Наш двор был обычным для спального района: кривые тополя, облезлая скамейка у подъезда, песочница, из которой песок давно раскатали по асфальту. И вот среди всей этой серости наша с Лерой двухкомнатная крепость на пятом этаже. Я так её в мыслях и звал — крепость. Потому что за дверью, где висел наш скрипучий глазок, должно было быть тихо, тесно, но своё.
А на деле дверь всё чаще напоминала прорванную плотину.
Они умели приходить так, будто им всё здесь принадлежит. Домофон раздавался пронзительно, настойчиво, по десять, по пятнадцать раз подряд, пока я не бросал работу, не шёл к двери. Стоило нажать кнопку, как в подъезде уже гулко гремели шаги, хлопали чужие голоса.
Первой влетала тёща. Низкая, плотная, с вечным платком на голове, как будто она и дома была не дома, а на чужом празднике, где надо всем показать, какая она усталая мученица. Обувь даже не снимала сразу, шла прямиком в комнату, в наш шкаф.
— Я только посмотреть, что вы тут купили, — бормотала, уже раздвигая плечиками вешалки. — Ага, вот это сколько стоило? И это? Лерка, ты что, с ума сошла, такие деньги тратить?
За ней вплывала Лерина бабка — сухая, будто выжженная временем, с запахом ментоловых пастилок и старых подушек. Она тяжело опускалась на диван и сразу начинала:
— Молодёжь нынче пошла без совести. Я вот в твои годы, Артём, не смел и слова сказать старшим. А ты всё молчишь, но молчишь как-то… вызывающе.
Потом являлись Лерина сестра с мужем. Зять по их счету, по моему — просто человек, который слишком громко смеётся и слишком свободно разбрасывается чужими деньгами в разговорах.
— Ну что, Артём, — хлопал он меня по плечу, — ты же у нас специалист, подскажи, сколько можно зарабатывать в твоей сфере, а? А если бы ты чуть больше старался, вы бы уже жили не здесь, а в нормальном доме. Мы вот думаем, как выгоднее всё устроить… — и дальше начинались их споры о том, кто кому что «должен по справедливости».
Лера в эти моменты словно сжималась. Стояла между кухней и комнатой, как между двумя берегами. Лицо побледневшее, глаза бегают: к матери, ко мне, к сестре. Никого не хочет обидеть. Вечно приносит чай, тарелки, перекладывает салфетки, лишь бы шум переливался мимо меня, не ударяя прямо в грудь.
А я приходил с работы, с гудящей головой, мечтая о тишине. Снимал обувь, делал шаг в коридор — и будто врезался в плотную стену из чужих голосов, запаха дешёвых духов, пряных котлет и какого-то тяжёлого, липкого семейного воздуха, к которому я никак не мог привыкнуть.
Сначала я пытался держать лицо. Улыбаться. Говорить, что рад. Обсуждать погоду, пробки, цены на продукты. Но внутри появилось странное ощущение: будто стену нашей квартиры снаружи подпирают бревном, раз за разом. Медленно, размеренно, но настойчиво. И с каждым визитом эта невидимая таранящая сила набирала вес.
Я сперва купил новый замок. Поставил двойной. Протянул Лере ключ, осторожно сказал:
— Давай договариваться: прежде чем приходить, пусть хотя бы звонят заранее. У нас своя жизнь, свои дела.
Лера кивнула, шёпотом:
— Я поговорю… только ты не сердись на них сильно.
Но для её родни мои «границы» оказались не просьбой, а вызовом. Домофон зазвенел ещё чаще. Если мы не открывали сразу, начинались звонки на телефон Леры:
— Ты что, дочь, спряталась? Мы тут под дверью стоим, как ненужные.
В их приходы всё чаще тащились с собой чужие ссоры, обсуждение чьих-то долгов, родственников, которые «постоянно одалживают и не возвращают», крики по поводу какого-нибудь старого чайника, который «надо было бы отдать маме, а не себе оставить». И я вдруг понял, что мой дом постепенно обставляют их старьём — не только вещами, но и привычками, разговорами, их тяжёлыми воспоминаниями.
Параллельно с этим происходило то, о чём я первое время боялся даже подумать вслух.
