Дверь в квартиру была приоткрыта.
Лена замерла на пороге, прижимая к себе коробку с красками, которую везла из Москвы три часа в душной электричке. Сердце ёкнуло от нехорошего предчувствия. Свекровь никогда не оставляла дверь незапертой. Галина Петровна была помешана на безопасности и замках.
— Есть кто дома? — крикнула она в темноту прихожей.
Из глубины квартиры донёсся характерный скрип. Так скрипело только одно кресло — то самое, в котором свекровь любила сидеть часами, листая каталоги мебели и вздыхая о «настоящем ремонте».
— Заходи, невестка, — голос Галины Петровны звучал непривычно бодро, даже радостно. — Заходи, полюбуйся. Мы тут с Костей сюрприз тебе приготовили.
Лена переступила порог, чувствуя, как внутри нарастает тревога. Коробка с красками показалась вдруг неподъёмной. Она поставила её на пол и медленно двинулась по коридору.
Запах. Первое, что она почувствовала — едкий запах хлорки и свежей побелки. Так пахнет после генеральной уборки. После того, как из дома выносят что-то старое.
Она толкнула дверь в маленькую комнату, которая последние четыре года служила ей мастерской.
Комната была пуста.
Абсолютно, стерильно пуста. Стены, ещё неделю назад увешанные холстами, сияли свежей белой краской. Мольберт, который отец подарил ей на окончание художественного училища, исчез. Стеллаж с красками, кистями, растворителями — словно испарился. Папки с эскизами, над которыми она работала по ночам, готовя персональную выставку — их тоже не было.
Лена стояла посреди этой белой пустоты и не могла вдохнуть.
— Ну как тебе? — свекровь появилась в дверном проёме, вытирая руки кухонным полотенцем. Её лицо светилось довольством. — Правда, красота? Наконец-то комната стала похожа на комнату, а не на сарай с мусором.
— Где... — голос не слушался. Слова застревали в горле колючим комком. — Где мои работы?
— Какие работы? — Галина Петровна театрально подняла брови. — Эти мазня на тряпках? Выбросили. Мусорка сегодня утром приезжала, всё забрали. Костя помог вынести, он у нас молодец. Два часа таскали эту рухлядь.
Лена схватилась за дверной косяк. Перед глазами поплыли чёрные круги.
— Вы выбросили... мои картины?
— Не называй это картинами, — свекровь поморщилась, как от кислого. — Картины в музеях висят, за деньги продаются. А это была мазня, невестка. Краска на холстах. Пылища от них, запах этот химический... Я Косте сто раз говорила: пока твоя жена тут художницу из себя строит, мы как в общежитии живём.
Из кухни появился Костя. Муж. Человек, с которым Лена прожила четыре года. Он выглядел виноватым, но как-то лениво виноватым, словно ребёнок, которого застукали за кражей конфет.
— Лен, ну ты не заводись, — он примирительно поднял руки. — Мама права. Мы давно хотели эту комнату под детскую переделать. А ты всё тянула, тянула...
— Детскую? — переспросила Лена. — Какую детскую? У нас нет детей.
— Вот именно! — свекровь победоносно вскинула подбородок. — Нет! Потому что ты вместо нормальной жизни своими красками занимаешься! Какой мужик захочет ребёнка от женщины, которая сутками в своей берлоге сидит и кисточками машет? Я сына не для того растила, чтобы он с художницей жизнь коротал.
Лена медленно повернула голову к мужу.
— Ты знал? Ты ей помогал?
Костя отвёл глаза.
— Ну... мама попросила. Сказала, что так лучше будет. Для всех.
— Там был портрет моей бабушки, — голос Лены стал тихим, почти шёпотом. — Я писала его по фотографии полгода. Бабушка не дожила до того, как я закончу. Это была единственная память о ней.
— Тем более, — свекровь пожала плечами. — Зачем тебе рисованная память? Фотографии есть. А холст этот кривой был, я смотрела. Разве бабушку так рисуют?
Лена закрыла глаза. В голове пульсировала кровь, отдаваясь в висках тяжёлыми ударами. Она вспоминала. Каждую работу. Каждый мазок. Серию городских пейзажей, которую её пригласили выставить в галерее через месяц. Портреты, заказанные клиентами. Деньги, которые она должна была получить. Всё это — в мусоровозе. Спрессованное, раздавленное, похороненное под тоннами городских отходов.
— Там были заказы, — произнесла она, открывая глаза. — Оплаченные заказы. Люди ждут свои портреты.
