Я расставлял тарелки очень медленно, стараясь, чтобы края идеально совпадали с рисунком на скатерти. Скатерть была старая, еще с тех времен, когда мы с Галей покупали её в «Гостином дворе». Хлопковая, плотная, с вышитыми по краям веточками омелы. Галя её берегла, доставала только раз в год.
Теперь я достаю её сам. Мне семьдесят два, и в этом году я впервые почувствовал, что руки начали подводить — пальцы подрагивали, когда я раскладывал тяжелые мельхиоровые вилки.
На столе уже стоял холодец — я варил его два дня, как положено, с говяжьей голяшкой, чтобы застыл сам, без всякого желатина. В холодильнике ждала своего часа утка с антоновскими яблоками. Дети ее обожают. Лена всегда говорит: «Пап, только у тебя такая корочка получается».
Я посмотрел на часы. Половина восьмого. До меня ехать часа два, если без пробок. Но сегодня тридцать первое декабря, пробки будут обязательно. Значит, выехали пораньше.
Я подошел к окну и прислонился лбом к холодному стеклу. Во дворе было темно, только старый фонарь у калитки выхватывал из темноты летящие хлопья снега. Красиво. Тишина такая, что слышно, как сердце стучит. Ровно так, устало.
Телефон на тумбочке звякнул. Я встрепенулся, чуть не зацепив локтем фужер. Думал — Лена звонит сказать, что они уже у поворота на поселок.
Очки лежали рядом. Я надел их, прищурился. СМС от дочери.
«Папуль, прости, мы не приедем. У Максимки температура под тридцать девять, врач сказал — грипп. Не можем его тащить в такой мороз. Не обижайся, мы после праздников обязательно выберемся!»
Я сел на стул, прямо там, в прихожей. В груди что-то мелко задрожало. Бывает же так — ждешь, дышишь этим ожиданием, а потом раз — и воздух выкачали.
Ну ладно, Лена. У неё ребенок, это святое. Максимке двенадцать, в этом возрасте грипп — штука серьезная. Но Артем? Сын обещал быть с невестой. Юлей, кажется.
Я зашел в мессенджер. От Артема висело сообщение, присланное десять минут назад. Я его в суете не заметил.
«Отец, сорян. Тут друзья затащили в ресторан, Юлька очень хотела. Мы к тебе третьего заскочим, ок? С наступающим!»
Я положил телефон экраном вниз. Сорян. Ок. Третьего заскочим.
В семьдесят два года «третье число» кажется бесконечно далеким. В моем возрасте праздники не измеряются календарными днями. Они измеряются людьми за столом.
Я вернулся в комнату. Пять тарелок. Пять комплектов приборов. Я, Лена с мужем и сыном, Артем с этой своей Юлей.
Я медленно убрал четыре тарелки обратно в сервант. Оставил одну. Свою.
Достал из холодильника запотевшую бутылку водки. Налил стопку. Посмотрел на портрет Гали в черной рамке. Она улыбалась — молодая, сорок лет назад снято.
— Ну что, Галочка, — сказал я вслух. Голос в пустой комнате прозвучал чужо и хрипло. — Вот и отпраздновали.
Я выпил. Горло обожгло, но легче не стало. Холодец на столе казался теперь чем-то нелепым. Зачем я его варил? Зачем крутил эти салаты, натирал хрен, выбирал самую жирную сельдь?
Стало так обидно, что защипало в носу. Я ведь не старый развалина, я еще вполне себе. Работаю в гараже, за садом слежу. Но в этот вечер я почувствовал себя старым пнем, который мешает молодым деревьям расти. Лишним.
Я выключил верхний свет, оставил только гирлянду на елке. Огоньки бегали по комнате — красные, синие, зеленые. Я сидел в кресле и смотрел, как они отражаются в полированной дверце шкафа.
Прошел час. Потом еще один. Телевизор я включать не стал — не хотелось слушать эти веселые песни и смотреть на искусственные улыбки.
Вдруг в коридоре раздался какой-то шум. Сначала топот, потом громкий смех за дверью, на лестничной клетке.
Я живу на первом этаже, у нас всего две квартиры в тамбуре. Соседняя квартира пустовала полгода, после того как баба Шура преставилась. Родственники её, говорят, сдали жилье каким-то студентам.
Смех становился громче. Бабах! Что-то упало. Послышался девичий вскрик и мужской бас:
— Да тише ты, Никитос! Тут люди спят, наверное.
— Да ладно тебе, Саня, праздник же! Гляди, шампанское выстрелило раньше времени!
Потом раздался звонок. Короткий, неуверенный. А следом — стук в дверь.
Я не хотел вставать. Думал — ошиблись дверью или просто хулиганят. Но стук повторился. Более настойчиво.
