Офисный небоскреб сверкал на осеннем солнце, как ледяной кристалл. На двадцать восьмом этаже, за панорамным стеклом, Елена Петрова подписывала последний контракт дня. Ее рука двигалась уверенно, подпись — четкая, почти агрессивная, отточенная за годы борьбы. Контракт на поставку итальянской сантехники премиум-класса в новый элитный жилой комплекс. Ее комплекс. Ее компания «АкваВита» теперь была партнером крупнейшего застройщика города.
— Поздравляю, Лена, — улыбнулся партнер, Сергей, пожимая ей руку. — Ты это заслужила. Помню, как ты начинала с продажи смесителей на рынке.
— Не на рынке, — поправила его Елена с холодной улыбкой. — В небольшом павильоне. Но да, спасибо.
Она поправила лаконичный жакет от Hugo Boss, посмотрела на свой отражение в стекле. Тридцать пять лет. Но выглядела моложе. Подтянутое лицо, собранные в тугой пучок светлые волосы, умные серые глаза, в которых читалась усталость и непоколебимая воля. Ничто не напоминало о той испуганной девушке с семилетним сыном за руку, которую семь лет назад выставили на улицу зимней ночью.
Телефон в сумочке завибрировал. Не рабочий, а личный. На экране — незнакомый номер. Елена нахмурилась. Она тщательно фильтровала контакты.
— Алло?
— Елена Викторовна? — женский, официальный голос. — Говорит старшая медицинская сестра терапевтического отделения городской больницы №4. У нас лежит пациентка, Мария Ивановна Соколова. Она просит срочно связаться с вами и попросить приехать.
Мир на секунду замер. Воздух словно выкачали из кабинета. Имя прозвучало как удар хлыстом по лицу. Мария Ивановна. Бывшая свекровь. Женщина, которая семь лет назад стояла в дверях собственной квартиры, заслоняя собой сына, и кричала: «Убирайся, неудачница! Ты опозорила нашу семью! И забирай своего ненормального ребенка!»
— Елена Викторовна? Вы меня слышите?
— Слышу, — голос Елены звучал ровно, будто не ее. — Что с ней?
— Гипертонический криз на фоне сахарного диабета. Состояние средней тяжести, стабилизировали. Но она очень просит вас. Говорит, вы — ее невестка.
— Бывшая невестка, — автоматически поправила Елена. — Мы не общаемся семь лет. У нее есть сын. Пусть звонит ему.
— Она говорит, что сын не отвечает на звонки. И что других близких нет. Она очень настаивает. Плачет.
Елена закрыла глаза. Перед ними проплыл образ: Мария Ивановна, еще не старая, властная, с тугой седой прической, заваривающая чай в ее, Елениной, любимой кружке. «Леночка, не перечь мужу. Мужчина должен чувствовать себя главным». А потом тот же голос, но уже ледяной: «Диагноз аутизм? Ты что, совсем спятила? Это ты его таким воспитала! В нашей семье таких уродов не было!»
— Елена Викторовна?
— Я не приеду, — четко сказала Елена. — У меня нет никаких обязательств перед этой женщиной. Передайте ей... передайте, что я желаю ей скорейшего выздоровления. И все.
Она положила трубку. Руки дрожали. Она сжала их в кулаки, упираясь в стеклянную поверхность стола. «Не сейчас. Не после всего».
— Все в порядке? — Сергей смотрел на нее с беспокойством.
— Да. Просто... напоминание о прошлом. Ничего важного.
Но это было важно. Это был прорыв плотины, которую она строила семь долгих лет. Кирпичик за кирпичиком: работа по восемнадцать часов в день, ночи над бизнес-планами, слезы, спрятанные от сына, бесконечные походы по врачам и логопедам, отчаяние, которое гнало на край, и яростная, животная воля выжить, которая тянула обратно.
Она собрала вещи, вышла из офиса. Лифт плавно понес ее вниз. В отражении полированных дверей она видела свое лицо — маску спокойствия. Но внутри все горело.
Их квартира в новом районе была ее крепостью. Пространство, свет, современный ремонт, который она выбирала сама, без оглядки на чей-то вкус. Здесь все было ее. И самое главное — здесь был безопасно ее сын.