Иногда я стоял на кухне, наливал в кружку чай — и на мгновение видел вместо нашей тесной кухни какой-то прокуренный шатёр. Пожелтевшая ткань над головой, свет из щелей, стулья, поставленные кругом. Моргну — снова наша плитка, облупившаяся краска на подоконнике. Но в воздухе ещё пару секунд висит незнакомый запах: перегретых ламп, пота, прожаренного на жире теста. И смех — далёкий, чужой, с металлическим отзвуком, как будто где-то рядом вздрагивает старая карусель.
Комната иногда тоже менялась. Лежу на диване, слушаю, как в ванной капает вода. В щель приоткрытой двери вижу наш стеллаж с книгами, шторы. А потом взгляд как будто соскальзывает, и стеллаж превращается в ряд лавок, шторы — в заношенные кулисы, из-за которых кто-то шепчется, хихикает. Стоит мне перевести дыхание — всё прежнее, просто обои, просто окно.
Я списывал это на усталость. На недосып. На нервы. Но ночью сны становились навязчивыми.
Чаще всего мне снился наш подъезд. Я стою перед своей дверью, а за ней — не квартира, а бесконечный коридор. Пыльный линолеум, жёлтый свет редких ламп под потолком. По обе стороны — узкие двери. На каждой кривой бумажкой приклеены знакомые фамилии: тёщины, Лериной сестры, её дальних кузин, которых я видел всего пару раз. Из-за каждой двери кто-то зовёт:
— Артём, выходи. Тебе сюда. Тебе пора на сцену.
Просыпался я всегда в холодном поту, с чётким чувством, что если бы во сне я хоть одну из этих дверей открыл, назад бы уже не вернулся.
Крупный семейный наезд случился днём, когда я меньше всего этого ждал.
У меня была важная встреча по работе по связи. Коллеги ждали от меня отчёт, и это был тот редкий случай, когда от моего спокойствия действительно кое-что зависело. Я заранее предупредил Леру, попросил:
— Очень надо, чтобы было тихо. Хотя бы пару часов.
Она кивнула, даже выглядела решительной. Сказала, что никого сегодня не позовет и никому не откроет.
Я сидел за столом в комнате, ноутбук, наушники, на экране лица людей. Я говорю, объясняю, и тут в коридоре звенит домофон. Раз, другой, третий. Слышно, как он надрывается, словно кто-то давит кнопку всем весом. Лера прошептала откуда-то из кухни:
— Не открывай, я сейчас…
Но через минуту в дверь уже затарабанили так, что посуда в шкафу звякнула. Домофон сменился кулаками по металлу. Голос тёщи прорезал квартиру:
— Лера! Я знаю, вы дома! Открывай, ты что, мать родную не пускаешь?
Дальше всё закрутилось быстро и грязно. Лера металась, я пытался говорить с коллегами и одновременно жестами показывал ей: «Не надо». Но она не выдержала этого стука, пошла открывать, бормоча:
— Они же не уйдут… ты их не знаешь…
Дверь распахнулась, в комнату ворвался весь этот привычный вихрь: громкие голоса, запахи, упрёки. Тёща уже с порога:
— А, так вот он, наш занятой. Работой он занят. Родню стесняется. Ты кто такой вообще, чтобы нас за порогом держать?
Коллеги в наушниках пытались что-то говорить, но я уже не слышал. Зять возмущённо:
— Ты, Артём, совсем уже, да? Мы к вам по делу, важный семейный разговор, а он тут своей работой прикрывается.
Бабка села на диван и выдала свою привычную песню про неблагодарных мужчин, которые «забрали дочь в клетку, а теперь ещё и дверь закрывают».
Лера стояла между ними и мной, в середине комнаты, как на тонкой перекладине. Губы дрожат, глаза мокрые:
— Мам, ну подождите… У него действительно важная встреча… Артём, ну скажи ты что-нибудь…
В какой-то момент меня внутри словно щёлкнуло. Я снял наушники, медленно встал. В комнате стало так тихо, что слышно было, как за окном урчит старый автобус. Все смотрели на меня. На висках стучало, в груди что-то обжигало.
Я подошёл к порогу, где они столпились. Смотрел не на них, а словно сквозь. И вдруг услышал свой голос, но чужой: ровный, холодный, будто шероховатый изнутри.
