Тихий вечер навис над городом, окрашивая небо в сизо-лиловый цвет. В высокой панельной башне, на четырнадцатом этаже, в квартире с безупречным ремонтом пахло не яблочным пирогом и не запеченной курицей. Пахло тишиной, дорогим лавандовым освежителем и едва уловимым запахом детской присыпки, который Катя тщетно пыталась выветрить весь прошлый месяц.
Она вошла, щелкнув замком «Йейл» с таким ощущением, будто ввинчивала последний болт в бронированную дверь сейфа. Тот самый сейф, который строила себе годами. Сбросила туфли на идеально прямой линии у двери, пальто повесила не на вешалку в прихожей, а сразу отнесла в гардеробную – нельзя нарушать порядок. Ее взгляд, привыкший за день выискивать недочеты в отчетах подчиненных, скользнул по глянцевым поверхностям: пол – блестит, стеклянная столешница – без разводов, диванные подушки – симметрично взбиты. Удовлетворение, густое и тяжелое, как хороший коньяк, разлилось по усталым мышцам. Сегодня она закрыла контракт с «Северсталью». Не просто сделку, а полноценный стратегический договор, над которым билась полгода. Ее личный вклад в годовую выручку отдела теперь составлял сорок процентов. Цифра кружилась в голове, словно хмель.
Из гостиной донесся смех. Детский, звонкий, булькающий, и мужской – приглушенный, бархатный. Катя прошла на звуки, ее ноги в дорогих капроновых колготках беззвучно ступали по теплому паркету цвета венге.
В центре комнаты, на дорогом персидском ковре, который она привезла из командировки в Баку, сидел Антон. Вокруг него, словно осколки радуги, были разбросаны кубики «Лего». На его плече, уцепившись маленькой ручкой за футболку, висела Алиска. Четыре года, тоненькая, в комбинезончике с единорогами, с двумя хвостиками, которые уже растрепались от игр.
—И башня будет до самого неба! – серьезно говорил Антон, водружая синий кубик на шаткую конструкцию.
—До самого-самого! – вторила ему дочь.
Катя замерла в дверном проеме, наблюдая. Картинка была правильной. Идеальной. Любящий отец, милая дочь, уютный дом. Но ее взгляд, будто лазерный уровень, тут же нашел диссонанс. На краю белого дивана лежала плюшевая собака, которую обычно хранили в корзине для игрушек. Рядом с ноутбуком Антона на журнальном столике стояла кружка с остатками остывшего коя — не на подставке, а прямо на дереве. И он, Антон, был в старых спортивных штанах, тех самых, серых, выцветших, которые она уже сто раз просила выбросить.
«Мой дом, – промелькнуло у нее в голове четко и холодно. – Моя дочь. Мой диван, который он вот-вот испачкает. А он здесь… словно временный гость, который задержался слишком надолго и уже забыл про правила».
Алиска первая заметила ее.
—Мама! – девочка сорвалась с места и побежала к ней, путаясь в разбросанных деталях конструктора.
Катя наклонилась,позволила обнять свои строгие коленки, чуть отстранилась, чтобы помада не отпечаталась на щеке.
—Здравствуй, солнышко. Ты почему не в пижаме? Уже почти восемь.
Антон поднял голову. Его лицо, немного уставшее, но спокойное, озарила привычная, немного виноватая улыбка.
—Привет, героиня. Слышу по шагам – сегодня был большой день.
Он встал,косточка хрустнула. Подошел, поцеловал ее в щеку. От него пахло кофе, детским кремом и чем-то простым, домашним.
—Ужин почти готов. Гречка с тушенкой по-армейски, как ты любишь. Точнее, как я люблю, а ты терпишь, – он попытался пошутить.
Катя прошлепала в кухню, Алиска на пятках. Да, на плите в дорогой кастрюле томилась гречка. В сковороде шипело что-то мясное. Просто, дешево, сытно. Не ужин успешной менеджерши, а студенческая хата. Она вздохнула, села на барный стул, наблюдая, как Антон ловко управляется у плиты.
—Как проект? – спросила она, снимая тонкие серебряные серьги. – Тот, что для питерских. Оплату прислали?
Напряжение, легкое, как паутинка, дрогнуло в воздухе. Антон помешал тушенку, не глядя на нее.
—Немного задерживают. Все в порядке, просто бухгалтерия у них кучерявая. На следующей неделе все будет.
«Задерживают». Это слово застряло у Кати в горле комом. Сколько раз она его слышала? В начале их отношений это звучало как «небольшие временные трудности». Потом стало «обстоятельствами». Теперь просто «задерживают». А ипотека, коммунальные платежи, секции Алиски, ее косметика, его кофе, страховки, бензин – ничего не «задерживалось». Все требовалось здесь и сейчас.
—Опять, – вырвалось у нее, прежде чем она успела сформулировать мысль вежливее. – Антон, ну нельзя же так. Договор есть договор. Надо давить.
Он обернулся. В его глазах мелькнуло что-то усталое, знакомое – желание не начинать этот разговор сейчас.
—Я давил, Кать. Они обещают. Это же не крупная фирма, ребята только раскачиваются. Я верю им.
—Верить в бизнесе – последнее дело, – отрезала она, чувствуя, как привычная раздраженная правота наполняет ее. – Нужно выставлять жесткие условия. Пени за просрочку. Или искать других заказчиков.
Он молча положил на тарелку порцию гречки, сверху мясо. Поставил перед ней.
