Её голос, хриплый и прорезанный трещинами, вырвался из темноты не криком, а низким, почти сиплым рычанием. В нём не было истерики. Только холодная, как нож, сталь.
— Нет. Я не буду готовить на ораву твоих родственников, которые решили нагрянуть к нам проездом в пять утра. Я не кухарка и не прислуга.
Вадим, пригвожденный к подушке этим звуком, медленно повернул голову. Цифры на электронных часах выжгли в темноте кроваво-красное 23:47. Отблеск экрана смартфона, на котором он только что бронировал билеты и проверял курсы валют, синим призраком лёг на потолок. Запахло озоном, лавандой из дешёвого кондиционера и далёким, едва уловимым запахом гари — то ли от плохой проводки, то ли от сгоревшей за день надежды.
— Каких родственников? — выдавил он, и его собственный голос показался ему чужим, вкрадчивым.
Марта не ответила. Она сидела на краю кровати, спиной к нему, и снимала кольцо. Не обручальное — то она сняла год назад и положила в шкатулку с надтреснутой крышкой. Это было серебряное кольцо с мелким, ничтожным бриллиантом, подарок к её первому повышению. Она снимала его с пальца медленно, с усилием, будто оно вросло в плоть. Металл скрипнул о сухую кожу.
— Твоя сестра, — наконец сказала Марта. Голос ровный, без интонации. — Светлана. Её муж-неудачник. Их двое детей, которые не умеют пользоваться туалетом, а только ломают всё на своём пути. И твоя мать, которая будет сидеть в моём кресле и комментировать каждую мою тарелку. Они едут в Крым на свою развалюху, но «важно заехать, погостить пару дней». Случайно узнала. Звонок твоей матери в восемь вечера. Ты был в душе. Я взяла трубку.
Вадим почувствовал, как по спине, под хлопковой пижамой от «Массмо», пробежала ледяная струйка пота. Он предусмотрел всё: перехватил бытовую почту, удалил переписку из Вотсаппа, даже договорился с матерью о звонке в строго определённое время, когда Марта обычно в спортзале. Но сегодня — сегодня у неё болела голова, и она пришла домой раньше, и легла, прикрыв глаза ладонью. А телефон лежал на тумбочке, на вибро.
— Марта… — он приподнялся на локте. — Детка, послушай. Они же не навсегда. Три дня максимум. Мать стареет, ей хочется внуков увидеть. А сестра… Ну, ты знаешь, как у неё с деньгами. Я не мог отказать. Мы же семья.
Она обернулась. В свете уличного фонаря, пробивавшегося сквозь щель в шторах ИКЕА, её лицо казалось высеченным из мела. Ни тени усталости, только абсолютная, тотальная пустота. За её спиной на стене висела дипломная работа по микроскопии — чёрно-белый снимок клеточной мембраны, сделанный ей десять лет назад, ещё в аспирантуре. Сейчас она была старшим научным сотрудником в частной лаборатории «БиоФарм-Холдинг», и её имя стояло под двумя патентами. А вечером она вытирала пол после его собаки, которую он завёл, не спросив.
— Семья, — повторила она, будто пробуя на вкус это засахаренное, липкое слово. — Да. Твоя семья. Не моя. Моя семья — это ты. Или должна была быть. А оказалось, что я — временный администратор твоего комфорта. Ты не мог отказать. Но мог соврать. Мог не ставить меня перед фактом в одиннадцать ночи, зная, что у меня завтра защита годового отчёта перед советом директоров. Зная, что я три месяца готовлю эти презентации. Зная, что от этого зависит грант. Наш грант, Вадим. Наши планы на ту самую ипотеку, которую ты так хочешь взять на дом у родителей.
Он сел на кровати, ноги опустил на потертый коврик. В желудке шевельнулась знакомая, едкая судорога — предчувствие конфликта, который нельзя разрешить деньгами или шуткой.
— Ты преувеличиваешь, — сказал он, включая режим холодной логики, который так выручал его в суде. Он был юрисконсультом в средней руки конторе, специализировавшейся на банкротствах мелкого бизнеса. Умел находить слабые места. — Никто не требует от тебя фуа-гра. Закажем пиццу на первые сутки. Мать поможет по хозяйству, она же…
— Она будет сидеть на кухне и рассказывать, как её невестка, карьеристка, доводит её сына до изжоги полуфабрикатами, — перебила Марта. Она встала, прошла к окну, раздвинула шторы. За стеклом плыл жёлтый туман подмосковной ночи, мигали неон «Пятёрочки» и вывеска круглосуточной аптеки. — Дети будут бегать по коридору в грязной обуви. Твой шурин будет спрашивать, почему у нас нет нормального вискаря, а только это твое пойло для девочек. А твоя сестра… твоя сестра будет смотреть на мои вещи. Так смотреть. Как смотрят в магазине на то, что скоро возьмут на распродаже.