— Мам, ты дома? — из своей комнаты донесся голос. Не совсем обычный, немного монотонный, но для Елены — самый прекрасный звук на свете.
— Дома, солнышко! Как день?
Артем вышел в коридор. Высокий для своих четырнадцати лет, немного неуклюжий, с серьезными карими глазами, которые редко смотрели прямо в лицо. Он держал в руках деталь от нового конструктора — сложный механический набор, который он собирал уже третью неделю.
— Нормально. На геометрии контрольная. Я решил все задачи. Учительница сказала «молодец».
— Так держать! — Елена расцвела улыбкой, вся холодность офиса растаяла. Она подошла, обняла его за плечи, почувствовав знакомое легкое напряжение в его теле. Артем не любил объятий, но терпел их от матери. Это был их компромисс. — А что с проектом по биологии?
— Собираю данные по фотосинтезу. Могу показать таблицу.
Она пошла за ним в комнату. Стены были завешаны схемами, графиками, распечатками о космосе, черных дырах, строении ДНК. Мир Артема был логичен, структурирован и прекрасен в своей сложности. В семь лет ему поставили диагноз: расстройство аутистического спектра, синдром Аспергера. Тогда, в прошлой жизни, это слово звучало как приговор. От мужа, Дмитрия: «Ты родила мне дефективного!» От свекрови: «Это все твои гены! Я всегда знала, что ты не пара моему сыну!» Их мир, построенный на показном благополучии и страхе перед чужим мнением, рухнул при первом же столкновении с реальностью. И они вышвырнули реальность за дверь. В лице Елены и «дефективного» ребенка.
— Вот, — Артем включил компьютер, показал сложную Excel-таблицу с формулами. — Здесь эффективность при разной интенсивности света.
— Это потрясающе, Артем. Ты настоящий ученый.
Он улыбнулся, редкой, немного неловкой улыбкой, которая заставляла ее сердце сжиматься от любви и боли одновременно. Сколько они прошли. Сколько раз она слышала: «Он необучаем», «Вам нужна спецшкола», «Смиритесь». Она не смирилась. Она нашла лучших специалистов, логопедов, нейропсихологов. Платила бешеные деньги, влезала в долги, брала любую работу. А потом начала свой бизнес. Сначала — мелкие заказы на сантехнику, потом свой небольшой магазин, потом дилерство, теперь — своя компания. Все ради того, чтобы у Артема было будущее. Чтобы он мог жить в мире, который хотя бы пытался его понять.
Она приготовила ужин: запеченную куриную грудку с брокколи и киноа — Артем любил, когда еда разделена на тарелке и не смешивается. Пока ели, он рассказывал о новой теории квантовой запутанности. Елена слушала, кивала, а сама думала о том звонке. О Марии Ивановне. Лежит одна. Сын не отвечает. Дмитрий... Что с ним? Последнее, что она о нем слышала пару лет назад от общей знакомой — он спился, потерял работу, жил с какой-то женщиной, потом и она его выгнала. Мария Ивановна, видимо, покрывала его, как всегда. А теперь и покрывать не может.
После ужина, когда Артем ушел к себе, Елена села на диван, укуталась в плед и позволила памяти накрыть себя с головой.
*Снег. Хлопья, липкие, холодные. Она стоит на улице, держа за руку перепуганного Артема, который плачет беззвучно, по-своему, раскачиваясь. За ее спиной — дверь ее же квартиры (оформленной, как выяснилось, на свекровь), которая захлопнулась. В сумке — паспорта, свидетельство о рождении сына, немного детских вещей и пять тысяч рублей, которые она успела выхватить из своей же шкатулки. Телефон мужа недоступен. Ее родители в другом городе, и мама, выслушав рыдания, сказала: «Леночка, может, ты сама виновата? Мужчину надо уметь держать. И с ребенком что-то не так... Может, к бабке сходить?» Предательство было тотальным. Она осталась одна. Совершенно одна. Семилетний сын с особенностями, которого не брали в нормальную школу, на руках. И снег. Бесконечный, холодный снег.*
Она вытерла внезапно навернувшиеся слезы. Нет. Она не позволит этому прошлому снова войти в ее жизнь. Она выстроила все заново. Ценой невероятных усилий, бессонных ночей, сломанных ногтей и огрубевшей души. У нее есть сын, который, несмотря на все диагнозы, гений в своем мире. У нее есть бизнес, который кормит их и дает уверенность в завтрашнем дне. У нее есть квартира, машина, уважение коллег. У нее нет только одного — места в жизни для тех, кто ее предал.
