Он должен был приехать к десяти вечера. Тридцать первого декабря. Так он написал в письме. Тамара помнила каждую закорючку на том листке, который теперь носил отпечатки её слезинок, упавших тогда от счастья.
История их с Виктором началась летом, в посёлке, затерянном среди сосен и озёр. Он служил в местной части, она жила с родителями в деревянном доме с резными наличниками.
В посёлке были свои неписаные законы. Один из главных: девушкам не гулять с солдатами.
Срочники — парни ненадёжные. Закружат девке голову и уедут, оставив её с разбитым сердцем, а то ещё и с чем посерьёзнее.
Но любовь, особенно первая, – это стихия, не признающая чужих уставов.
Они встретились у водозаборной колонки, что стояла в конце улицы. Тамара с бидоном, Виктор с двумя канистрами. Глаза у него были светлые, серо-голубые.
Глаза у него были светлые, серо-голубые. Кран туго поддавался, и она не могла его открыть. Он, не говоря ни слова, шагнул вперёд, резко дёрнул рычаг — и ледяная струя ударила в жестяное дно её бидона.
На следующий день мальчишка-сосед, которому Виктор дал конфету, сунул ей в руку смятый клочок бумаги. Там было написано: «Давай встретимся вечером? У мостика через ручей».
Родителям она боялась и заикнуться
Отец, Иван Петрович, с его суровым характером и твёрдыми убеждениями такого бы не одобрил. «Солдат — говаривал Иван Петрович. — Сегодня здесь, завтра — дембель. Перелётная птица».
Судьба, однако, предоставила случай. В августе родители уехали на день к тётке в соседнюю деревню. Тамара, у которой от волнения дрожали руки и перехватывало дыхание, передала через знакомого мальчишку Виктору: приходи.
Он пришёл в чистой, отутюженной гимнастёрке, пахнущий мылом. Они сидели на кухне, пили чай с малиновым вареньем, разговаривали и смеялись.
Обсуждали пустяки, но эти пустяки казались сейчас самым важным на свете. В какой-то момент его рука накрыла её руку на столе, и она не отдернула ладонь.
Потом он осторожно, будто боясь спугнуть, провёл пальцем по её запястью — по тонкой, синей вене. Она вздрогнула, но не отстранилась, а только опустила глаза, чувствуя, как жар поднимается к щекам.
Момент был разрушен резким лязгом железа и знакомым тарахтением мотора.
Родители вернулись на три часа раньше
Иван Петрович, увидев в прихожей чужую солдатскую фуражку, распахнул дверь так, что она ударилась о стену.
Что было потом, в памяти Тамары осталось кусками, как в разбитом зеркале. Грохот отцовского голоса, переходящий в рёв. Мать, которая вцепилась ей в плечо, с белым, перекошенным лицом.
Виктор, вскочивший со стула и застывший по струнке. И самое страшное — глаза отца. Не ярость даже, а что-то глубже и холоднее: вселенское презрение. К нему. К ней. К этой их жалкой, по его мнению, тайне, которую он с порога учуял в воздухе.
– Чтоб духу твоего поганого здесь больше не было! – гремел он, и слюна брызгала с его губ. – Чтоб я тебя больше не видел! Иначе прибью, как паршивую собаку! Слышишь?!
Мать голосила, причитая о загубленной репутации, о позоре на всю округу.
Виктора вытолкали на улицу. Тамара прилипла лбом к холодному оконному стеклу и смотрела, как его фигура растворяется в синих сумерках. Вся теплота того дня, всё доверие и нежность прикосновения — всё это теперь казалось растоптанным, выставленным на показ и оплёванным. Конец. Всё кончилось. Так она думала тогда.
Но Виктор оказался из породы упрямых
Иногда он передавал записки через мальчишку-соседа. На обрывках бумаги, измятых в кармане гимнастёрки, пахнущих казарменной пылью и табаком.
«Тома, я здесь. Я никуда не денусь».
Он приходил к калитке, когда бывал в увольнении. Стоял напротив, под старой рябиной, будто прирос к месту. Не подходил ближе, но и не уходил. Просто стоял, глядя на её окно.
Иван Петрович сначала бесновался, метался по горнице, грозился идти в комендатуру. Потом стал только хмуриться, завидев в окно знакомую фигуру, и громко хлопал входной дверью.
А однажды, когда за окном уже зарядил холодный осенний дождь, мать, помешивая варево в кастрюле, сказала, не оборачиваясь:
— Позови его, чайку попить. Замёрз, чай, на улице стоять…
Встречаться разрешили, но «без вольностей». Только на людях, только при свете дня. Смешно было думать, что это их остановит.
Осень в тот год задержалась, была долгой, прозрачной и золотой. Они бродили по опустевшим лесным тропинкам, где под ногами шуршал толстый, влажный ковёр из листьев.
Держались за руки — сначала осторожно, потом крепко, уже не разжимая пальцев. От быстрых, пугливых поцелуев перешли к большему, тихому и властному, что не требовало слов. Любви нужно было своё пространство, свой, только им понятный язык тел и вздохов.
В ноябре Виктора демобилизовали. На вокзале он сжал её холодные руки в своих:
— Я вернусь. Обязательно. Мы поженимся. Жди.
Она лишь кивала, стиснув зубы, боясь расплакаться.. Поезд дёрнулся и пополз, увозя его, а вместе с ним — тепло его ладоней и то бесшабашное чувство, что они всё могут.
А через неделю она поняла, что беременна. Утренняя тошнота, непроходящая странная тяжесть внизу живота, головокружение от резких движений. Сомнений не оставалось. Пришлось сказать родителям.
