Звук был негромким, но он прорезал предновогоднюю тишину насквозь. Сухой, хрустальный треск. Я обернулась от окна, где развешивала гирлянды, и увидела осколки. Они лежали на паркете у ног свекрови, разлетевшись в разные стороны, как осколки моего детства.
Тамара Степановна стояла над ними, держа в руках обломок позолоченной проволоки-петельки. Лицо её выражало лишь лёгкое недоумение, будто она разбила не вещь, а воздух.
— Ой, — произнесла она без интонации. — Выскользнула.
Я не побежала, не закричала. Я медленно подошла, опустилась на корточки. В моих ладонях оказался самый большой осколок — часть стеклянного шара с росписью. Белоснежный олень с золотыми рогами. Его мордочка была разбита пополам.
— Это была моя игрушка, — сказала я голосом, которого сама не узнала. — Единственная, что осталась от мамы.
Тамара Степановна вздохнула, махнула рукой.
— Ну и что с того? Чай, не «Фаберже». Посмотри, какая старая, потёртая уже была. Да и на счастье, говорят, посуда бьётся. Так что мы теперь очень счастливые будем.
Она повернулась и пошла на кухню, к своему салату, оставив меня сидеть на полу среди осколков. В соседней комнате смеялся мой муж, её сын, что-то смотря с отцом. Аромат мандаринов и хвои вдруг стал пахнуть болью и пылью. Я поднесла осколок с оленем к глазам. И в этот момент поняла — если я сейчас встану и начну подметать, я подмету себя. Свою память, свою любовь, своё право на горе. Вместе с этими стекляшками.
— Что случилось? — из гостиной вышел мой муж, Алексей. Он увидел осколки, моё лицо. — Разбили что-то?
— Тамара Степановна разбила Алёнкину игрушку, ту самую, — тихо сказала я, не вставая. — Мамину.
Алексей поморщился.
— Ой, да ладно тебе. Не специально ведь. Мама! — крикнул он на кухню. — Осторожней там!
Ответом было бряканье посуды. Алексей потянул меня за руку.
— Встань, порежешься. Щёткой сейчас уберём. Ну что расстраиваться-то, ну шарик…
Я выдернула руку.
— Это не «шарик», Лёша. Это всё, что у меня осталось от мамы. Ты же знаешь.
— Знаю, знаю, — он провёл рукой по волосам, раздражённо. — Но она не нарочно. Не устраивай из этого трагедию. Испортишь всем праздник.
Его слова повисли в воздухе, холодные и знакомые. Я была виновата. Всегда. Виновата, что мне больно. Виновата, что у меня есть что-то дорогое, что можно разбить. Виновата, что это может «испортить праздник» людям, которые этот праздник уже испортили.
Мама умерла, когда мне было двенадцать. Рак. Он забрал её быстро и безжалостно. Папа не справился с горем, запил. Я росла у бабушки. Из всего огромного, светлого мира нашей семьи у меня осталась одна коробка. В ней — мамины письма, несколько фотографий и эта ёлочная игрушка. Стеклянный шар с оленем. Мама купила его на моё 1. в жизни новогоднее утро. Говорила — «Это наш талисман, Алёнушка. Олень приносит чудеса».
Каждый год, вешая его на ёлку, я разговаривала с мамой. Рассказывала ей о своей жизни. Он был моим мостиком. Последней ниточкой.
Алексей знал эту историю. Когда мы только познакомились, я рассказала ему, плача. Он тогда обнял меня и сказал — «Я буду беречь тебя. И твою память». Он казался таким тёплым, таким надёжным. Убежищем после холодных лет у бабушки, которая тоже вскоре ушла.
Надежда появилась месяц назад. Врач подтвердил — я беременна. После двух лет попыток. Мы с Лёшей плакали от счастья. Я решила — это знак. Новое начало. Я достала коробку, бережно вынула игрушку.