— Если твоя семейка ещё хоть раз нарисуется на пороге моего дома, — я ощущал, как у Леры за спиной перехватывает дыхание, — то ты сам отправишься в их гадюшник и будешь там самым главным клоуном, я тебе обещаю.
Последние слова будто ударили по стенам. Лампочка в коридоре чуть заметно качнулась и дрогнула светом. В подъезде кто-то шуршал пакетами, но даже этот звук замер.
Они молчали пару секунд. Тёща первой опомнилась, зашипела что-то про неблагодарность, про то, что «ещё посмотрим, кто кого», и, развернувшись, вышла. Остальные потянулись за ней, оборачиваясь, будто я внезапно стал им смутно страшен.
Дверь захлопнулась. Нажатый мной замок щёлкнул слишком громко, как выстрел. В квартире повисла тишина, от которой уши звенели.
Я стоял в коридоре и вдруг почувствовал, что воздух вокруг стал каким-то хрупким. Как стекло. Чуть двинешься — треснет.
Сначала я подумал, что мне просто мерещится от злости, но странности начались почти сразу.
Вечером я специально выключил звук домофона. Снял трубку, повисел на проводе, убедился — тишина. Лера сидела в комнате, уткнувшись в телефон, глаза опухшие. Я пошёл на кухню за водой, и в этот момент отчётливо услышал звонок в дверь. Не стук, не домофон, а ровно наш звонок — протяжный, настырный.
Я замер. Сердце ухнуло вниз. Подошёл к глазку — на лестничной площадке никого. Подъездная лампочка тускло поблёскивает, только паутина в углу дрожит. Я прислушался — тишина. Вернулся на кухню, и тут в коридоре опять звякнул звонок. Точно такой же.
В ту ночь я не спал долго. Уже под утро, зайдя в ванную умыться, случайно взглянул в зеркало. Сначала увидел себя: помятые щёки, красные глаза. А потом отражение будто дернулось. Рот растянулся в непривычно широкой ухмылке, словно кожу тянули за края. На щеках и вокруг глаз прорисовались смазанные тёмные круги, как размазанный грим. Я вскинул руки к лицу — кожа чистая, никаких рисунков. Взглянул в зеркало снова — там уже обычный я, испуганный, растерянный. Вода в раковине чуть подрагивала.
Через день, разбирая старые коробки в поисках какой-то квитанции, я наткнулся на плотный, потрёпанный конверт. Лера приносила его когда-то «из дома», из своего детства, и мы так его и сунули в дальний угол шкафа.
Внутри была фотография. На ней — вся её родня, только моложе: тёща без седины, Лерина сестра девчонкой, та самая бабка покрепче и повеселее. Они стояли у входа в полуразвалившийся цирковой шатёр: потрёпанная ткань, сорванные края, неровно висящая вывеска. В середине — маленькая Лера в ярком бумажном колпаке с зубчиками, как корона. Она улыбалась, но взгляд у неё был какой-то потерянный, будто её вытолкнули вперёд, а она не поняла зачем.
Я перевернул фотографию. На обратной стороне размашистым, узнаваемым почерком тёщи было выведено: «Главный клоун нашей династии».
От этих слов меня передёрнуло так, что я невольно прислонился к стене. В висках зазвенело, как тогда, когда я произнёс свою фразу в коридоре.
Вечером Лера подошла ко мне сама. Говорила тихо, осторожно, словно боялась меня спугнуть.
— Тём… Мам… ну, в общем, они хотят поговорить. Один раз. Последний. Очень важный разговор, прям для всех. Я не могу отказать… Давай просто съездим к ним. Не сюда, к нам, а туда. На пару часов. И всё.
Я смотрел на неё и видел, как будто за её плечом уже маячит тот самый старый шатёр с фотографии. Хотел сказать «нет», но из меня вышло только:
— На пару часов?
— На пару часов, — поспешно кивнула она. — Я рядом буду. Если что — уйдём сразу.
По дороге к их старому дому город как будто медленно переодевался. Днём он был обычным: серая плитка, подъезды с облезшими кодовыми замками, вялые лавочки. Но чем ближе мы подъезжали к их кварталу, тем больше в глазах всё смещалось.
