У нас в ординаторской висит фраза, которую я тихо ненавижу:
«ВРАЧ НЕ ИМЕЕТ ПРАВА НА ОШИБКУ».
Каждый раз, когда я на неё смотрю, хочется приписать снизу мелким шрифтом:
«…но, к сожалению, всё равно остаётся человеком».
Фразу повесил главный. Красиво смотрится на стене, солидно, клиенты фоткают в сторис.
Только вот жить с ней приходится нам — тем, кто по ночам слушает чужое сердце и пытается не заблудиться в собственном.
Первый раз я действительно перепутал диагноз в свой самый «правильный» период.
Тот, когда ты свежий выпускник, у тебя в голове все болезни алфавитно, дозировки выучены, как таблица умножения, и ты уверен: если ты всё делаешь по протоколу, мир обязан быть благодарен.
Мир, как водится, ничего никому не обязан.
То утро было таким же, как сотни до и после.
Очередь, кофе, который не успел остыть, и администратор Лена, огрызающаяся в трубку:
— Нет, мы не чипируем людей от сглаза, у нас ветеринарная клиника… Да, и котов «на удачу» тоже не чипируем…
Я листал записи на приём, пытаясь понять, где у меня будет микропаузa. Не было нигде. Зато было много «повторная консультация», «контроль», «рвота, поноc, апатия». Стандартный набор среднестатистического врача.
Под мой кабинет подлетела женщина — аккуратная, в стёганом пальто, с тем видом, как будто она обычно всё контролирует, но сегодня контроль куда-то делся.
— Вы Пётр? — спросила она с порога. — Нам к вам. У нас… — она оглянулась на дверь, — он не ест и его тошнит.
«Он» оказался рыжим псом килограмм на пятнадцать. Нечто среднее между дворнягой и пастушьей собакой. Возраст — около пяти лет. Глаза — умные. Морда — смущённая. Зовут — Бублик.
Бублик был тем типом собак, в которых сразу видно: у семьи не было планов становиться «осознанными собачниками». Просто когда-то кто-то принёс щенка «на время», и с тех пор в доме появился ещё один член семьи.
— Вчера вечером его вырвало, — быстро начала женщина. — Ночью еще два раза. Утром вялый, в туалет не ходит, воду пьёт мало. Мы, конечно, сразу к вам. Да, Марк?
За женщиной в кабинет вошёл мужчина с глазами человека, который уже прикинул, сколько это будет стоить. Мужчина кивнул:
— Он у нас вообще здоровый. Не болел почти. Ну кроме ушей по весне. А тут как-то резко.
Я посмотрел на Бублика.
Тот лежал на боку, дышал чуть чаще обычного, но не катастрофа. Живот напряжён, но не «орите и шейте». Температура чуть повышена. Изо рта — запах «собака, которая недавно познакомилась с мусорным ведром».
Классика жанра: «что-то съел».
— Есть вероятность, что он просто отравился, — сказал я после первичного осмотра. — Но могут быть и другие истории: панкреатит, кишечные проблемы, всё что угодно. Чтобы точно понимать, что происходит, хорошо бы сделать анализ крови, УЗИ…
Женщина кивала:
— Конечно, делайте.
Мужчина поморщился:
— А можно как-то… поэтапно? Мы просто… ну не планировали сегодня прям полный чекап.
Я внутренне вздохнул.
Это был мой первый год работы. Я очень хотел быть хорошим врачом, но ещё сильнее хотел быть «понятным для людей». Чтобы не уходили с ощущением, что их доят.
— Можно, — сказал я. — Можно начать с симптоматического лечения: уколы от рвоты, капельница, диета. Если за сутки станет лучше — прекрасно. Если нет — тогда уже обследования.
Сейчас, спустя годы, я бы уже так не сказал.
Я бы настоял на анализе хотя бы.
Но тогда во мне ещё сидел молодой герой, который верит, что «классическая картина» — это не просто слова из учебника.
Симптомы у Бублика, честно сказать, выглядели как у десятков собак с банальным гастритом. Он не скулил, не завывал, не горбился. Был просто усталым и несчастным.
Я поставил препараты, расписал диету, оставил его у нас на пару часов под наблюдением. К обеду рвота прекратилась, собака даже попыталась облизывать миску.
— Видите, ему лучше, — обрадовалась хозяйка. — Спасибо вам большое!
Муж пожал мне руку:
— Ну хоть кто-то не сразу «давайте УЗИ за десять тысяч».
Я внутренне польстился.
Молодому врачу очень легко купиться на фразу «спасибо, что не разводите».
Бублик ушёл домой.
