пустой гостиной и смотрел в одну точку.
— Чего тебе еще? Обои обдирать будешь?
— Нет, обои оставлю. Наслаждайся. Я насчет еды.
Геннадий оживился.
— Ты оставишь утку? И салаты?
— Нет, конечно. Я не сумасшедшая кормить твою любовницу уткой по-пекински. Я все забрала. Но я человек не злой.
Вера прошла на кухню, открыла морозилку полупустого холодильника и достала пачку пельменей «Студенческие», перемороженную, слипшуюся в один ледяной ком.
— Вот. Срок годности вроде нормальный. И еще... — она порылась в сумке и достала полбуханки черствого «Бородинского». — Хлеб. Соль у тебя есть. Пир горой.
17:55. Исход.
Грузовая «Газель» была забита под завязку. Вера стояла в коридоре, одетая в свою шубу (которую, слава богу, купила сама). Ключи она положила на тумбочку... нет, тумбочку они тоже вынесли. Ключи она положила на пол.
— Ну что, Гена. Пять часов прошли. Квартира освобождена от моего присутствия и моих вещей. Как заказывал.
Геннадий стоял посреди коридора. Эхо от его шагов гуляло по всей квартире, отражаясь от голых стен. Он выглядел маленьким и растерянным. В тусклом желтом свете лампочки-сороковки его новый свитер казался каким-то нелепым.
— Ты жестокая женщина, Вера, — сказал он тихо. — Я думал, мы интеллигентно разойдемся.
— Мы и разошлись интеллигентно, — улыбнулась Вера. — Без битья посуды и мордобоя. Просто разделили имущество. Справедливость — это высшая форма интеллигентности.
Она открыла дверь.
— Счастливого Нового года, Гена. И передавай привет Милане. Скажи ей, что в этой квартире отличная акустика. Если петь песни — слышно будет на всех этажах.
Дверь захлопнулась.
18:15. Гостья.
Геннадий остался один. Тишина давила на уши. Он прошелся по квартире.
Спальня: голый каркас кровати с торчащими ламелями.
Зал: пустота, только пыль клубится там, где стоял диван.
Кухня: запах утки выветрился, пахло старой штукатуркой и одиночеством.
Звонок в дверь прозвучал как сирена воздушной тревоги.
Геннадий вздрогнул, пригладил редкие волосы и пошел открывать.
На пороге стояла Милана. Яркая блондинка в короткой шубке, с пакетом мандаринов и бутылкой «Советского» шампанского.
— Геночка! Любимый! С наступающим! — она бросилась ему на шею, обдав запахом приторных духов. — Я так спешила! Ну, показывай свое гнездышко! Ты говорил, у тебя евроремонт и уют!
Милана впорхнула в коридор и застыла. Её накрашенные глаза расширились. Она увидела голые стены, лампочку на проводе и кучу мужской одежды, сваленную в углу на полу.
— Гена... А что случилось? Вас ограбили?
— Нет... — выдавил Геннадий. — Это... это концепция такая. Лофт. Минимализм. Мы же начинаем новую жизнь с чистого листа! Вот, чистый лист. Буквально.
Милана осторожно прошла в комнату, цокая каблуками по голому ламинату.
— А где мы сидеть будем?
— Ну... можно на полу. Постелем куртки... Это романтично! Как на пикнике!
— На пикнике? В Новый год? — голос Миланы стал визгливым. — А стол? А телевизор? А еда? Ты говорил, твоя жена отлично готовит, наверняка что-то осталось...
— Пельмени есть, — с надеждой сказал Гена. — И хлеб.
Милана посмотрела на него как на умалишенного. В её глазах работал калькулятор, похлеще вериного. Пустая халупа. Старый мужик с проблемами. Перспектива встречать Новый год на грязном полу с пельменями.
— Знаешь, Гена, — сказала она ледяным тоном. — Я тут вспомнила. У меня кошка рожает. Срочно. Я не могу её бросить.
— Какая кошка? У тебя же аллергия! — опешил Геннадий.
— Уже прошла. Чудесное исцеление. Пока, Гена. Звони... никогда.
Милана развернулась и выбежала из квартиры, даже не оставив мандарины.
Геннадий Ильич медленно сполз по стене на пол. Он сидел в темном коридоре, сжимая в руке ключи. Где-то далеко бухали салюты.
— Свобода... — прошептал он. — Кушать хочется...
Он пошел на кухню. Взял слипшийся ком пельменей. Кастрюль не было. Чайника не было.
Геннадий нашел в ящике (который чудом не выпал при разборке гарнитура) старую консервную банку. Налил туда воды из-под крана. Поставил на плиту. Бросил три пельменя.
— С Новым годом, Гена, — сказал он своему отражению в темном окне.
23:55. Другой конец города.
В квартире дочери царило веселье. Стол ломился от яств: та самая утка с яблоками, три вида салатов, бутерброды с икрой. Посреди комнаты на верином диване сидел Костя, довольный, как слон.
Вера Павловна, в нарядном платье (которое она переодела сразу по приезду), поднимала бокал.
— Мамуль, ты у нас герой, — сказала Лена, обнимая мать. — Но папу немного жалко. Как он там?
— Ничего, — усмехнулась Вера, глядя на президента в телевизоре (своем, родном телевизоре!). — Мужчине полезно иногда побыть в шкуре аскета. Это просветляет.
— А если он вернется? — спросил Костя, жуя утиную ножку. — Приползет на коленях?
— Если вернется... — Вера задумалась. Она посмотрела на бокал, в котором играли пузырьки. — То входной билет будет стоить дорого. Очень дорого. Полный ремонт, новая шуба и, пожалуй, поездка в санаторий. Для меня. Одной.
Куранты начали бить двенадцать.
— С Новым годом! С новым счастьем! — закричали все.
Вера Павловна загадала желание. Не про мужа. И не про деньги. Она загадала, чтобы в новом году у неё хватило мудрости никогда больше не жертвовать собой ради тех, кто считает её просто частью кухонного интерьера.
И выпила шампанское до дна. Оно было сладким, холодным и пьянящим — как вкус победы.
За окном грохотал салют, освещая пустую квартиру на другом конце города, где мужчина в свитере с оленями пытался вилкой выловить из консервной банки полусырой пельмень.