Подъездные двери казались не просто дверями, а тяжёлыми кулисами, за которыми полно чьих-то голосов и шёпотов. Окна глядели на улицу, как ряды тусклых зрительских глаз. Балконы висели один над другим, точно ярусы в каком-то странном зрительном зале. Я смотрел в окно машины и ловил себя на ощущении, что мы не едем по городу, а медленно движемся по коридору между декорациями, выцветшими, но живыми.
Когда мы поднялись по знакомому Лериному подъезду на нужный этаж, у меня вдруг заложило уши, как в лифте. Дверь в их квартиру была всё та же — с облезлыми цифрами, со старым ковриком, из-под которого вечно выбивалась грязь. Но в щели по периметру, казалось, пробивался свет. Не тёплый ламповый, а какой-то режущий, белёсый, как от прожекторов.
Лера позвонила. Внутри загудели шаги, щёлкнул замок. Дверь распахнулась, и меня ослепил этот белый свет. Оттуда пахнуло не только знакомой затхлостью старых штор и ковров, но ещё чем-то особенным: нагретыми телами, давно не проветриваемым воздухом, дешёвыми духами, перемешанными в один тяжёлый запах ожидания. Как перед выступлением, когда публика уже набилась в зал, а занавес ещё не поднят.
Я переступил порог — и ясно почувствовал, как под ногой будто щёлкнуло. Шаг назад сделаешь — уже не тот, что был. Вроде бы та же тесная прихожая, те же стены, завешанные ковриками, те же тапки в ряд. Но коридор вдруг стал длиннее, чем я помнил. Комната за ним выглядела глубже, чем могла быть в обычной квартире. Воздух сгущался, как густой сироп.
Все сидели за столом: тёща, бабка, сестра с мужем, какие-то дальние родственники. Они синхронно повернули головы на меня. В их взгляде было что-то от ожидания зрителей, когда артист наконец выходит на сцену.
Тёща прищурилась, губы растянулись в подобие улыбки.
— Ну вот и наш главный клоун явился, — произнесла она так, словно повторяла давно выученную реплику.
В этот момент дверь за моей спиной хлопнула с такой тяжестью, как будто не просто закрылась, а опустился старый занавес. Звук прошёл по позвоночнику, в груди что-то осело.
Я вдруг отчётливо понял: те слова, которые я швырнул в коридоре своей квартиры, были не просто злой фразой. Я сам открыл себе проход сюда. В их гадюшник. И роль для меня там уже была заранее прописана.
Тёща уже поднималась из-за стола, когда я понял, что коридор за моей спиной куда-то пропал. Я машинально обернулся — вместо короткой прихожей тянулся длинный, как кишка, проход. Свет в нём дрожал, как от старых ламп, хотя ламп я не видел.
— Проходи, артист, — сказала тёща. — Семья ждёт.
Стол казался бесконечным. На нём теснились миски, тарелки, блюда, но взгляд всё время цеплялся за одно и то же: мои чашки, наши с Лерой салфетки, вилка, которую я когда-то случайно здесь оставил. Всё это будто перетекло сюда из нашего дома, как будто граница уже была давно прорвана.
Я сделал шаг — под ногой что-то глухо щёлкнуло, словно невидимая защёлка легла поперёк пути назад.
Первой заговорила бабка. Её голос всегда был шершавым, как тёрка, а сейчас он хлестал по ушам.
— Ну что, герой, стыдно хоть чуть-чуть? Перед родом-то? — Она стукнула костяшками пальцев по столу, и от каждого удара по комнате прокатывался приглушённый барабанный бой.
Тарелки передо мной дрогнули, тонко зазвенели и вдруг, на миг, вытянулись вверх на тонких палочках, как цирковые тарелочки. Я моргнул — снова обычный сервиз, но от этого становилось только страшнее.
— Ты нам всё должен, — продолжила бабка. — Мы тебя в семью приняли, а ты…
Слово «должен» рассыпалось по комнате тягучим эхом, как если бы его выкрикивал хор. На запястьях у меня на секунду защемило — и мне показалось, что к краю стола тянутся тонкие металлические кольца. Я дёрнул руками — пусто. Только след на коже побелел, как от тесного браслета.
— Садись, — буркнул тесть, не глядя. — Потом поговорим, дела обсудим. Там кое-что подшаманить надо у нас, да у сестры твоей жены, да у двоюродной… Ты ж у нас безотказный.
