«Не хочу мешать»
Телефон лежал на краю стола и молчал — обычный чёрный прямоугольник в чехле.
Андрей Семёнович сидел на кухне в тёплых тапках и смотрел то на телефон, то в окно. За окном, как всегда, шла своя жизнь: кто‑то спешил на работу, торопливо хлопая дверями машин, соседский мальчишка в ярко‑красной шапке тащил куда‑то рюкзак почти с себя ростом. У всех дела, планы, встречи.
— У него тоже, — тихо сказал он вслух и отодвинул телефон чуть дальше, чтобы не смотреть так пристально.
На холодильнике висела открытка, сделанная много лет назад в начальной школе: кривоватый человечек с огромной головой, рядом крупными печатными буквами — «ПАПЕ». Рисунок давно выцвел, уголок загнулся, скотч пожелтел, но Андрей Семёнович не снимал его. Не мог.
Он посмотрел на открытку, потом снова на телефон. Внутри уже назревала знакомая борьба: позвонить — не позвонить.
«Сейчас утро, он, наверное, на работе… Вечно эти планёрки, совещания. Опять скажет: “Пап, я не могу говорить”. Вроде как и рад, а в голосе — усталость. Зачем я буду отвлекать?..»
Пальцы привычно провели по экрану. Список контактов открывался на букве «С» — «Сын». Не «Илья», а просто — «Сын». Когда‑то это казалось тёплым и правильным. Теперь, каждый раз, когда он видел это слово, будто что‑то кололось под рёбрами.
Он вздохнул, нажал на кнопку блокировки. Телефон погас.
— Не буду пока, — пробормотал он. — У него своя жизнь…
Чай в чашке остыл. Андрей Семёнович поднялся, включил чайник, потом сел обратно. Телефон лежал всё там же.
Советы из телевизора
Вечером к нему заглянула соседка с пятого, Лариса Петровна. Полная, живая, вечно с пакетами — то из магазина, то из аптеки.
— Андрей Семёнович, вы чего это всё один да один? — Она шмыгнула носом, глядя на его аккуратную, но слишком тихую кухню. — Я тут пирог испекла, дети приедут только завтра, а я знаю, как вы к сладкому относитесь.
Она поставила на стол форму с пирогом и, не дожидаясь приглашения, налила себе чаю.
Телевизор в комнате бубнил какое‑то ток‑шоу: ведущая уверенным голосом рассказывала, как важно говорить о чувствах близким, не бояться быть навязчивым, пока ещё есть время.
— Вот, слушайте, — Лариса Петровна кивнула в сторону телевизора. — Всё правильно говорят. Я своим каждый день звоню. У них вечно нет времени, а я всё равно. Что я, чужой человек, что ли?
— Ну, у вас трое, вам проще, — усмехнулся Андрей Семёнович. — Кого‑нибудь да поймаете.
— А у вас один. Как раз поэтому сложнее молчать, — прожгла его взглядом соседка. — Всё боитесь помешать.
Он отвёл глаза.
— Он… занят. У него работа, командировки, девушка там, наверное… Я же не знаю. Не ребёнок уже. Ему тридцать два…
— И что? — фыркнула она. — Моему старшему сорок восемь, и ничего, пусть попробует не взять трубку — узнает, что такое «не ребёнок».
Они посмеялись, но смеялся больше Андрей из вежливости. Лариса Петровна, как всегда, случайно попадала прямо в самое больное место.
Когда она ушла, в квартире снова стало тихо. Телевизор продолжал говорить о семьях, о недосказанностях, о расставаниях.
Телефон лежал на столе, надёжно спрятанный в чехол, словно в небольшой чёрный кокон.
«Позвонить?.. Скажет: “Пап, я перезвоню”. И не перезвонит. А я буду ждать. Зачем мне лишний раз это?» — думал он и сам пугался, как много в этой мысли про него, а не про сына.
Последний непринятый звонок
Всё случилось буднично, почти нелепо.
В субботу утром Андрей Семёнович пошёл на рынок: купить картошки, яблок, сметаны. Сумка‑тележка поскрипывала по плитке, продавщицы кивали как старому знакомому, один дедок‑продавец зелени привычно сунул ему пучок укропа «просто так».
Телефон оставался в кармане пальто, на молнии. Он всегда так делал — «чтобы не выронить случайно».