Я записал в карте: «гастрит, симптоматическая терапия, динамика положительная».
И побежал на следующий приём.
Ночью телефон клиники разрывался.
Я был дома, вырубился на диване с котом на груди и думал, что мир наконец-то оставил меня в покое.
Мир, как я уже говорил, ничего нам не должен.
Утреннюю историю мне пересказала дежурная смена.
В три часа ночи к нам влетели всё те же — женщина и мужчина. Только теперь женщина была белее халата, а мужчина — краснее пожарной машины.
Бублик завывал.
Не «поспаниельи-пою», а так, как воют собаки, когда им действительно плохо.
Живот раздут, жёсткий.
Дыхание тяжёлое.
Состояние — «хозяева, держитесь за стены».
Дежурный врач, увидев это, не стал играть в «гастрит».
Капельница, обезболивание, срочный рентген.
Закрученный, как перевёрнутый знак вопроса, желудок на снимке смотрел на нас чёрным пятном.
Заворот. Острая хирургия.
— Мы сегодня уже были у вашего врача! — кричала хозяйка. — Он сказал — гастрит! Сказал — всё будет хорошо!
Хирург, который бегал между операционной и рентгеном, только вздохнул:
— Сейчас не время искать виноватых. Сейчас время спасать собаку.
Бублика прооперировали.
Счёт за ночь вышел такой, что мои утромшние «давайте поэтапно» выглядели очень, очень наивно.
Утром, когда я пришёл на смену, меня встретил хирург — Игорь Сергеевич, мужик, которого боятся студенты и любят живые пациенты.
— Петя, — сказал он вместо «здравствуй», — иди, посмотри, что у нас там.
И не забудь взять свои амбиции.
Бублик лежал в стационаре, под капельницей, с забинтованным пузом.
Глаза мутные, но живые.
Он узнал меня.
Махнул хвостом.
И это было хуже любого упрёка.
Документально картина выглядела так:
«Днём — диагноз “гастрит, отравление”. Ночью — заворот желудка, экстренная операция».
С точки зрения учебника мне хотелось верить, что «заворот развился позже».
С точки зрения совести — я знал, что просто не настоял на диагностике, не притормозил клиента, не притормозил себя.
Игорь Сергеевич, к счастью, рубить с плеча не стал.
Он сел напротив, потряс снимком передо мной:
— Видишь?
— Вижу, — кивнул я.
— Такая штука может «развернуться» довольно быстро, — сказал он. — Но, если честно, некоторые признаки у него уже были. Живот какой?
Я вспомнил.
— Напряжённый.
— А мы что решили?
— Что это «просто гастрит».
— Почему?
— Потому что он… — я замялся, — был относительно бодрый. Не было прям критики.
Игорь Сергеевич вздохнул:
— Короче. Ты ошибся. Не единственный раз в жизни, предупреждаю.
Вопрос не в том, ошибёмся ли мы, а в том, что мы делаем дальше.
С хозяевами будем говорить ты. Я ночью оперировал, но решение днём — твоё.
Я сглотнул.
— Один?
— Я рядом постою. Но прятаться за меня не надо. И за фразу «заворот развился внезапно» тоже. Внезапно он развился для тебя, не для собаки.
Ожидание разговоров с хозяевами всегда хуже самого разговора.
Мозг рисует варианты: они кричат, подают в суд, пишут жалобу, выкладывают в интернет пост «как нас чуть не убили в клинике».
Я честно был готов ко всему.
Поэтому когда в кабинет вошли они — те самые, вчерашние, я не искал оправданий.
— Здравствуйте, — начал я. Голос предательски сел. — Сначала я хочу сказать то, что обычно говорят в конце. Я ошибся.
Женщина сжала в руках сумку так, что побелели костяшки пальцев.
— Мы были у вас вчера днём, — тихо сказала она. — Вы сказали, что это гастрит. Ночью он чуть не умер. Вы понимаете, что мы могли его потерять?
— Понимаю, — сказал я. — И понимаю, что часть ответственности на мне. Я видел напряжённый живот, но решил, что это укладывается в картину отравления. Предложил вам обследование, но не настоял. Я должен был быть настойчивей. Я был неправ.
Я чувствовал, как каждое слово снимает с меня броню.
Есть в этом странное облегчение: перестаёшь притворяться.
Муж, который до этого стоял в углу с каменным лицом, вдруг заговорил:
— То есть вы признаёте, что ошиблись? Без вот этого всего: «так получилось», «так сложились звёзды»?
— Да, — сказал я.