Каждое «надо» ложилось мне на плечи тяжёлым кирпичом. За тестем, в глубине комнаты, будто выросла ещё одна дверь — в логово из труб, обвалившейся штукатурки и неоконченных ремонтов, через которые я уже проходил не раз, молча, как положено «своему».
— Ты ж всегда платишь, — лениво протянул зять сестры, откинувшись на спинку стула. — У тебя ж типа стабильность. Родню не бросаешь, да?
«Платишь… платишь…» — зашуршало по стенам. На скатерти передо мной мелькнули чужие чеки, какие-то записи, сложенные конверты. Я узнал цифры, свои подписи, только вместо чернил по ним текла густая тёмная краска.
Я сглотнул. В груди сжалось так, будто мне снова предложили привычную маску, и я уже тянусь к ней.
— Тём, ну не начинай, — Лера тихо тронула меня за локоть. — Мы же по-хорошему…
Я посмотрел на неё — и заметил, как на её лице мелькнула тень осознания. Она тоже видела этот странный свет, эти растянутые стены. Просто привыкла.
А потом я заметил свои руки. На тыльной стороне ладоней проступили белёсые разводы, как если бы кто-то только что провёл по коже губкой с гримом. Провёл и забыл растушевать. Я дотронулся пальцами до щеки — на подушечках осталась белая пыль.
«Главный клоун», — отозвалось где-то из глубины памяти. И вдруг стало так тошно, что я поднялся.
— Я выйду на минуту.
Я развернулся к прихожей, шагнул в коридор и почти побежал. Но через несколько шагов из темноты выплыла кухня. Другая — узкая, с облезлыми шкафчиками, но за тем же столом, и те же лица. Только бабка сидела уже ближе, а дальние родственники как будто подсели плотнее, сдвинув стулья.
— Куда ж ты? — усмехнулась тёща. — Семейный разговор только начался.
Я отступил, повернулся обратно, попытался найти гостиную — и снова вышел к кухне. Та же скатерть, но с другими пятнами. Те же тарелки, но теперь они были тяжелее, и когда я коснулся одной, она прилипла к столу, как кандалы.
Меня начинало слегка трясти, но одновременно внутри поднималось знакомое, злое: «Ну вот, опять. Ты же сам согласился прийти. Сам».
И в этой злости вдруг проступило понимание: всё это место жрёт не стены, не мебель. Оно жрёт моё «ладно, потерплю», моё «лишь бы не скандал».
Я сел снова. Но уже по-другому. Не как вызываемый к доске, а как человек, который тоже может поднять голос.
— Ну что, — тёща обвела всех взглядом, — давайте по порядку. Пусть объяснится. Перед всеми. Почему он нас не уважает, по-семейному не живёт…
— Стоп, — сказал я. Голос прозвучал неожиданно твёрдо, даже для меня самого. — По порядку так по порядку. Только говорить буду я.
Они загомонили, кто-то фыркнул, кто-то закатил глаза, но мне было уже всё равно. Я вдруг ясно увидел эту кухню как плохо сшитую декорацию: обои пузырятся, стулья перекошены, за стеной шуршит невидимый зрительный зал.
— Ты, — я повернулся к тестю. — Сколько раз ты вваливался ко мне без звонка и говорил, что тебе «надо» срочно помочь? И на лестнице шумел, что «мужик в семье обязан»? Сколько раз ты распоряжался моими выходными?
Он открыл рот, но слова застряли. Его фигура будто стала меньше, втянулась в стул.
— Ты, — я перевёл взгляд на зятя. — Сколько раз ты заказывал за наш счёт, а потом «случайно» забывал кошелёк? Сколько раз ты говорил, что «у молодых должно быть полегче, старшие подтянут»? Только тянуть приходилось почему-то мне.
С каждым моим «сколько раз» стены за моей спиной шуршали громче. Обои медленно сползали вниз, открывая голую фанеру. Из-за неё доносился гул: кто-то шептался, кто-то смеялся неуверенно.
— А вы, — я повернулся к дальним родственникам, — сколько раз объявлялись у нас «на пару часиков» и жили неделями? Сколько раз уезжали, оставляя горы грязной посуды и перекошенные полки?