Телефон снова завибрил. Тот же номер. Елена посмотрела на него, как на змею. Потом взяла.
— Я же сказала, что не приеду.
— Елена Викторовна, простите за беспокойство, — голос медсестры звучал устало и с ноткой раздражения. — Но пациентка очень беспокойная. Устроила истерику, плачет, кричит, что вы обязаны приехать, что у вас есть моральный долг. Давление подскочило. Мы не можем ее успокоить. Она говорит... она говорит, что умрет, если вы не приедете.
Манипуляция. Классическая, грубая манипуляция. Мария Ивановна всегда умела давить на жалость, на чувство долга. «Я тебе как мать!», «Я столько для вас сделала!» (хотя единственное, что она сделала — это критиковала каждую Еленину кастрюлю и воспитывала из сына инфантильного эгоиста).
— Это не мой моральный долг, — холодно сказала Елена. — Мой моральный долг — перед моим сыном. Которого она назвала уродом и выгнала на улицу. Если она будет буянить — сделайте укол. У меня нет для нее ни времени, ни желания.
Она положила трубку, выключила телефон. Дрожь не проходила. Она подошла к окну, смотрела на огни города. Где-то там, в старой больнице, лежала женщина, которая когда-то была символом всего кошмарного в ее жизни. И эта женщина звала ее. Почему? Не из-за любви или раскаяния. Уверена. Значит, есть причина. Деньги? Информация? Желание снова почувствовать власть?
Елена решила позвонить единственному человеку, который мог знать что-то о той семье, — своей бывшей соседке, тете Гале, доброй, болтливой женщине, которая иногда передавала ей городские сплетни.
— Леночка, родная! — обрадовалась тетя Галя. — Давно не звонила! Как Артемушка?
— Спасибо, хорошо. Тетя Галя, вы не в курсе, что с Марией Ивановной Соколовой? И с Дмитрием?
На том конце провода вздохнули.
— Ох, Ленок... Мария-то в больнице, я слышала. А Дмитрий твой... совсем пропал. Говорят, запил горькую. Квартиру, ту, свою, мамину, он, оказывается, еще год назад за долги проиграл. Какие-то карточные долги. Мария жила там до последнего, пока новые хозяева не выселили. Она скиталась по съемным углам, потом ее прихватило. А Дмитрий... его, кажется, в другом городе видели, на вокзале, попрошайничает. Совсем опустился.
Елена слушала, и камень на душе становился тяжелее, но не от жалости, а от горького понимания: они сами вырыли себе эту яму. Дмитрий, маменькин сынок, не способный нести ответственность. Мария Ивановна, покрывавшая его, считавшая, что весь мир им что-то должен. Итог закономерен.
— Спасибо, тетя Галя.
— Леночка, а она... Мария-то... она тебя ищет. Говорила кому-то, что ты теперь богатая, должна ей помочь. Что ты ей как дочь. Ты смотри, не влипни. Они тебя уже один раз сгубили.
«Как дочь». Фраза обожгла. Да, она пыталась быть ей дочерью. Приносила первые зарплаты, готовила, убирала. А в ответ — критика, унижения, а в финале — вышвыривание на мороз.
— Не беспокойтесь. Я уже не та глупая девочка.
Она положила трубку. Картина стала ясна. Мария Ивановна больна, бездомна, сын-алкоголик пропал. И она узнала, что бывшая невестка, которую она презирала, стала успешной. И решила, что имеет право на кусок этого успеха. Под предлогом болезни, примирения, «морального долга».
Гнев, горячий и чистый, закипел в Елене. Нет. Ни за что.
На следующий день звонки с больничного номера продолжились. Елена не брала. Потом пришло СМС с того же номера: «Елена Викторовна, пациентка Соколова М.И. просит передать, что у нее для вас очень важная информация. Касается вашего сына. Просит приехать хоть на 10 минут».