— Игорь Сергеевич говорит, что вы ужасно переживали, — вмешалась женщина, неожиданно переведя стрелки. — Говорит, вы быстро признали ошибку…
— Спас Игорь Сергеевич, — честно ответил я. — Я днём не предусмотрел, что всё так быстро развернётся. Но сейчас я сделаю всё, чтобы вытянуть его дальше. Насколько это будет в моих силах.
Повисла пауза.
Я готовился к удару.
Но вместо него услышал фразу, на которую вообще не рассчитывал.
— Знаете, Пётр, — сказал мужчина, — я работаю электриком. Если я ошибусь — людей тоже может убить.
И у нас там, в бригаде, есть поговорка: «не ошибается тот, кто ничего не делает».
Я не в восторге, что вы потренировались на нашем псе. Но я вижу, что вы не перекладываете. И что вы переживали. Это… — он поморщился, подбирая слово, — не отменяет ошибки, но… ну, скажем так, оставляет вам шанс быть нашим врачом дальше.
Женщина всхлипнула:
— Я вас вчера проклинала, если честно. Но вы же тоже не железный.
«Не железный» — это, конечно, мягко сказано.
Я в тот момент чувствовал себя просроченной консервой.
— Мы не будем писать на вас жалобу, — добавил мужчина. — Если вы честно доведёте его до ума. Но вы имейте в виду: для нас это не «ой, извините, бывает». Это наш член семьи. И мы вам его доверили.
— Я это понимаю, — сказал я. — И именно поэтому мне так стыдно.
Следующие дни я жил между домом и стационаром.
Бублик переживал операцию нелегко, но упорно. Жевал по чуть-чуть, смотрел мутными глазами, пытался махать хвостом, когда входили «его» люди.
Я сам менял ему повязки, ставил уколы, ругался с ним ласково, когда он пытался лизать швы.
Коллеги подшучивали:
— О, Петь, познакомился с реальностью? Наши ошибки всегда самые любимые пациенты.
Это, кстати, правда.
Животное, которое ты чуть не потерял по своей вине, цепляется за сердце намертво.
Через неделю Бублика выписали.
Он вышел из стационара, как герой войны: похудевший, но гордый, с шрамом и охраной в виде двух хозяев.
— Он ещё долго будет восстанавливаться, — объяснял я им на дверях. — Диета, прогулки по чуть-чуть, без сумасшедших игр. И, пожалуйста, никаких экспериментов с кормом из мусорного ведра.
— Не переживайте, — усмехнулся мужчина. — После такого и я на диету сяду.
Женщина подошла ко мне ближе:
— Мы… мы хотели… — она запуталась в словах, достала из сумки коробку конфет. — Это глупо, наверное. Но… спасибо, что вы не сделали вид, что всё само так вышло.
Я взял конфеты, хотя чувствовал, что мне по статусу положен кирпич по голове, а не сладости.
— Это не отменяет того, что мне надо учиться, — сказал я. — И становиться жёстче, когда речь о обследованиях. Даже если люди на меня обижаются.
— Становитесь, — кивнул мужчина. — Мы на вас уже обиделись, пережили и передумали. Главное — не зазнавайтесь обратно.
История с Бубликом стала внутри клиники притчей.
Когда кто-то из молодых врачей пытался «угодить клиенту» и предложить «полегче» вариант диагностики, Игорь Сергеевич поднимал бровь:
— Ты что, в Бублики играешь? Или всё-таки доктор?
Я научился после этого разговора двум вещам.
Во-первых, говорить фразу:
«Мне нужно обследование не для “галочки”, а потому что без него я могу ошибиться».
Если человеку правда важно животное, он в большинстве случаев соглашается.
Если важно только «чтобы было подешевле», ну… у нас разные приоритеты. И лучше разойтись на этом этапе.
Во-вторых, я перестал играть в непогрешимого.
Когда ситуация спорная, я так и говорю: «я могу ошибаться, давайте подстрахуемся».
И если всё-таки промахиваюсь — не прячусь за фразой «так получилось».
Потому что в тот день я на своей шкуре узнал, как ведут себя люди, когда у врача нет права на ошибку, но он всё-таки ошибся.
Одни будут кричать, требовать, обвинять — это ожидаемо.
Другие — удивят.
Они увидят, что ты тоже ночь не спал, что тебе тоже больно и страшно.
И вместо «мы вас засудим» скажут: «теперь главное — что вы с этим сделаете».
Вот ради этих вторых я и остаюсь в профессии.
И да, фраза «врач не имеет права на ошибку» всё ещё висит у нас в ординаторской.
Просто каждый раз, проходя мимо, я мысленно добавляю:
«…поэтому он обязан иметь смелость признаться, когда ошибся, и людей, которые дадут ему право исправить».