— Смотри, мама, — прошептала я тогда. — Я стану мамой. Твоя внучка или внук. Мы повесим этого оленя на нашу первую общую ёлку.
Я рассказала о своей традиции Алексею. Он улыбнулся.
— Конечно. Это будет лучший Новый год. Только наша семья. Тихо, уютно.
Я поверила. Поверила, что получается у меня будет своя семья, свой очаг, где меня и мою память будут беречь. Я даже пригласила свекровь и свёкра — подумала, может, общее ожидание ребёнка всё изменит, смягчит её. Пусть видят, как мы счастливы. Пусть разделят с нами этот момент.
Тамара Степановна пришла, как всегда, с осмотром. Проверила чистоту, покритиковала мой торт («сыроват»), мои гирлянды («безвкусные»). Потом увидела, как я несу игрушку.
— Ой, что это за старьё? — протянула она. — Такие сейчас не в моде. У меня в «Ашане» целый набор купила, блестящие. Вот это — красота.
— Это мне дорогая память, — тихо сказала я, прижимая шар к груди.
— Память, память, — фыркнула она. — Места много занимает, эта ваша память.
Я повесила оленя на самое видное место, на верхнюю ветку. Он ловил свет гирлянд и казался живым. Я поймала взгляд Алексея — он улыбался мне. В тот момент я подумала — всё будет хорошо. Он на моей стороне.
Потом он пошёл помогать отцу накрывать на стол. Я осталась одна в гостиной доделывать уборку. Тамара Степановна вышла из кухни, остановилась перед ёлкой. Смотрела на игрушки. Потом потянулась к моему оленю.
— И правда, старьё какое-то потрёпанное, — проговорила она вслух, как будто для себя. — Не в общую концепцию.
Она попыталась его снять. И уронила.
И вот я сижу на полу. Мой муж говорит мне «не устраивай трагедию». Его мать на кухне гремит кастрюлями. Мой олень мёртв. А вместе с ним, кажется, умерла и моя надежда на то, что здесь, в этом доме, меня когда-нибудь поймут.
Я поднялась с пола. Не спеша. Подошла к комоду, взяла салфетку. Не щётку и совок, а просто льняную салфетку. Развернула её на столе. И начала собирать осколки. Каждый по отдельности. Самые маленькие. Я собирала их не как мусор, а как реликвию. Как то, что ещё можно спасти.
Алексей смотрел на меня, помрачнев.
— Алён, перестань. Я уберу.
— Нет, — сказала я твёрдо, не глядя на него. — Ты не уберёшь. Ты не знаешь, как.
— Что за бред?
— Ты не знаешь, как бережно надо собирать чужую боль. Ты этому не учился.
Я закончила, аккуратно завернула салфетку в свёрток. Пошла в спальню. Спрятала её в верхний ящик комода. Потом вернулась в гостиную. Тамара Степановна как раз выходила из кухни с тарелкой.
— Убрала? Молодец. А то стекло — оно же опасно.
Я посмотрела на неё. Прямо в глаза.
— Вы разбили мою память. Единственное, что связывало меня с моей матерью. И вам всё равно.
Она отставила тарелку, упёрла руки в боки.
— Да что ты разнюнилась? Я же сказала — на счастье! Ты беременная, тебе нервничать нельзя. Ты что, ребёнку своему вредишь из-за какого-то шарика?
В этот момент в гостиную вошёл свёкор, Николай Иванович. Тихий, вечно затюканный мужчина. Он слышал последнюю фразу. Посмотрел на жену, на мой побелевший от ярости и горя лиц, на Лёшу, который беспомощно стоял посередине.
— Таня, — тихо сказал он. — Зря ты.
— Что «зря»? — набросилась на него свекровь.
— Зря. У неё мамы нет. А у тебя — есть. Ты должна понимать.