Слова летели, как камни, но я вдруг понял, что не бросаюсь, а просто описываю то, что было. Без украшений. Без привычного «ну ничего страшного». И от этого им становилось не по себе.
— И главное, — я перевёл взгляд на тёщу, — сколько раз ты звонила Лере и говорила, что «настоящая семья» — это только вы, а наш дом — так, временная площадка для ваших сборищ? Сколько раз ты заходила к нам и начинала двигать мебель, выкидывать мои вещи, как будто я там лишний?
С каждым моим вопросом её лицо менялось. Сначала стала жёстче линия рта, потом дёрнулся глаз, потом губы скривились в привычную улыбку, но она уже плохо держалась.
— Да как ты смеешь… — начала она.
— Вот именно, — перебил я. — Наконец-то смею.
И я действительно засмеялся. Сначала неловко, хрипло. Смех вырвался так не к месту, что кто-то из дальних родственников нервно хихикнул в ответ. Но чем больше я смеялся, тем яснее понимал: именно этого они и боялись. Не крика, не хлопанья дверьми, а того, что их «святое» начнут называть своими именами и не склоняться перед ним.
Кухня дрогнула. Стены чуть разошлись, и я увидел дальше — огромную комнату, растягивающуюся до размеров зала. Там уже накрывался новый стол, к нему стекались люди. Соседи, двоюродные, троюродные, какие-то знакомые тёщи — все, кто когда-то с уверенностью ставил меня в угол этой жизни.
— Объявляю главный семейный праздник, — голос тёщи разнёсся так громко, как будто вышли старые громкоговорители. — Сегодня решаем судьбу. Либо Артём признаёт, что семья всегда права, либо…
Она осеклась, но всем и так было понятно: либо мне перекроют воздух, выжмут из нашего дома последнее.
Меня, как по команде, повели в эту растянутую гостиную. Потолок терялся в темноте, яркий свет бил сверху в глаза. В центре стоял стул, а на нём лежал колпак — пёстрый, с блестящей короной. Почти детский, только в этом свете он выглядел как знак приговора.
— Наш царь, — торжественно произнесла тёща. — Если наденет — станет настоящим членом семьи. Если откажется — сам себя вычеркнет.
Мне «дали последнее слово». Я вдруг понял, что всё это и правда похоже на суд, только судьи привыкли, что обвиняемый соглашается с любым приговором.
Я взял колпак в руки. Ткани было странно холодной. Казалось, внутри спрятаны ледяные пальцы.
— Ну, давай, — кто-то подзуживал сзади. — Чего ты, шутка же. Для веселья.
Я поднял колпак над головой, как флаг. И вместо того чтобы наклониться, выпрямился ещё больше.
— Знаете, — сказал я, — вы всё время говорили, что я ваш клоун. Так давайте уж честно.
И начал рассказывать. Про то, как бабка годами вспоминала обиду на родного брата, но требовала, чтобы все «держались вместе». Про то, как зять однажды исчез на долгие месяцы, а потом вернулся, сделав вид, что ничего не произошло, и все быстренько согласились не вспоминать. Про то, как тёща однажды выгнала из дома собственную сестру, а потом десять лет рассказывала, что та «сама ушла».
Каждая история, произнесённая вслух, будто щёлкала невидимой защёлкой. Их «святые правила» трескались, как старая краска. Лица вокруг то расплывались до карикатур, то снова становились человеческими — усталыми, серыми, растерянными.
Сначала я говорил тяжело, по слогам, голос срывался. Потом вдруг почувствовал, как с меня слетает чужой наряд. Я снова засмеялся. Уже по-настоящему. От того, как нелепо всё это выглядело со стороны.
И в этот момент свет наверху дрогнул. Люстры закачались, по стенам поползли трещины. За фанерой, которую обнажили осыпавшиеся обои, раздался явственный гул — словно публика в темноте не знала, то ли хлопать, то ли свистеть.
Я посмотрел на колпак. На этот символ их власти надо мной. И очень спокойно, почти лениво, разорвал его пополам. Ткань треснула с неожиданной лёгкостью, как будто только этого и ждала. Обе половинки я швырнул в центр стола.