— Вернёшь деньги, — отмахнулась свекровь. — Или заново намалюешь. Делов-то. Краски дешёвые, холсты дешёвые.
— Эти краски, — Лена указала на коробку в прихожей, — стоят двадцать тысяч. За один набор. А холсты для выставки я заказывала из Италии.
Свекровь хмыкнула.
— Вот видишь! Транжиришь деньги на ерунду, а Костя на одной зарплате тянет. Я ему давно говорю: возьми жену в оборот, пусть нормальную работу найдёт. Бухгалтером устроится или продавцом. А она всё пальцы веером — художница! Смех один.
— Мама, может, хватит? — вяло произнёс Костя, но по его тону было ясно, что он не собирается вмешиваться всерьёз.
— Нет, не хватит! — Галина Петровна вошла в раж. — Я четыре года терпела! Четыре года смотрела, как невестка из моего сына тряпку делает! Он вкалывает, а она в своей комнатке сидит, мечтает о славе. Какая слава? Кому нужны эти картинки? В интернете миллион таких художников, копейки не стоят!
Лена слушала и чувствовала, как внутри что-то рвётся. Не от боли — от освобождения. Словно верёвка, которая годами стягивала грудь, наконец лопнула.
— Сколько? — спросила она.
— Что — сколько? — не поняла свекровь.
— Сколько вы хотели получить за комнату? Вы же не просто так ремонт затеяли. Что вы планировали?
Галина Петровна замялась. Она переглянулась с сыном, и этот взгляд сказал Лене всё.
— Мы думали... — начал Костя. — В общем, квартиру можно разменять. Две однушки получатся. Маме одна, нам одна.
— Но для этого нужно было избавиться от твоей мастерской, — продолжила свекровь уже увереннее. — Кто купит квартиру, где одна комната воняет краской и завалена хламом?
Лена кивнула. Всё встало на свои места. Чистый расчёт. Никаких «детских», никакой заботы о семье. Просто квадратные метры и деньги.
— Квартира записана на Костю, — сказала она. — А Костя записан на вас, Галина Петровна. Я права?
Свекровь поджала губы.
— Мать имеет право влиять на сына. Это называется семья.
— Это называется манипуляция, — Лена говорила спокойно, почти отстранённо. — Вы уничтожили результат моей работы за четыре года. Портреты, которые я не смогу восстановить. Память о бабушке, которую не вернуть. Заказы на общую сумму около трёхсот тысяч рублей.
— Ой, да какие триста тысяч! — фыркнула свекровь. — Кто тебе столько заплатит за мазню?
— Люди, которые уже заплатили аванс. И которые теперь будут требовать возврат. С процентами. И, возможно, через суд.
В комнате повисла тишина. Костя побледнел.
— Лен, ты серьёзно? Какой суд?
— Такой, Костя. Обычный. Я работала официально, как самозанятая. Договоры, чеки, всё как положено. Клиенты ждут работы через три недели. Работ больше нет. Как думаешь, что будет?
Свекровь открыла рот, но Лена её перебила.
— А ещё есть выставка. Галерея «Современник». Меня пригласили как молодого автора. Персональная экспозиция. Знаете, сколько художников мечтают о таком шансе? Годами ждут. А я получила его — и потеряла за одно утро, пока ваш сын таскал мои холсты на помойку.
— Подумаешь, выставка, — буркнула Галина Петровна, но в её голосе уже не было прежней уверенности. — Другую сделаешь.
— Не сделаю. Потому что я ухожу. Прямо сейчас.
Костя дёрнулся.
— Лена, подожди! Давай поговорим нормально! Мама погорячилась, она не хотела...
— Она хотела, — отрезала Лена. — Она всегда хотела. С первого дня, как я переступила порог этого дома. Помнишь, что она сказала на нашей свадьбе? «Художники долго не живут, сынок, потерпи немного».
— Я пошутила! — вскинулась свекровь.
— Четыре года шуток. Четыре года намёков, что я плохая жена. Четыре года ваших визитов без предупреждения, ваших советов, ваших истерик. И вот финал — вы просто выбросили мою жизнь на помойку. А мой муж вам помогал.
Она повернулась к Косте.
— Ты мог сказать «нет». Мог позвонить мне. Мог хотя бы спрятать бабушкин портрет. Но ты выбрал маму. Как всегда.
— Лен, я не думал, что ты так...
— Вот именно, Костя. Ты не думал.
Лена прошла мимо них в спальню. Из шкафа она достала дорожную сумку и начала складывать вещи. Только самое необходимое. Документы, ноутбук, телефон, немного одежды. Всё остальное можно купить. Или нельзя — но это уже неважно.