Сердце Елены упало. «Касается вашего сына». Это был низкий удар. Самое больное место. Что она могла знать? Что могла сказать? Елена почти физически почувствовала, как когти прошлого впиваются в нее, пытаются стащить назад, в болото.
Она выдержала до вечера. Но мысль не давала покоя. Что, если это не просто манипуляция? Что, если там действительно что-то важное? Какие-то документы? Что-то из прошлого, что может повлиять на Артема? Страх за сына пересилил ненависть к свекрови.
На следующий день, отпросившись с работы, она поехала в больницу. Не из жалости. Из необходимости закрыть эту дверь навсегда. И узнать, что за «информация».
Больница №4 была старой, с облупившейся краской, запахом хлорки и тлена. Елена, в своем дорогом пальто и сапогах, чувствовала себя чуждым элементом в этом мире бедности и отчаяния. Она нашла отделение, представилась.
— А, так это вы та самая невестка, — сказала дежурная медсестра, испытующе глядя на нее. — Хорошо, что приехали. А то она извела всех. Палата 314.
Елена шла по длинному коридору, и каждый шаг отдавался в висках. Она не была здесь семь лет. Но запах, звуки — все было до жуткого знакомо. Здесь, в роддоме при этой больнице, она рожала Артема. Дмитрий тогда был на корпоративе. Мария Ивановна сказала: «Ну родила и родила. Все рожают».
Она остановилась у палаты 314. Вдохнула. Вошла.
В палате на трех койках лежали пожилые женщины. У окна, на самой дальней койке, сидела, обложенная подушками, Мария Ивановна. Елена не сразу узнала ее. Это была тень той властной женщины. Лицо осунулось, покрылось глубокими морщинами, седые волосы, некогда уложенные в тугой валик, висели жидкими прядями. На носе — очки в железной оправе. Она смотрела в окно, и в ее позе была такая беспомощность, что у Елены на секунду дрогнуло сердце. Но только на секунду.
— Мария Ивановна, — сказала она тихо.
Женщина резко обернулась. Ее глаза, тусклые, с желтоватыми белками, расширились. В них мелькнула целая гамма чувств: удивление, надежда, а потом — привычная враждебность, которая быстро сменилась расчетливой слабостью.
— Леночка... — ее голос был хриплым, слабым. — Приехала... Я знала, что ты приедешь. Ты же добрая.
Елена не подошла ближе. Осталась у порога.
— Вы хотели меня видеть. Говорили, есть информация об Артеме. Что именно?
Мария Ивановна поморщилась, как от боли.
— Садись, Леночка. Не стой как чужая.
— Я и есть чужая, Мария Ивановна. После всего, что было. Говорите, пожалуйста, у меня мало времени.
Старуха опустила глаза, начала теребить край одеяла.
— Какой ты стала... холодная... успешная. Я слышала. У тебя своя фирма, большая квартира. Молодец.
Елена молчала.
— Леночка... мне некуда идти. Квартиру Димка потерял. Он... он пропал. Я одна. Совсем одна. — Голос ее задрожал, по щекам поползли слезы. Игра? Или искренность? Елена не могла понять. — Мне нужна помощь. Небольшая. Снять комнату. На лекарства. Я старая, больная...
Вот оно. Ядро. Деньги.
— У вас есть пенсия, — холодно сказала Елена.
— Пенсии не хватает даже на эти таблетки! — она указала на тумбочку, заставленную пузырьками. — А я еще и диабет... Инсулин дорогой. Леночка, я же тебе как мать была! Я тебя в семью приняла! А ты теперь богатая, можешь помочь.
— Как мать? — Елена не выдержала. Голос ее зазвучал резко, отчеканивая каждое слово. — Мать, которая называла моего сына уродом? Которая выгнала нас зимней ночью на улицу? Которая поддерживала своего сына, когда он бил меня и орал, что я родила ему дефективного ребенка? Это материнство?
В палате повисла тягостная тишина. Две другие пациентки притихли, делая вид, что спят.