Я поднялся, поправил домашнюю фланелевую рубашку и пошел открывать.
На пороге стояла компания. Четверо. Двое парней и две девчонки. Все в ярких пуховиках, облепленных снегом. У одного на голове была дурацкая шапка с оленьими рогами, у другого в руках — початая бутылка шампанского и пакет из супермаркета.
— Ой... — сказала рыженькая девушка в короткой шубке. — Здравствуйте. А мы это... мы соседи ваши. Из сорок второй.
— Вижу, — буркнул я. — Случилось что?
Парень в рогах, видимо тот самый Никитос, выступил вперед. Вид у него был виноватый.
— Сэр... то есть, дедушка... извините. У нас это... катастрофа. Мы заехали только вчера, посуды вообще нет. Думали, в пакете всё купили, а открывашку забыли. И нож один на всех, пластмассовый, сломался. А у нас там шпроты, консервы... Не выручите инструментом?
Я посмотрел на них. Совсем дети. Лет по двадцать, не больше. Глаза горят, щеки красные с мороза. От них пахло снегом, мандаринами и дешевым парфюмом.
— Открывашку, значит? — переспросил я.
— И нож, если можно, — добавил второй парень, Саня. — А то мы шпроты ключами пытались вскрыть, только палец порезали.
Я поглядел за их спины. В их квартире была видна голая лампочка под потолком и какие-то коробки. Ни елки, ни уюта.
— Ладно, подождите, — сказал я.
Я пошел на кухню. Мой стол стоял накрытый. Утка в духовке уже дошла и источала такой аромат, что у меня самого рот наполнился слюной.
Я взял открывашку, хороший кухонный нож и уже хотел выйти, но взгляд упал на гору еды. Пять порций салата. Целое блюдо холодца.
В голове мелькнула мысль. Безумная, наверное.
Я вернулся в прихожую. Ребята стояли, переминаясь с ноги на ногу.
— Вот, держите, — я протянул инструменты. — А вы что, так и будете — шпроты на коробках есть?
— Ну да, — рыженькая улыбнулась. — Зато весело! Мы из общаги съехали, решили первый Новый год по-взрослому встретить. В своей квартире. Ну, почти своей.
— Понятно, — кивнул я. — По-взрослому — это хорошо. Только шпроты под бой курантов — это как-то не по-людски.
Я замолчал на секунду, а потом, сам от себя не ожидая, выпалил:
— Слушайте, молодежь. У меня тут форс-мажор. Дети не приехали, заболели. Еды — вагон. Выбрасывать жалко. Может... это... зайдете? Поможете старику с продуктами разделаться?
Они замерли. Переглянулись. Никитос поправил рога, которые съехали ему на лоб.
— Да вы что, неудобно как-то... — пробормотал он, хотя по глазам было видно — учуял запах утки.
— Удобно на потолке спать, — отрезал я, включая «дедовский» тон. — Давайте, раздевайтесь. Руки мыть в ванной, полотенце чистое справа. Живо, а то всё остынет!
Они ввалились в квартиру как маленькое цунами. В прихожей сразу стало тесно. Смех, топот, шуршание курток.
— Меня Василием Петровичем звать, — представился я, когда они вышли из ванной.
— Я — Настя, — сказала рыженькая. — Это Катя, это Никита, а это Саша.
Я выдал им тарелки. Те самые, которые только что убрал.
— Садитесь, садитесь. Никита, ты как самый крепкий, берись за утку. Вон там, в духовке. Только прихватку возьми, обожжешься. Саша, ты на разливе. Шампанское свое открывайте, у меня тут водка, вам, небось, не по вкусу будет.
Через десять минут моя тихая, пахнущая одиночеством квартира преобразилась.
— Обалдеть! — воскликнула Катя, пробуя холодец. — Василий Петрович, это что, настоящий? Как у бабушки в деревне?
— Настоящий, — с гордостью сказал я. — Сорок лет Галя меня учила его варить, пока не довела до идеала.
— А утка? — Никита жевал с таким аппетитом, что любо-дорого смотреть. — Я такую только в кино видел. С яблоками! Мы-то думали доширака запарить, если шпроты не откроем.
Они ели так, как могут есть только голодные студенты — быстро, с восторгом, нахваливая каждый кусок. А я сидел и чувствовал, как внутри меня медленно тает ледяной ком.
— Рассказывайте, — сказал я. — Откуда вы? На кого учитесь?
Оказалось, Никита и Саша — будущие инженеры-строители. Настя — ветеринар, а Катя учится на архитектора. Все из разных городов: Тула, Орел, Самара. Родители далеко, денег на билеты домой не у всех хватило, вот и решили скинуться и снять квартиру на праздники.