— Ты параноик, — выдохнул Вадим, но в голосе уже не было уверенности. Он знал, что она права. Знавал эти взгляды. — Они простые люди. Им нужно немного тепла.
— Им нужно поесть, помыться и поспать даром, пока их машину чинят в соседнем сервисе, за который, кстати, заплатишь тоже ты, — отрезала Марта. Она повернулась к нему, скрестив руки на груди. На ней была старая футболка с выцветшей надписью «CERN». Её талисман. — Вадим, я предлагаю решение. Ты едешь встречать их на вокзал в пять утра. Снимаешь им номер в гостинице «Аэропорт» — там сутки стоят как наши продукты на неделю. Кормишь, развлекаешь, везешь на экскурсии. Я остаюсь здесь. Я работаю. Я не выхожу из комнаты. Я не участвую в этом цирке.
В голове у Вадима с бешеной скоростью закрутились цифры. Гостиница, рестораны, такси, подарки детям… Это был бюджет его тайной поездки в Питер на закрытый аукцион, где он присмотрел одну вещицу — раритетный корпусный магнитофон «Весна-202». Его мечта с детства. Его маленькая, единственная слабость, о которой Марта не знала.
— Это невозможно, — сказал он, и в голосе впервые прозвучала раздражённая твердость. — У нас же есть квартира. Двенадцать соток. Гостиница — это оскорбление. Мать не поймёт. Она скажет, что ты её выгнала.
— А разве не так? — тихо спросила Марта.
В комнате стало тихо. Гул холодильника на кухне превратился в навязчивый, монотонный гудок, бьющий в висок. Вадим встал. Он был выше её на голову, шире в плечах, но сейчас он чувствовал себя ребёнком, пойманным на краже из маминого кошелька.
— Ты ставишь меня в невыносимое положение, — начал он, опускаясь в кресло у стола и запуская пальцы в волосы. Игра в уставшего, загнанного мужчину, кормильца, разрывающегося между долгами. — Моя мать… у неё сердце. Доктор говорил, стрессы… А Светка после развода еле держится. Они смотрят на нас как на опору. Как на успешных. Мы не можем вот так, из-за твоего каприза…
— Моего каприза, — повторила Марта. Она подошла к столу, взяла со стола его пачку сигарет «Винстон» и дешёвую пластиковую зажигалку. Не закуривая. Просто вертела в пальцах. — Вадим, давай начистоту. Три года назад, когда я защищала диссертацию, ты занял у моего отца пять тысяч долларов. На старт твоего юридического блога. Обещал вернуть через полгода. Не вернул. Два года назад твой друг обанкротил фирму, и ты подписался поручителем по его кредиту. Чтобы спасти твою репутацию, я отдала свои сбережения — премию за исследование. Ты обещал, что это в последний раз. Прошлой осенью ты решил вложиться в крипту. Умолял дать тебе доступ к нашему общему счету. Ты проиграл треть. Я молчала. Потому что семья. Потому что ты — моя семья. А теперь… теперь твоя семья хочет завтрака в пять утра. И я должна молча встать и начать резать салат. Потому что иначе твоя мать, с её больным сердцем, будет плакать. А твоя сестра, с её несчастной судьбой, будет шептаться на кухне о том, какая я стерва.
Она положила зажигалку на стол. Тихо. Но звук был подобен выстрелу.
— Я больше не могу, Вадим. Я не буду этого делать.
Он смотрел на неё, и вдруг, с ужасающей ясностью, увидел не свою жену, а чужого человека. Холодного, расчетливого, с глазами как у того хищного одноклеточного, что было на её дипломной работе. В нём что-то надломилось. Не любовь — её, возможно, и не было уже давно. Надломилась удобная, отлаженная схема. Его схема.
— Хорошо, — сказал он, и его голос стал низким, опасным. — Хорошо, Марта. Не готовь. Не встречай. Сиди в своей комнате. Но тогда ответь мне на один вопрос. Квартира. Она куплена в браке. На общие, как ты любишь подчеркивать, деньги. Но ипотеку плачу я. Основную часть. А твои «патенты» и «гранты» уходят в какие-то фонды, в твою лабораторию, в твоё будущее, которое, как я начинаю понимать, не включает меня. Если ты отказываешься от элементарных обязанностей семьи… то что ты предлагаешь взамен? Какой твой вклад в этот общий быт, кроме попреков деньгами?