Когда он вернулся, включил чайник, расставил по полкам продукты, телеграм‑каналы на телефоне уже разрывались от новостей. Но он не спешил смотреть — сначала порядок дома, потом «эта ваша интернетика».
Только к вечеру, устроившись в кресле, он наконец достал телефон. На экране высветилось:
«1 пропущенный вызов: Сын».
Сердце ухнуло куда‑то вниз.
— Когда? — одними губами спросил он.
Посмотрел: время вызова — 10:14. В это время он стоял у прилавка с яблоками и выбирал, какие лучше на шарлотку.
Звонок был один. Илья больше не перезвонил. Не написал.
«Ну… занят, наверное… — попытался успокоить себя Андрей Семёнович. — Может, подумает, что я сплю днём, и не стал тревожить».
Он несколько раз открыл диалог с сыном в мессенджере. Последнее сообщение от него было две недели назад: короткое «Пап, как ты?» и его ответ — ещё более короткое «Нормально, не болей там». Он тогда долго искал, как бы написать что‑то не слишком приторное, не слишком длинное, чтобы «не грузить».
Теперь диалог выглядел как узкая, высохшая речка: редкие фразы, эмодзи‑заплатки на местах, где должны были быть живые слова.
Ему хотелось сразу нажать «перезвонить». Но что‑то странное, липкое, удержало.
«А если он в гостях? Если за рулём? Вдруг ему неловко будет сказать, что не может говорить… Напишет потом, — убеждал он себя. — Вот завтра напишет точно».
Он не перезвонил.
Телефон лёг обратно в карман халата.
И ровно в этот момент, где‑то на другом конце города, в сером мокром сумраке, уже звучали сирены.
Новости, которые приходят чужими голосами
О том, что «случилось», он узнал не от врачей, не от знакомых сына, не от самого сына, конечно.
Ему позвонила бывшая жена.
— Андрей… — её голос был чужим, хриплым. — Ты дома?
— Дома. А что? — Он машинально взялся за край стола, хотя ещё не понимал, зачем.
Было слышно, как она дышит в трубку, как тяжело подбирает слова.
— Илья… попал в аварию.
Дальше шли слова, которые он вроде бы слышал, но они словно пролетали мимо ушей: «реанимация», «врач сказал», «шансов почти нет».
В груди у Андрея Семёновича что‑то резко сжалось, но ни крика, ни слёз — только сухое:
— В какой больнице? Я приеду.
Он долго не мог найти ключи, хотя всегда клал их в одну и ту же чашку у двери. Руки дрожали, пальто никак не застёгивалось, молния цеплялась.
По дороге к больнице он держал телефон в руках, как спасательный круг. Открыл список вызовов: «Пропущенный: Сын». Ему казалось, что если он сейчас нажмёт «перезвонить», всё откатится назад. Дорога, пробки, сирены станут просто дурным сном.
Он набрал.
— Номер абонента временно недоступен, — ровным голосом ответила система.
Он набрал ещё раз. И ещё.
У дверей реанимации пахло лекарствами, металлом и чужими страхами. Люди сидели на стульях вдоль стены, кто‑то молился, кто‑то смотрел в телефон, уткнувшись в экран так, будто там могли появиться ответы.
Когда к нему подошёл врач, у Андрея Семёновича уже не было сил вставать. Он просто поднял глаза.
— Сочувствую, — сказал врач. — Мы сделали всё, что могли.
Мир сузился до одной фразы, до одних губ, которые произносили слова, и до одного звука — собственного дыхания.
Телефон в его кармане был тяжёлым, как камень.
Разговор по одну сторону тишины
Похороны прошли, как в чужом кино: белая простыня, чёрные перчатки, земля, которая падает слишком шумно.
Потом были сорок дней, родня, разговоры, которые он почти не запоминал. Кто‑то говорил: «держись», кто‑то шептал: «вам нужно время». Время — как будто оно что‑то лечит, а не просто отодвигает прошлое в сторону, оставляя пустые места.
Когда люди разошлись, квартира опять стала тихой. Чересчур.
Андрей Семёнович достал телефон и включил громкую связь. Набрал «Сын».
— Номер абонента… — привычно начала система.
Он отключил.
— Илья, — сказал он в пустоту кухни. — Ты… звонил. А я был на рынке. Я выбирал яблоки, понимаешь?
