Про бойца

Про бойца

Памяти слесаря Воронежского авиазавода, актёра и певца,

автора неофициального гимна столицы Черноземья «Воронеж – мой город»

Александра Чувардина

Все дни, пока наши ребята в очередной раз отмывают землю от потомков и продолжателей дела обитателей Коричневого дома, мне вспоминается прошлое, что, как почти у всех, проходило не ровно и гладко, а рывками, так проползает по валикам утерявшего бойкость кинопроектора восьмимиллиметровая плёнка. Признаться, мне практически не за что краснеть. Так, пара-тройка сомнительных моментов биографии, но в общем... К примеру, вот это, - 1993 год, осень, концерт в Воронежском доме актёра.

Мой старинный друг, а по совместительству - один из ведущих театральных деятелей столицы Черноземья, устраивал концерт и пригласил выступить.

- И что ты хочешь, чтобы я спела? - спросила я его.

- Да что угодно, которое на душу ляжет, но из своего!

- Договорились! А сколько? У меня ж много...

- К сожалению - только две... - извинился друг, - время, зал...

- Я понимаю. Всё за деньги. Хорошо! - согласилась я, и принялась листать партитуры, дабы не ударить носом в компот, не подвести товарища, произвести приятное впечатление на местных театралов, на служителей сестёр из семейства муз - Мельпомены и Эвтерпы, ну, а заодно - на супруга, с которым мы были женаты к тому времени немногим меньше медового месяца.

Обыкновенно, перед выходом на сцену или к публике, я испытываю некое онемение во всех членах, трепет, воодушевление, вкупе с полным упадком сил и потере чувств. То происходит вовсе не из боязни «пустить петуха» или разногласить. За плечами годы репетиций с хором музыкальной школы, выступления на конкурсах, в филармонии и оперном театре перед началом партийных съездов, умение петь «с листа» или подхватить «с губ», угадывая следующий пассаж никогда неслыханного прежде. Многочасовые, многодневные стояния на хорах неизбежно укрепили характер, привили навык отыскивать то самое чувство, с каким композитор вылавливал некогда серебристую рыбку мелодии из невода Вечности. Педагоги научили получать удовольствие от верно взятой ноты, от единения с полутоном, от зрителей, наконец, чьё внимание неизбежно питает исполнителя, заставляя позабыть об отёкших ногах и ломоте в спине. (Если, конечно, хотя один из зрителей не совершеннейший профан. Одного на зал вполне довольно.)

Когда пришёл мой черёд выйти на сцену, друг, что вёл этот вечер, с лукавой улыбкой представил меня публике не журналистом, не учёным, не спортсменом, - любое из того было бы чистой правдой, - а певицей. Я, конечно, изумилась, но делать нечего, и после сиюминутного замешательства, вцепившись в гриф гитары, запела...

Всё сошло удачно. Я была в голосе, петухи сидели на своих насестах в окружении кур, на песни, вырванные некогда из собственного сердца, нашёлся ценитель, и, судя по реакции зала, он был такой не один.

Мой друг остался доволен, но задержавшись за кулисами подле меня перед тем, как объявить следующего гостя, высказал:

- Слушай, я ничего не понял. Или ты очень умная, или я дурак...

Эвтерпа у меня за спиной подмигнула Мельпомене и озорно приподняв левую бровь, показала той согнутый в полукольцо указательный палец.

А после был банкет. Сводный брат Мельпомены и Эвтерпы по-обыкновению поспел только к застолью, на котором я перепела и гостей, и организаторов, и местных оперных див в том числе.

Пир закончился далеко за полночь, транспорт уже не ходил, на такси денег не было. Мы с молодым супругом шли домой пешком. Придерживая под руку, он смеялся безумству моих вокальных выходок, что я позволила себе давеча, и в какой-то момент даже спросил:

- Ты хоть помнишь, кто я такой?

На что получил вполне благоразумный для практически невменяемого человека ответ:

- Не скажу! - чем несказанно порадовала его.