Иван Петрович ударил кулаком по столу так, что подскочила солонка. Мать, не поднимая на неё глаз, плакала вполголоса и шептала что-то про «тётку Марфу в городе», про то, что «всё можно тихо уладить, пока не поздно».
Тамара только качала головой. Она верила словам Виктора. Верила так крепко, что эта вера защищала её ото всего — от гнева отца, от причитаний матери, от страха. Она знала: он приедет. Она не останется одна.
И весть пришла. Белый конверт с наклеенной маркой. Размашистый, знакомый почерк: «Приезжаем 31 декабря с сестрой. Буду просить твоей руки у отца официально. Всё будет правильно, Тома. Жди».
Последний день года захлестнул дом лихорадочной суетой. В воздухе стоял плотный запах мандаринов, хвои и жареного лука.
Иван Петрович, необычно молчаливый и сосредоточенный, орудовал в сенцах, разделывая поросёнка.
Мать и Тамара накрывали в горнице на стол. Постелили праздничную скатерть с синими васильками. Достали парадный сервиз, хрустальные бокалы. Настроение было приподнятое.
Кажется, даже Иван Петрович, поправляя на ёлке стеклянный шар, позволил себе короткую, скупую улыбку.
К девяти вечера, наряженные, вышли все вместе на автовокзал
Единственный рейсовый автобус из города прибывал в двадцать два ноль-ноль.
Снег падал крупными, неторопливыми хлопьями, окрашенными в оранжевый свет фонарей. Тамара стояла, вцепившись в материнскую руку, и чувствовала, как под пальто бьётся её сердце – гулко и тревожно.
Ровно в десять в просвете дороги показались жёлтые фары. Автобус, фыркая, подкатил к остановке. Двери со скрипом открылись. Стали выходить люди: местные, закутанные бабушки, мужики, женщины с сумками.
Пассажиров было мало. Тамара вглядывалась в каждое лицо. Вот вышел, спотыкаясь, дед. Вот женщина с ребёнком на руках… Двери захлопнулись. Водитель закурил, прислонившись к колесу.
Виктора не было. И его сестры тоже.
– Может, следом другой подойдёт? – глухо спросил Иван Петрович у диспетчера.
– Какой другой? – буркнула женщина за стеклом. – Все, кто был, приехали.
Мир рухнул..
Тамара не плакала. Она как будто оцепенела и это было страшнее любых слёз. Снег падал за шиворот, таял на лице, и она не чувствовала ни холода, ни жары — только вату в ушах и пустоту под рёбрами.
Мать обняла её за плечи, что-то шептала, но слова не долетали. Отец стоял рядом, молча, и в этом молчании читалось одно: «Я же говорил. Слово солдата — дым. Теперь ищи ветра в поле».
Поплелись домой. Дорога, знакомая с детства, стала чужой и нескончаемой.
Тамара брела позади, не глядя под ноги, спотыкаясь о невидимые кочки. Она думала о том, кто живёт у неё под сердцем. И о своей дурости и глупых надеждах.
Снег падал на лицо, таял, и на вкус он был солёный — от слёз, которых она сама не замечала.
Впереди, не оборачиваясь, шагал отец. Его широкая спина была как приговор: молчаливый, неумолимый и окончательный.
И вдруг, уже у своей калитки, она почувствовала, как земля уходит из-под ног
Кто-то подхватил её сзади, закружил в снежном вихре, в тёмном небе с жёлтыми фонарями.
— Поймал! — пропел знакомый голос у самого уха.
Виктор. Весь в снегу, ресницы обледенели, щёки пылают. Рядом, отряхиваясь, стояла его сестра Люда — молодая, в расстёгнутой дублёнке.
Оказалось, их поезд застрял в заносе. Они прибежали на автовокзал, когда автобус уже отъехал — увидели только его красные огни в снежной пелене.
Люда схватила Виктора за рукав: «Вить, да одумайся! Ночь, метель! Переночуем, в гостинице, а завтра поедем!».
Но он уже вырывался, оглядываясь по сторонам: «Я же сказал — тридцать первого. Значит, сегодня».
Ловили попутки. Добрались на грузовике с продуктами, потом их подбросил на «Волге» какой-то начальник — тоже спешил к празднику. Последние пять километров шли пешком, проваливаясь в сугробы.
— Я же говорил, — повторял Виктор, не выпуская её из объятий. — Я приеду.
Иван Петрович, увидев это, сначала замер. Потом лицо его стало меняться. Сперва дрогнули уголки губ. Потом он фыркнул. Потом рассмеялся.
— Упрямый черт, — сказал он, хлопнув Виктора по плечу. — Идите в дом, замёрзнете.
Вошли, когда до боя курантов оставалось минут пятнадцать. В прихожей поднялась суматоха — все стали помогать приезжим скинуть обледеневшие шубы, валенки.
Снег с одежды посыпался на половик, превращаясь в лужицы. Едва успев сбросить верхнюю одежду, все потянулись в горницу — к столу, накрытому скатертью в синий цветочек.
Виктор встал. Достал из кармана бархатную коробочку — пронёс её через все сугробы.
— Тамара, выйдешь за меня? — спросил он, глядя только на неё.
Она кивнула. Виктор надел ей на палец колечко — простое, с маленьким камешком. Оно блестело, как льдинка.
Потом били куранты. Потом звенели бокалы. Потом все говорили разом, и Люда плакала, и мать утирала глаза фартуком.
Через месяц расписались. Через семь родилась дочь. Теперь у той дочери уже свои дети.
Друзья, вот такой рассказ получился сегодня. Если он вам понравился — поставьте, пожалуйста, лайк, мне будет приятно.
И напоминаю: у меня есть специальные промокоды, которые помогут сэкономить на подарках к Новому году. Выбирайте и радуйте себя и близких без лишних трат 🔽