Голос сорвался. Он сел прямо на табурет, положил телефон на стол и посмотрел на него, как на что-то живое.
— Я думал, у тебя дела. Я всегда думал, что у тебя дела… что я помешаю.
Слова давались тяжело, как будто он впервые учился говорить.
— Я боялся быть навязчивым, слышишь? Боялся, что ты скажешь: «Пап, мне некогда». А теперь… — он замолчал, потому что дальше была только стена.
С кухни было видно тот самый рисунок на холодильнике — кривой человечек, «ПАПЕ», неровные солнечные лучики вокруг.
Он поднялся, подошёл, провёл пальцами по бумаге. Скотч окончательно оторвался, открытка выпала на пол.
Андрей Семёнович поднял её, аккуратно разгладил.
— Тогда ты не боялся быть навязчивым. Ты таскал мне эти рисунки каждый день, пока я с работы усталый приходил, помнишь? — он улыбнулся, но улыбка вышла кривой. — А я всё “потом посмотрю”, “потом”. Теперь…
Он прикрепил открытку на место, новым кусочком скотча.
Телефон снова зажегся на столе. Пустой экран, никаких уведомлений.
«Пап, привет»
Однажды ночью, когда сон никак не приходил, он снова открыл диалог в мессенджере. Снизу мигал пустой прямоугольник ввода, предлагая написать.
«Кому? — горько подумал он. — Кому я напишу?..»
Палец сам собой набрал:
«Сынок, привет».
Он хотел стереть, но замер. Эти слова он хотел написать столько лет, что теперь было странно видеть их, написанными своей рукой.
Потом дописал:
«Это я. Я знаю, что ты не прочитаешь. Просто… если вдруг где‑то есть место, куда чудом доходят такие сообщения… я очень скучаю. И очень виноват. Я должен был звонить чаще. Звать тебя, спрашивать, слушать твой голос. Я должен был быть навязчивым. Мне казалось, я берег твою свободу. А оказалось — я берег свой страх».
Он долго смотрел на текст. Потом всё‑таки нажал «отправить».
Галочка рядом с сообщением так и не появилась, но ему вдруг стало немного легче дышать. Впервые за долгие недели.
Чужие дети
Весной во дворе стали часто появляться молодые родители. Мамы с колясками, папы с малышами на плечах. Вечерами слышался смех, иногда — капризы и упрёки.
Однажды Андрей Семёнович сидел на лавочке и видел, как мужчина лет тридцати, в тёмной куртке, раздражённо отбирал у дочки телефон.
— Я тебе сколько раз говорил, — повысил тот голос, — не трогай, когда я с работы! У меня весь день стресс, а ты со своими мультиками!
Девочка шмыгнула носом, сжалась.
Мужчина встал, отошёл курить к подъезду, уже доставая смартфон — там, видно, было что‑то срочное.
Андрей Семёнович некоторое время смотрел на девочку. Потом, сам удивляясь своей смелости, поднялся и подошёл к мужчине.
— Простите, — нерешительно начал он. — Можно… пару слов вам скажу?
Тот обернулся, покосился с недоверием.
— Ну?
— Вы… не сердитесь, что я вмешиваюсь. Просто… — Андрей Семёнович посмотрел на телефон в руке мужчины. — Иногда нам кажется, что у нас слишком много звонков, сообщений, просьб. Что нас дёргают. Мы раздражаемся. А потом вдруг… их не становится совсем. И вот тогда… любой лишний звонок кажется подарком.
Мужчина сжал губы, посмотрел на него внимательнее. В глазах Андрея Семёновича была такая усталость и такая пустота, что спорить не хотелось.
— Вы… сына вспоминаете? — тихо спросил он, словно угадывая.
— Да, — просто ответил Андрей.
Мужчина молча затушил сигарету, вернулся к лавочке, где сидела дочь, сел рядом и протянул ей телефон.
— Пойдём лучше мультик вместе посмотрим, — сказал он, уже совсем другим голосом.
Андрей Семёнович сел обратно на свою лавку. Телефон в его кармане снова напомнил о себе лёгкой вибрацией — пришло рекламное сообщение, но он его не открыл.
Разговоры, которые ещё можно успеть
Он начал замечать вокруг людей с телефонами. Молодые девушки в метро, которые писали родителям «перезвоню позже» и тут же забывали. Женщины средних лет, терпеливо слушающие матерей по видеосвязи, пока перемешивают суп. Пожилые пары, где один объяснял другому, куда нажать.