Он сказал это без упрёка, с какой-то бесконечной усталостью. И в этой простой фразе была такая горькая правда, что даже Тамара Степановна на секунду прикрыла рот. Она не ожидала, что её муж, её тень, вдруг заговорит. Алексей тоже смотрел на отца с удивлением.
Это не было торжеством. Но это была первая капля правды, пролившаяся в этом доме за все годы. Кто-то увидел. Кто-то назвал вещи своими именами.
— Пап, не лезь, — пробурчал Алексей, но без уверенности.
— Молчи, — так же тихо, но уже с металлом в голосе сказал Николай Иванович. — Ты вообще стоишь и молчишь. Жену обидели. Твою жену. Мать твоего ребёнка. А ты — «не устраивай трагедию». Мужчина ты или нет?
Алексей покраснел. Он посмотрел на меня. Впервые за этот вечер — по-настоящему посмотрел. Увидел слёзы, которые я не выпускала, сжатые губы, руки, прижатые к животу.
— Мама… — начал он неуверенно. — Нужно было быть аккуратней…
— Аккуратней? — перебила его Тамара Степановна, разъярённая больше из-за мужа, чем из-за меня. — Я что, специально? Она сама вешает тут свои обноски! Я лучше знаю, как украшать! У меня опыт!
И тут я поняла. Это не про игрушку. Это про власть. Про территорию. Про то, чьи правила, чья память, чья жизнь будет главной в этом доме. И если я сейчас уступлю — уступлю навсегда. Не только я. Уступит мой ребёнок. Его детство будет построено на правилах Тамары Степановны.
— Ваш опыт мне не нужен, — сказала я спокойно. Голос не дрогнул. Ваше понимание праздника, тоже. Вы сегодня в гостях в моём доме. И вы уничтожили то, что было мне дороже всего. Не «обноски». Часть моей души. И я не хочу, чтобы вы были рядом с моим ребёнком, если вы не понимаете, что такое ценность. Если для вас всё — просто вещи, которые можно сломать и отмахнуться.
Наступила тишина. Даже свёкор смотрел на меня широко открытыми глазами. Тамара Степановна побледнела. Она искала слова, но не находила. Её монополия на правду рухнула.
— Лёша! — выдохнула она в результате.
Алексей смотрел то на неё, то на меня. В его глазах шла борьба. Старая, детская привычка подчиниться матери — и новый, рождающийся прямо на глазах инстинкт защитить свою семью.
— Мама, — сказал он тихо, но чётко. — Алёна права. Ты должна извиниться.
Это прозвучало как выстрел. Тамара Степановна ахнула, схватилась за грудь, как от сердечного приступа, которого не было. Потом развернулась, схватила свою сумку и пальто.
— В таком доме я не могу находиться! Николай, поехали!
Свёкор медленно надел своё пальто. На пороге он обернулся, кивнул мне. Неловко, смущённо. Потом они ушли, хлопнув дверью.
Мы остались одни. Алексей подошёл ко мне.
— Прости меня. Я… я был слеп.
— Не слеп, — поправила я. — Удобен. Тебе было удобнее, чтобы я молчала.
Он не стал спорить.
— Что теперь? — спросил он, глядя на пустое место на ёлке.
Я подошла к комоду в спальне, вынула свёрток. Развернула салфетку. Достала самый большой осколок с мордочкой оленя. Вернулась в гостиную. Поднялась на цыпочки и аккуратно воткнула осколок в зелёную хвою, на то самое место. Он держался, ловя свет.
—Теперь, ничего,, сказала я. — Просто Новый год. Первый год нашей настоящей семьи. На наших условиях. И с нашей правдой — даже если она разбита. Мы будем её беречь. Всю. До последнего осколка.
Я положила руку на живот. Алексей осторожно обнял меня за плечи. Мы стояли так перед ёлкой, где среди блеска и мишуры висел осколок с наполовину улыбающимся оленем. Он не был целым. Но он был на своём месте. Как и я.