Стол заходил ходуном, как желе, посуда зазвенела. Из-под скатерти поползло что-то тёмное и горячее, напоминающее расплавленный воск. Ножки стульев начали медленно утопать, а вместе с ними мои родственники оседали, превращаясь из громких судей в людей, которые просто не знали, как жить без привычного зрелища.
— Всё, — сказал я. — Представление закончено.
Слово «закончено» пошло по комнатам, как волна. Дверные проёмы сжимались, коридоры скручивались, комнаты схлопывались, будто из них вытаскивали воздух. И вот уже обычный подъезд, со слабой лампочкой, пахнущий пылью и старой побелкой. Их квартира снова стала тесной, с облезлыми обоями и скрипучим линолеумом.
Я стоял в прихожей, Лера рядом. В её глазах отражалось всё, что сейчас происходило: и рушащиеся фанерные стены, и оседающая родня, и порванный колпак на расползающемся столе.
Мы вышли на лестничную клетку. Дверь в их квартиру захлопнулась сама, глухо. Перед нами осталось две двери: одна — к нам, в нашу квартиру, другая — тёмный проём, откуда тянуло тем же липким светом, что только что держал меня внутри. Продолжение лабиринта, если сделать шаг туда.
— Я не буду больше, — сказал я Лере. — Никогда. Наш дом — не их сцена. Если ты идёшь со мной, нам придётся держать дверь закрытой. Нас ждут ссоры, разговоры, обвинения. И, возможно, часть твоей старой семьи ты потеряешь. Я не потяну ещё раз жить на аренде в их голове.
Она молчала долго. На лестнице кто-то шуршал, где-то хлопнула дверь. В воздухе пахло сыростью и чем-то новым — как после долгой грозы.
— Я устала, — наконец сказала Лера. — От того, что всё время кому-то должна. И от того, что ты всё время должен им. Я боюсь, Тём. Но если я сейчас зайду туда… — она кивнула в сторону тёмного коридора, — я, наверное, уже не выйду.
Она протянула мне руку. Я почувствовал её тёплую ладонь и коротко кивнул. Мы вместе повернулись к нашей двери.
Прошло какое-то время. Не знаю, сколько. Дни слились в одно большое, тихое утро. Я красил стены — белой краской, которой не было места в той квартире. Мы с Лерой выбрасывали старые вещи, которые тащили к нам её родственники «на время», и вместе выбирали новые, по чуть-чуть. В прихожей повисло простое зеркало, в котором отражались только мы двое, без чьих-то взглядов за спиной.
Наш дом стал необычно пустым, но это была та пустота, в которой можно дышать. Запахи были простыми: тёплый хлеб, чистое бельё, свежая краска. Замок на двери щёлкал уверенно, как точка в конце предложения.
Однажды раздался звонок. Звонок обычный, но у меня внутри что-то напряглось по старой памяти. Я подошёл, посмотрел в глазок. На лестнице стояла тётка Леры, с пакетами, с привычной улыбочкой «мы на пять минут».
Я открыл дверь только на цепочке. Тонкая цепь звякнула, будто напомнив мне всё, что было в той растянутой гостиной.
— Артём, ну что ты, — она попыталась заглянуть внутрь. — Мы тут по-быстрому, чайку, поговорить… Семья всё-таки.
Я выдохнул и сказал спокойно, без злости:
— Их гадюшник останется за порогом моего дома. Здесь у меня не сцена, а крепость. Если хотите общаться — без вторжений. Без «мы на пять минут» и без требований. И точно не сегодня.
Она замялась, попыталась что-то возразить, но потом увидела, наверное, что я не отступлю. В её глазах промелькнуло то же самое, что я видел у них там, в той странной кухне: растерянность от того, что сценарий вдруг не сработал.
Я закрыл дверь. Замок щёлкнул. В квартире стало тихо, так тихо, что я услышал, как в шкафу, на самой верхней полке, где лежат редко нужные вещи, шевельнулся какой-то пакет. Я достал его.
Внутри лежал маленький, порванный пополам клоунский колпак. Не знаю, как он оказался здесь — то ли я вынес его оттуда, то ли он всегда был со мной. Я положил его обратно, глубже, пусть пылится. Не как угроза, а как напоминание: любую роль, в которую тебя загоняют, можно разорвать. Если однажды решиться выйти из чужого цирка навсегда.