Это был его козырь. Удар ниже пояса, рассчитанный на больное. Он знал, как она боится быть «должником», как ненавидит эту модель отношений.
Марта не дрогнула. Она медленно подняла голову и улыбнулась. Это была не добрая улыбка. Это было оскалом.
— Мой вклад, Вадим, — произнесла она чётко, отчеканивая каждое слово, — в том, что я до сих пор не подала на развод и не потребовала свою долю этой квартиры, которую, кстати, можно легко подсчитать, включая те самые мои сбережения, ушедшие на твои долги. Мой вклад в том, что я молчала, когда ты вёл свои тёмные делишки с банкротствами, хотя пахло от них на километр, и однажды к тебе могли прийти с обыском. Мой вклад — это моё молчание. Которое заканчивается. Прямо сейчас.
Она подошла к шкафу, открыла его, достала не сумку, а старый, потрёпанный рюкзак «Норт Фейс». Начала складывать в него вещи. Не платья, не косметику. Ноутбук в слюдяном чехле. Папку с бумагами. Зарядные устройства. Паспорт в синей обложке и загранпаспорт. Карточки, сложенные в маленький стальной кошелек.
— Что ты делаешь? — его голос сорвался. Страх, настоящий, животный, сквозил в нём.
— Уезжаю. В лабораторию. Там есть комната для ночных дежурств. А утром, когда твоя орда будет уплетать заказанную тобой пиццу и жаловаться, что тесто недопечено, я буду стоять перед советом директоров и рассказывать о перспективах нового иммуномодулятора. О том, что может принести реальные деньги. А не высасывать их, как пиявка.
— Ты не посмеешь! — он вскочил, блокируя собой дверь. Его лицо исказила не злоба, а паника афериста, чувствующего, что сеть прорывается. — Брось этот дурацкий рюкзак! Они приедут через шесть часов! Как я объясню твое отсутствие? Что я скажу матери?
— Скажешь правду, — Марта натянула на себя ветровку, тоже старую, потертую на локтях. — Скажешь, что твоя жена — стерва. Карьеристка. Что она ушла, потому что устала быть твоим безотказным ресурсом. Они и так это думают. Я лишь дам им повод сказать это вслух.
Она подошла к нему вплотную. Не для поцелуя. Для того, чтобы он почувствовал её дыхание — ровное, спокойное.
— И, Вадим? Не пытайся звонить. Не пытайся искать. Если я увижу тебя или кого-то из твоих у входа в лабораторию — на следующий день мой юрист (да, у меня есть юрист, и он гораздо лучше тебя) подаст иск о разделе имущества с приложением всех распечаток наших финансовых транзакций за последние три года. И твоих тёмных схем с фирмами-однодневками. Ты же знаешь, я люблю всё документировать.
Он отшатнулся, будто от удара током. Его рука, сжимавшая косяк двери, разжалась.
Марта прошла мимо, не толкая его. Она открыла дверь в коридор. Запах ламината, пыли и его же собаки, спавшей в прихожей, ударил в лицо.
— И покорми Жуку, — бросила она через плечо, уже спускаясь по лестнице. — Консервы в шкафу слева. Ты же помнишь, где у нас шкаф?
Дверь в квартиру закрылась не со стуком, а с мягким, но неумолимым щелчком доводчика. Вадим остался стоять посреди комнаты, в пижаме, в синем свете экрана, который уже потух. Где-то вдалеке, за окном, взвыла сирена скорой помощи, растворяясь в ночном тумане.
Он подошёл к окну, раздвинул шторы. Внизу, под фонарём, он увидел её. Небольшую фигурку в тёмной ветровке. Она не обернулась, не посмотрела наверх. Она просто шла к остановке, где даже в этот час мигал жёлтый свет «такси». Шла прямо, не сгибаясь под тяжестью рюкзака. Шла в свою лабораторию, в свой мир клеточных мембран, патентов и холодного, неоспоримого смысла.
А у него через шесть часов должен был быть готов завтрак на пятерых. И он вдруг, с полной, обессиливающей ясностью, осознал, что не знает, где лежит сковорода. И не помнит, как варить яйца, чтобы они не потрескались. И что холодильник пуст, кроме банки оливок и пачки старого сливочного масла.
Тишина в квартире стала абсолютной, давящей, как вода на большой глубине. Звонок домофона, который раздастся в пять утра, уже висел в этой тишине, как неразорвавшийся снаряд. А его жизнь, такая удобная и предсказуемая, только что раскололась на «до» и «после». И в этом «после» не было ни жены, ни горячего завтрака, только холодный расчёт и безжалостный свет утреннего солнца, в котором так отчётливо видна вся неприглядная правда.