В театре «Современник» пахло пыльными кулисами, дорогим кофе из буфета и, конечно, зимой. Этот особый, ни с чем не сравнимый запах приносили зрители: мокрый снег на воротниках, остывший выхлоп такси и десятки разных духов, смешивающихся в густой, сладковатый шлейф.
Нина Петровна, хозяйка этого запаха, стояла за длинной деревянной стойкой гардероба, словно капитан на мостике огромного, спящего корабля.
Ей было шестьдесят два года. Тридцать из них она проработала в районной библиотеке, в тишине читального зала. Когда зрение стало подводить, а библиотеку закрыли на бесконечный ремонт, она пришла сюда. Ей казалось, что разница невелика: раньше она выдавала книги, хранящие чужие мысли, теперь принимала пальто, хранящие тепло чужих тел.
Её рабочий день начинался за час до первого звонка. Гардероб — это храм порядка. Четыреста крючков, четыреста номерков. Каждый должен висеть на своем месте, цифрой наружу. Нина Петровна любила этот момент: пустые, гулкие ряды вешалок, готовые принять тяжесть чужих жизней.
В 18:15 начинался прилив.
Двери театра распахивались, впуская морозный воздух и гул голосов. Люди врывались потоком, румяные, возбужденные предстоящим зрелищем, стряхивающие снег с шапок.
Нина Петровна работала как хорошо отлаженный механизм. Взгляд — оценка — движение.
Тяжелая дубленка? На плечики, чтобы не вытянулась.
Легкий плащ не по погоде? На крючок поближе к батарее, пусть согреется.
Шикарная норка в пол? Особое внимание, повесить так, чтобы не касалась соседних пуховиков.
Она почти не смотрела в лица. Зачем? Одежда говорила о людях гораздо правдивее.
Вот потертая студенческая курточка с оторванной вешалкой-петелькой. Хозяин — вихрастый юноша, нервничает, пришел с девушкой, хочет казаться уверенным. Нина Петровна ловко цепляет куртку за капюшон, незаметно вздыхая.
— Молодой человек, петельку бы пришить, — тихо говорит она, выдавая номерок. Он вспыхивает, кивает, убегает.
Вот пафосное кашемировое пальто, пахнущее селективным парфюмом. В кармане позвякивают ключи от дорогой машины. Владелец небрежно швыряет пальто на стойку, даже не прерывая разговора по телефону. Нина Петровна принимает его с тем же бесстрастным достоинством, что и студенческую куртку. Для неё они равны перед лицом вешалки номер 215.
А вот старенькое драповое пальто с аккуратно заштопанным рукавом. Его хозяйка, интеллигентная старушка с ниткой жемчуга на морщинистой шее, всегда здоровается и благодарит. Для неё Нина Петровна приберегает "счастливый" номерок с цифрой 77.
К третьему звонку поток иссякает. Последние опоздавшие влетают, запыхавшись, суют одежду и несутся в зал. Хлопают тяжелые двери.
Наступает тишина. Самое любимое время Нины Петровны.
Гардероб превращается в призрачный лес. Сотни пальто, шуб и курток висят неподвижно, словно сброшенные оболочки душ, которые сейчас там, в зале, смеются или плачут над вымыслом.
Нина Петровна садится на свой стул в углу, достает вязание (носки для внука) и слушает. Сверху, из-за потолка, доносятся приглушенные звуки музыки, иногда взрывы аплодисментов, похожие на шум далекого прибоя.
В это время она думает о своих "подопечных". Ей кажется, что вещи отдыхают от своих хозяев. Норковая шуба больше не кичится своей ценой, а просто висит, мягкая и пушистая. Студенческая куртка не стесняется своей бедности. Здесь, в полумраке гардероба, наступает абсолютная демократия.
Иногда случаются маленькие драмы.
Через сорок минут после начала первого акта в гардероб прибежала та самая девушка, что была с вихрастым студентом. Глаза на мокром месте, тушь потекла.
— Можно мне... сто двенадцатый, пожалуйста.
— Уходите? — участливо, но не лезть в душу, спросила Нина Петровна.
— Да. Мне... мне плохо стало.
Нина Петровна видела, что "плохо" было не телу, а сердцу. Она быстро нашла легкий пуховичок. Девушка схватила его, не попадая в рукава, всхлипнула и выбежала на мороз.
Студенческая куртка осталась висеть сиротливо. "Эх, молодежь", — подумала Нина Петровна, возвращаясь к вязанию. В этот вечер куртка так и не дождется своего хозяина до самого конца — он заберет ее последним, с потухшим взглядом.
Антракт — это короткая буря. Кто-то бежит курить, хватая куртки, кто-то просто прогуливается в фойе. Нина Петровна снова на посту, зорко следит, чтобы никто не перепутал свои "оболочки".
А потом — финал. Лавина аплодисментов, и через пять минут — лавина людей.
Теперь они другие. Они напитались эмоциями. Кто-то спорит, кто-то молчит, потрясенный, кто-то спешит домой.
— Сто пятый!
— Девушка, двести двадцатый, побыстрее, у нас такси!
— Спасибо вам, большое спасибо!
Руки Нины Петровны порхают. Принять номерок, найти крючок, снять пальто, выложить на стойку. Сотни приседаний, сотни наклонов. К концу смены спина гудит, а ноги наливаются свинцом.
Постепенно гул стихает. Холл пустеет. Остаются только работники театра и пара забытых перчаток на стойке (Нина Петровна уберет их в специальную коробку "потеряшек").
Она снимает свой рабочий синий халат, надевает собственное, ничем не примечательное пальто. Гасит свет в своем "лесу". Ряды пустых крючков снова блестят в полумраке, ожидая завтрашнего дня.
Нина Петровна выходит из служебного входа. Город уже спит, только редкие машины шуршат шинами по снежной каше. Она идет к метро, неся в себе гул чужих голосов, запах чужих духов и тяжесть чужих пальто в своих натруженных руках. Она — хранительница границы между обыденностью и чудом, и эта роль ей по душе.