— Ты... ты все помнишь, — прошептала Мария Ивановна, и в ее глазах исчезла слабость, появился знакомый стальной блеск.
— Да. Я помню каждое слово. Каждый взгляд. Помню, как вы стояли в дверях. Помню, как я ночевала с сыном в комнате для кормления на вокзале. Помню, как мыла полы в офисе, чтобы заплатить логопеду. Я помню все. И я построила свою жизнь вопреки вам. Не благодаря. Вопреки.
— Но он же мой внук! — вдруг выкрикнула старуха. — Артем! У меня есть права! Я могу потребовать общения!
Елена замерла. Вот оно. Угроза.
— Вы отказались от него семь лет назад. Назвали его ненормальным. У вас нет никаких прав. А если попробуете что-то требовать — у меня есть свидетели, которые подтвердят ваши слова и ваши действия. И суд, поверьте, будет на моей стороне. У меня есть деньги на хороших юристов. У вас — нет.
Мария Ивановна побледнела. Ее расчет не сработал. Она думала, что Елена осталась той же мягкой, запуганной девушкой.
— Ты жестокая, — прошипела она. — Бессердечная. Бог тебя накажет.
— Бог уже наказал вас, — тихо сказала Елена. — Вы остались одни. В больнице. Без дома. С сыном-алкоголиком. Это и есть ваша расплата. А я... я свободна. И информация об Артеме? Она была, или это просто предлог?
Мария Ивановна отвернулась к стене.
— Уходи. Я больше ничего не хочу тебе говорить.
— Значит, это был блеф. Как я и думала. Желаю вам выздоровления, Мария Ивановна. И прошу — не звоните мне больше. Никогда.
Елена развернулась и вышла из палаты. Она шла по коридору, и ее трясло. Не от страха, а от адреналина, от ярости, от осознания собственной силы. Она сделала это. Посмотрела в глаза своему прошлому. И не сломалась.
У выхода из больницы ее ждал сюрприз. К стене прислонился небритый, грязный мужчина в потрепанной куртке. Он курил, кашлял. И смотрел на нее. Это был Дмитрий.
Он изменился до неузнаваемости. Одутловатое лицо, помутневшие глаза, дрожащие руки. От красивого, самоуверенного мужчины не осталось и следа.
— Лена... — хрипло сказал он, сделав шаг к ней. — Лена, это ты...
Запах перегара и немытого тела ударил в нос. Елена отступила.
— Дмитрий.
— Ты... ты к маме ходила? — он закашлялся. — Она говорила, позвонит тебе... Слушай, Лен... мне плохо. Очень. Денег нет совсем. Мама больна... Помоги. Хоть немного. Ты же теперь богатая, я слышал.
Она смотрела на него, и в душе не было ничего. Ни любви, ни ненависти, ни даже жалости. Пустота. Как на разбитую вазу, которую когда-то любила, а теперь видишь лишь осколки.
— У меня нет для тебя денег, Дмитрий. И нет разговоров. Уходи.
— Как нет?! — его голос сорвался на визг. — Я твой муж был! Я отец твоего ребенка!
— Ты перестал быть его отцом в ту минуту, когда назвал его дефективным и выгнал из дома. Теперь у него нет отца. И у меня нет мужа. Ты — никто.
Он попытался схватить ее за рукав.
— Не смей так со мной разговаривать! Я тебя...
— Отойди, — ее голос был тихим, но таким ледяным, что он инстинктивно отпрянул. — Или я вызову полицию. И, Дмитрий... если ты когда-нибудь попробуешь приблизиться к моему сыну, я уничтожу тебя. У меня есть возможности. И нет никаких сантиментов. Понял?
Он смотрел на нее, и в его мутных глазах читался животный страх. Он понял. Понял, что та Лена, которую он мог пинать и унижать, умерла. Перед ним стояла другая женщина. Сильная. Опасная.
— Ты... стерва, — пробормотал он, но уже отступая.
— Да, — согласилась Елена. — Я стала стервой, чтобы выжить. Спасибо вам за науку.
Она села в свою машину, завела мотор и уехала, не оглядываясь. В зеркале заднего вида мелькнула его ссутулившаяся фигура. Он стоял и смотрел ей вслед. Последний образ прошлого, которое осталось там, у больничных стен, в мире бедности, отчаяния и саморазрушения.
