Маршрутка шла тяжело, как мысль после бессонной ночи. Она не ехала, а терпела дорогу. Колеса скрипели, словно вспоминали лучшие времена, поручни липли к ладоням, люди стояли плотно, как аргументы в плохом споре. Я зашел на третьей остановке, прижал рюкзак к груди и сразу понял — поездка будет с характером.
Передо мной стояла женщина. На руках ребенок. Ребенок жил отдельно от матери, как квартирант без договора. Его ноги мотались с неуклонностью флага на ветру. Кроссовки были грязные, с засохшими следами улицы, песка, чьей-то чужой жизни. Первый удар пришелся в бедро. Я не отреагировал. Второй — в колено. Я выдохнул. Третий — точно по джинсам, как подпись.
Я наклонился чуть вперед, чтобы голос не звучал обвинением.
— Аккуратнее, пожалуйста. Он меня пачкает.
Женщина повернулась резко, будто ждала этого весь день.
— Вы тут слишком много себе позволяете.
В салоне стало тихо. Даже маршрутка, казалось, сбавила ход.
— Я позволяю себе доехать чистым, — сказал я. — Это не роскошь.
— Вы, местные, всегда такие, — сказала она громче. — Думаете, вам все можно.
Слово всегда легло на воздух, как плесень.
— Я думаю, — сказал я, — что в общественном транспорте есть правила. Для всех.
— Мне никто не указывает, — сказала она. — Я тут временно.
— Временно — это не индульгенция, — сказал я. — Это повод вести себя аккуратнее.
Ребенок снова пнул. Уже осознанно. Он понял, что стал аргументом.
— Вы живете за чужой счет, — продолжила она. — А еще учите.
Где-то сзади фыркнули. Водитель посмотрел в зеркало, как смотрят на драку во дворе — без удивления, но с усталостью.
— За чей, — спросил я. — За ваш?
— Я мигрант, — сказала она. — мне можно, мне здесь никто не хозяин.
— Хозяин — это не слово, — сказал я. — Это ответственность.
— Ты меня унижаешь.
— Я прошу убрать ноги.
— Ты считаешь себя выше.
— Я считаю себя пассажиром, — сказал я. — С испорченными штанами.
Пассажиры начали оживать. Старик у окна покачал головой. Девушка с наушниками сняла один, как снимают крышку с кастрюли. Парень впереди уже держал телефон, не скрывая.
— Снимай, — сказала женщина. — Пусть знают, какие вы.
— Пусть знают, — согласился я. — Как вы себя ведете.
Ребенок дернулся, кроссовка снова задела меня. Я отступил на полшага, но салон не позволил.
— Уберите ноги, — сказал я тверже. — Это не площадка.
— Не указывай, — сказала она. — Я здесь не обязана подчиняться.
— Тогда зачем вы здесь, — спросил я. — Если правила не для вас.
Это ее задело. Она выпрямилась, голос стал визгливым.
— Потому что могу. Потому что вы без нас никто.
Маршрутка дернулась, будто подтверждая, что разговор пошел не туда.
— Вы здесь в гостях, — сказал я. — В гостях ведут себя тихо.
— Ты мне угрожаешь?
— Я напоминаю, — сказал я. — И мне не нравится напоминать.
Контролер вошел на следующей остановке. Маленький человек в форме, но форма работала лучше слов.
— Что происходит, — спросил он.
— Меня оскорбляют, — сказала она сразу. — Из-за того, что я мигрант.
— А вас, — спросил он меня.
— Меня пачкают, — сказал я. — И учат жизни.
Он посмотрел на джинсы, потом на ребенка.
— За детьми следят родители.
— Это дискриминация, — сказала она.
— Это порядок, — сказал он. — В общественном месте.
Женщина замолчала. На секунду. Потом схватила сумку.
— Я напишу жалобу. Вас всех накажут.
— Пишите, — сказал я. — Бумага терпит.
Двери открылись. Она вышла, толкнув кого-то плечом. Ребенок напоследок махнул ногой. Почти символически.
Маршрутка поехала дальше. Люди задышали.
— Правильно, — сказала женщина с авоськой. — Страна не проходной двор.
Я смотрел на пятна. Они были как напоминание. О том, что временность — не оправдание. О том, что правила не переводятся. И что если вести себя так, будто тебе все должны, — тебе здесь не рады.
Я вышел из маршрутки с ощущением, будто об меня вытерли ноги, а потом предложили извиниться за грязь. Такие сцены не про транспорт и не про детей. Они про привычку жить без тормозов, будто вокруг декорации, а не люди. Меня задело не слово мигрант, меня задел тон. Эта уверенность, что можно орать, пачкать, хамить и при этом требовать уважения. Уважение так не работает. Оно не выдается по справке и не приходит вместе с билетом.
Я не против людей, я против поведения. Страна — не вокзал, где можно плюнуть и уехать. Если ты приехал, живешь, едешь рядом, значит, принимаешь правила. Следишь за ребенком. Извиняешься, когда задел. Не орешь о превосходстве, стоя в переполненной маршрутке. В этот момент ты не гость и не жертва. Ты просто человек, который решил, что ему все должны. А мне никто ничего не должен, кроме элементарного человеческого отношения.
И больше всего раздражает даже не кроссовка на джинсах. Раздражает презрение. Это когда тебе объясняют, что ты здесь лишний в собственном городе, что твои правила — пустота, а твое терпение — слабость. Я терпел. Но недоволен. Потому что страна держится не на молчании, а на границах. И если их стирают криком и наглостью, значит, кто-то обязан сказать вслух: так себя здесь вести нельзя.