Каждый раз, видя это, он чувствовал, как внутри поднимается желание подойти и сказать: «Не откладывайте. Звоните сейчас. Говорите всё сейчас». Но понимал, что не все захотят это услышать от незнакомого старика.
И всё же однажды, стоя в очереди в аптеку, он не удержался.
Перед ним женщина лет сорока пяти раздражённо шептала в телефон:
— Мам, ну я же говорю, я занята! У меня очередь! Ты мне уже три раза сегодня звонишь!
Андрей Семёнович сделал шаг вперёд и чуть наклонился к ней.
— Простите… — сказал он мягко. — Можно? Вы маме скажите, что перезвоните. Только обязательно перезвоните. И не завтра. Сегодня.
Она удивлённо посмотрела на него:
— А вам какое дело?
Он только вздохнул.
— У меня тоже когда‑то было «очень много дел», — тихо сказал он. — Теперь у меня — очень много тишины.
Женщина смутилась, отвернулась, договорила с мамой уже другим тоном:
— Мам, хорошо. Я куплю таблетки и сразу тебе перезвоню, ладно? Правда. Не обижайся.
Она сбросила вызов, постояла секунд десять и всё же снова набрала номер сама.
— Мам, — сказала она, — давай сейчас договорим.
Андрей Семёнович услышал это и ощутил лёгкое, почти незаметное тепло где‑то в груди. Как будто маленький, едва заметный долг, который он не успел вернуть сыну, он теперь по крупицам возвращал чужим людям.
Телефон в кармане
Вечером он снова сел на кухне. Чайник тихо шипел, на плите доходила гречка, пахло жареным луком. Открытка «ПАПЕ» висела ровно.
Телефон лежал на столе — не спрятанный в карман, не убранный в чехол. Просто лежал, как часть его жизни, а не как тяжёлый камень.
Он взял его, пролистал контакты. На букве «М» — «Миша, одноклассник», на «Л» — «Лариса соседка». На «С» — по‑прежнему «Сын». Он не стал переименовывать. Не мог и не хотел.
Но ниже, немного ниже, он добавил новый контакт: «Лена (двоюродная сестра Ильи)». Ещё ниже — «Тётя Галя (деревня)». Люди, которых он годами не видел, чтобы «не приставать».
Он нажал «вызов».
— Алло? — удивлённый голос Лены чуть дрогнул. — Андрей Семёнович? Всё в порядке?
— В порядке, — ответил он, сам удивляясь, как спокойно звучит его голос. — Я просто… решил, что давно не звонил. Думал, мешать не стоит. А потом понял, что… — он замялся, подбирая слова. — Что в семье лучше лишний раз мешать, чем молчать.
С той стороны повисло молчание. Потом Лена тихо сказала:
— Звоните, сколько захотите. Мы… тоже всё думали, как бы вас не потревожить.
Они разговаривали долго. О детях, о даче, о том, как Илья в детстве играл у них всё лето и никак не мог научиться плавать, хотя был самым упрямым из всех. Они смеялись и тихо плакали, и в этих слезах было не только горе, но и что‑то очищающее.
Когда разговор закончился, Андрей Семёнович посмотрел на телефон и, неожиданно даже для себя, записал одну фразу:
«Звонить, пока есть кому брать трубку».
Он перечитал. Потом добавил ещё:
«Быть навязчивым в любви — не преступление, а роскошь, которую нужно дозволять себе вовремя».
Телефон снова лёг в карман. Но теперь он не был тяжёлым.
Он знал: где‑то по городу раздалась ещё одна фраза «Мам, давай поговорим сейчас», кто‑то не перенёс звонок, не отложил на потом, не спрятался за «делами».
И пусть его собственный сын уже не ответит. В каждом таком чужом разговоре было понемногу и его «прости», и его «я люблю тебя», сказанные слишком поздно — но хотя бы сказанные миру.
А в кармане тихо лежал тот самый телефон — он так и не зазвонил, пока Андрей стоял на рынке у прилавка с яблоками. И вся его жизнь, наверное, пошла бы как‑то иначе.
Теперь он знал: тишина в трубке страшнее любого «пап, мне сейчас некогда». И если бы он мог вернуться назад, он бы сто раз стал неудобным — лишь бы не стать навсегда отсутствующим.