Свекровь стояла в дверях, наблюдая за сборами.
— Далеко собралась, невестка? К маме побежишь жаловаться?
— К маме, — спокойно подтвердила Лена. — А потом к юристу. А потом — кто знает. Мир большой.
— Да кому ты нужна? — голос Галины Петровны стал визгливым. — Кто тебя возьмёт, неудачницу? Ни детей, ни профессии нормальной, только пальцы в краске! Костя тебя терпел четыре года, дурак добрый!
Лена застегнула сумку и выпрямилась. Она посмотрела на свекровь долгим, тяжёлым взглядом.
— Вы знаете, Галина Петровна, я вам даже благодарна. Четыре года я убеждала себя, что это временно. Что свекровь образумится, что муж повзрослеет. Что семья — это терпение и компромиссы. А сегодня вы показали мне правду. В этой семье я была лишней деталью. Неудобной, раздражающей. Как мольберт в углу. Так что спасибо за ясность.
Она прошла в прихожую и подняла с пола коробку с красками.
— Это я заберу. Новые, дорогие, вам не пригодятся.
Костя преградил ей дорогу.
— Лена, подожди. Давай хотя бы утром поговорим. На свежую голову. Ты устала, нервничаешь...
— Я спокойна как никогда, — она обошла его. — Впервые за четыре года я точно знаю, что делать.
Свекровь схватила её за рукав.
— Стой! Ты не посмеешь уйти! Что люди скажут? Что соседи подумают?
Лена аккуратно высвободила руку.
— Скажут, что невестка оказалась умнее, чем думали. Подумают, что давно пора было.
Она открыла дверь.
— Лена! — крикнул Костя ей в спину. — Ты пожалеешь! Ты без меня пропадёшь!
Она остановилась на пороге. Обернулась.
— Знаешь, что самое смешное? Я пропадала с тобой, Костя. Каждый день, каждый час. Растворялась, исчезала, становилась тенью. А теперь я снова стану собой. Прощай.
Дверь закрылась с мягким щелчком.
На лестничной площадке Лена прислонилась к стене и глубоко вдохнула. Руки дрожали, но внутри было удивительно тихо. Никаких слёз. Никакой истерики. Только ясное, звенящее понимание: всё правильно.
Она спустилась во двор. Вечер был тёплым, пахло скошенной травой и чем-то цветочным — должно быть, жасмин распустился. Лена села на лавочку у подъезда и достала телефон.
Первый звонок — маме.
— Мам, я приеду сегодня. Да, насовсем. Расскажу при встрече.
Второй звонок — в галерею.
— Анна Владимировна? Это Елена Соколова. У меня форс-мажор. Работы для выставки... уничтожены. Нет, не пожар. Хуже. Но я хочу попросить отсрочку. Месяц. Я напишу новые. Да, я уверена. Спасибо. Спасибо большое.
Она убрала телефон в карман и запрокинула голову, глядя на вечернее небо. Облака медленно плыли на запад, подсвеченные закатным солнцем. Розовые, золотые, персиковые. Как на холсте. Как на том холсте, который она напишет завтра. И послезавтра. И через неделю.
Потому что краски у неё есть. Руки есть. Талант, в который она научилась верить вопреки всему, — тоже есть. А всё остальное — дело наживное.
Через месяц состоялась выставка.
Лена назвала её «Пустая комната». Двенадцать работ, написанных за тридцать ночей. Бессонница стала её музой. Боль — вдохновением. На главном холсте была изображена белая стена с силуэтами исчезнувших картин. Призраки рам, тени от мольберта. И маленькая женская фигура в углу, склонившаяся над чистым холстом.
Выставку заметили. Написали в местной газете, потом подхватили паблики. «Художница из провинции покоряет столицу» — гласил один из заголовков.
Костя позвонил через два месяца.
— Лен, я видел статью. Поздравляю. Слушай, может, встретимся? Поговорим? Мама уехала к сестре, мы могли бы...
— Нет, Костя, — спокойно ответила она. — Мы не могли бы.
— Но я же изменился! Я понял, что был неправ!
— Я рада за тебя. Но это больше не моя история.
Она нажала отбой и вернулась к холсту. На нём проступали очертания женщины, уходящей по дороге к горизонту. За спиной — силуэт дома с пустыми окнами. Впереди — бесконечное небо.
Лена улыбнулась и обмакнула кисть в краску.
У этой картины пока не было названия. Но она точно знала, каким будет финальный мазок.
Свободным.