— А вы тут давно живете? — спросила Настя, рассматривая мои полки с книгами.
— Тридцать лет, — ответил я. — Мы с женой этот дом получали еще при союзе. Дети тут выросли. Вон там, на обоях под шкафом, до сих пор черточки остались — Ленин рост отмечали.
Я начал рассказывать. Про то, как мы с Галей в девяностые умудрялись на одну зарплату и детей кормить, и дачу строить. Про то, как Артем в первом классе принес домой бездомного щенка в рюкзаке, и тот сгрыз все Ленины тетрадки. Про то, как мы на каждый Новый год ставили живую елку до потолка.
Ребята слушали, раскрыв рты. Оказалось, им это интересно. Настоящая жизнь, не глянцевая.
— Василий Петрович, — вдруг тихо сказала Настя. — А вы не скучаете по тем временам? Ну, когда всё было по-другому?
Я посмотрел на нее. У нее были такие добрые, сочувствующие глаза.
— Знаешь, Настенька... скучаю по людям. По Гале скучаю. А время — оно всегда одинаковое. В нем всегда есть место для того, чтобы просто быть человеком.
За пять минут до полуночи Никита включил телевизор. Мы наполнили бокалы. У меня в руках была моя стопка, у них — шампанское.
Президент что-то говорил, куранты начали бить.
— С Новым годом! — закричали они хором.
— С новым счастьем! — добавил я.
И в этот момент я понял, что мне совсем не грустно. Да, дети не приехали. Да, они заняты своей жизнью. Это нормально, так всегда бывает. Птицы улетают из гнезда.
Но мир не опустел. В нем полно других птиц, которым тоже нужно тепло.
После полуночи мы пошли во двор. Ребята притащили какие-то бенгальские огни и петарды.
— Василий Петрович, пойдемте с нами! — звал Никита.
Я накинул старое пальто, надел шапку. На улице было морозно и весело. Соседние дома расцветали вспышками фейерверков.
Мы жгли бенгальские огни, искры летели на снег. Я смотрел, как Катя и Саша кружатся в каком-то смешном танце, как Никита пытается зажечь салют и ругается на замерзшую зажигалку.
Ко мне подошла Настя.
— Спасибо вам, — сказала она и вдруг чмокнула меня в щеку. — Если бы не вы, мы бы там в пустой квартире сидели. А так — как будто дома побывали.
У меня в горле снова встал комок, но на этот раз — приятный.
— Это вам спасибо, — прошептал я. — Вы старика спасли.
Мы вернулись домой часа в два ночи. Ребята порывались помочь помыть посуду, но я их выгнал.
— Идите отдыхайте, — сказал я. — У вас вся ночь впереди, молодая. А посуда — это мое дело, медитативное.
Я закрыл за ними дверь. В тамбуре еще долго слышались их голоса и смех.
Я вернулся на кухню. Стол был разворошен, на тарелках остались огрызки яблок и кости от утки. Повсюду крошки.
Я начал мыть тарелки. Вода была теплой, на сердце — спокойно.
Телефон снова звякнул. Сообщение от Лены:
«Пап, мы Максу сбили температуру, он заснул. Как ты там? Небось, уже спишь? Прости еще раз, нам очень плохо, что мы тебя бросили одного в такую ночь».
Я вытер руки полотенцем и набрал ответ:
«Не переживайте, родные. Лечите Максимку. А я не один. Ко мне гости зашли, отличные ребята. Мы и утку съели, и салют посмотрели. Все хорошо. Люблю вас».
Я выключил свет на кухне и пошел в комнату. Гирлянда все еще мигала.
Я лег в кровать, укрылся одеялом и прислушался. За стеной, в сорок второй квартире, негромко играла музыка. Кто-то смеялся.
Я закрыл глаза и впервые за долгое время заснул с улыбкой.
Жизнь — она ведь странная штука. Иногда она закрывает перед тобой одну дверь, ту, в которую ты привык входить годами. Ты стоишь, бьешься в нее, плачешь.
А в это время кто-то за твоей спиной тихонько стучит в другую дверь. И если ты обернешься, если не побоишься открыть — окажется, что там тоже свет, тоже тепло и тоже люди, которым ты нужен.
Пусть даже они просто ошиблись дверью, когда искали открывашку. Или, может быть, это не они ошиблись. Может быть, это кто-то сверху решил, что сегодня мне не стоит ужинать в одиночестве.
Я засыпал под тихий гул голосов за стеной, и мне казалось, что Галя с портрета одобряюще кивает мне. Утка-то и правда удалась. Жаль, Артем её не попробовал. Ну ничего. Третьего числа разогрею остатки. Если эти оглоеды завтра снова не придут за солью. А они придут, я уверен. Уж очень им мой холодец понравился.