Дорога домой была как очищение. С каждым километром груз с плеч становился легче. Она плакала. Тихо, без рыданий. Слезы были горькими, но это были слезы освобождения. Она окончательно порвала пуповину, связывавшую ее с тем адом.
Дома ее ждал Артем. Он сидел на кухне с ноутбуком.
— Мам, ты плакала? — спросил он, не отрываясь от экрана, но его периферийное восприятие всегда было острым.
— Немного. Но сейчас все хорошо. Это были слезы... как после грозы. Когда воздух становится чистым.
Он кивнул, принимая объяснение. Его мир был логичен: причина — следствие.
— Я закончил проект. Хочешь посмотреть презентацию?
— Конечно, хочу.
Она села рядом, смотрела, как он, сбивчиво, но с огромным энтузиазмом рассказывает о химических реакциях фотосинтеза. Его глаза горели. В этом мире формул и законов он был свободен и счастлив. И она сделала это возможным.
Вечером, уложив Артема спать, Елена вышла на балкон. Ночь была ясной, звездной. Она смотрела на город, на огни ее офисного здания вдалеке. Она думала о Марии Ивановне, одинокой в больничной палате. О Дмитрии, опустившемся на дно. Было ли у нее желание отомстить? Нет. Месть — это еще одна форма зависимости от прошлого. Она просто отпустила. Они стали призраками. Призраками, которые больше не имели над ней власти.
Она зашла в комнату к спящему сыну, поправила одеяло. Он спал, прижав к груди старую мягкую игрушку — единственное, что она успела выхватить из того дома семь лет назад. Его лицо в свете ночника было безмятежным.
— Все хорошо, сынок, — прошептала она. — Мы свободны.
На следующий день она позвонила в больницу, попросила соединить с главным врачом отделения. Представилась, объяснила ситуацию: пациентка Соколова М.И. не имеет к ней отношения, все контакты со стороны пациентки являются harassment’ом, и она просит принять меры, чтобы ей больше не звонили. А также — поинтересовалась, не требуется ли пациентке какая-то социальная помощь, так как близких у нее нет. Главврач, извинившись за беспокойство, заверил, что связь пресекут, а социальный работник будет привлечен.
Елена положила трубку. Она сделала то, что должна была сделать как человек: убедилась, что старуха не умрет без помощи. Но помощь будет от государства, от системы. Не от нее. Ее долг был выполнен.
Прошла неделя. Жизнь вошла в привычное русло. Работа, Артем, их тихие вечера. Прошлое больше не звонило.
Как-то в субботу они пошли в новый научный музей-интеракториум. Артем был в восторге. Он бегал от экспоната к экспонату, читал все таблички, участвовал в опытах. Елена шла за ним, улыбаясь. Они вышли из музея, когда уже начинало смеркаться. Держась за руки (Артем разрешал это в особых случаях), они пошли по вечерней улице, освещенной фонарями.
— Мам, — сказал Артем неожиданно. — Спасибо.
— За что, солнышко?
— За то, что ты всегда со мной. И за то, что мы ходим в такие места. И... что ты сильная.
Она остановилась, сжала его руку.
— Я сильная, потому что у меня есть ты. Ты — мой главный двигатель.
Они пошли дальше. Два силуэта на фоне закатного неба — высокая женщина и почти взрослый юноша. Они шли вперед, не оглядываясь. Тени прошлого остались далеко позади, растворившись в сумерках. Впереди были свет, знания, открытия и тихое, уверенное счастье, выстраданное и заслуженное.
Елена знала: будут еще трудности. С Артемом — всегда. С бизнесом — неизбежно. Но теперь она знала и другое: она справится. Потому что самое страшное уже позади. Потому что она прошла через лед и огонь и вышла не сломленной, а закаленной. Потому что у нее есть то, ради чего стоит бороться. И нет ничего и никого, кто мог бы снова отнять у нее этот хрупкий, прекрасный мир, построенный на обломках прошлого.
Они свернули на свою улицу. В окнах их квартиры горел свет — теплый, желтый. Их крепость. Их гавань. Их свобода.