—Поешь. Ты устала.
Это «ты устала» всегда выводило ее из себя. Не ответ по существу, а уход. Смазывание конфликта. Она взяла вилку, копнула. Еда была вкусной, он умел готовить простые вещи. Но комок в горле не проходил. Она ела, а он мыл сковородку, спина его была напряжена.
Тишину разорвал резкий звонок мобильного. Не ее рабочего, а его, старенького «Самсунга», лежавшего на зарядке. Антон вытер руки, взглянул на экран. И Катя увидела, как все мускулы на его лице вдруг сжались. Легкая, почти невидимая рябь тревоги пробежала по его щекам.
—Алло, мам? – его голос сразу стал мягче, настороженно-заботливым.
Он отошел в спальню, прикрыл за собой дверь. Но не до конца. Катя, замерев с вилкой в руке, могла разобрать обрывки.
—Что случилось?.. Спокойнее, говори спокойнее… Как так?.. Совсем?.. Черт… Не плачь, слышишь, ничего…
Голос его был тихим, но в нем звучала такая беспомощность и нарастающая паника, что у Кати похолодело под ложечкой. Не от сочувствия. От предчувствия. Это предчувствие било в виски знакомым, ненавистным током – током приближающихся проблем, чужих слез, которые неизбежно прольются на ее безупречно выглаженную жизнь.
Он вышел через пять минут. Лицо было землистым, глаза бегали, не находя точки опоры. Он сел напротив нее, обхватил голову руками.
—Катя… – голос сорвался. – Это мама.
Она медленно положила вилку. Внутри все сжалось в тугой, холодный комок.
—Что с Мариной Ивановной? – голос прозвучал ровно, профессионально, будто она спрашивала о ходе поставок.
Антон поднял на нее глаза. В них стояла настоящая боль.
—Ее… ее кинули. Эти сволочи риелторы. Она же продавала свою старую «двушку» в Люберцах, чтобы взять малометражку поближе к нам. Всё оформили, она им деньги за услуги отдала, они ей – часть суммы за квартиру. А сегодня выяснилось, что документы липовые, а те, кто якобы купил, – подставные. Квартиру уже перепродали, а ее… ее выставили. Вещи на улице. Она ночевала у соседки, но та не может долго… Ей некуда ехать, Кать.
Он говорил, а Катя слышала лишь фонетическую оболочку слов. Мозг же уже вычленил суть, перевел на свой язык: «проблема», «деньги», «ответственность», «вторжение», «стресс», «неудобство». И самый главный вопрос, который встал в голове жирным, подчеркнутым шрифтом.
Антон смотрел на нее, ища поддержки, соучастия. Он потянулся через стол, чтобы взять ее руку.
—Катя, ей сейчас очень сложно, ей нужна помощь…
Она отдернула руку, даже не осознавая этого. Ее губы, еще не стертые от помады, сами сложились в жесткую, холодную складку.
—Финансовая? – спросила Катя четко, звонко, перебивая его.
В кухне повисла тишина, густая, звенящая, будто после внезапного удара по хрустальному бокалу. Даже Алиска в гостиной притихла, почувствовав ледяной ветер, дующий из-за кухонной двери.
Тишина после ее вопроса казалась гуще гречневой каши на тарелке и холоднее стали в ее голосе. Слово «финансовая» повисло между ними острым, отполированным до блеска клинком.
Антон откинулся на спинку стула, будто отшатнулся от этого лезвия. Его глаза, только что полные боли и растерянности, стали медленно темнеть, наливаясь чем-то тяжелым и обидным.
—Ты сейчас серьезно? – выдохнул он. – Маму выкинули на улицу, а твой первый вопрос – о деньгах?
— Мой первый вопрос – о сути проблемы, – поправила его Катя, скрестив руки на груди. Ее поза была закрытой, профессиональной, будто на совещании. – Если ее обманули, нужно идти в полицию, к адвокату. А не решать вопрос за наш счет.
— Катя, ей сейчас не до адвокатов! Ей голову негде преклонить, ты понимаешь? – голос его сорвался, в нем прорвалась та самая беспомощность, которую Катя ненавидела больше всего. Она воспринимала ее как слабость. А слабость в ее мире была синонимом поражения.
— Понимаю, – сказала она ледяно. – Но давай мыслить логически. У нас двухкомнатная квартира. Спальня наша. Детская Алиски. Где будет спать твоя мать? На кухне? На этом самом диване? – Она кивнула в сторону гостиной, где Алиска тихонько собирала кубики, притихшая и настороженная.
— Я поставлю раскладушку в гостиной, – быстро сказал Антон, словно уже обдумал этот вариант. – Всего на пару недель. Пока не найдем ей комнату, пока не разберемся с этим беспределом. Она не будет мешать, ты даже не заметишь ее.
— Не замечу? – Катя фыркнула, и это прозвучало грубо и унизительно. – Антон, Алиса только после болезни пошла на поправку. Ей нужен покой, режим, а не лишние люди и стресс. И мне, если честно, тоже. Я срываюсь с места в шесть утра, работаю как лошадь, чтобы здесь все было… – она сделала широкий жест, охватывающий всю сияющую чистотой кухню, – чтобы здесь все было именно так. А ты предлагаешь вломить сюда чужого человека.
— Чужого? – Антон произнес это слово тихо, но с такой силой, что Катя на миг дрогнула. – Это моя мать, Катя. Моя. И Алисина бабушка. Какой же она чужой?
— В бытовом, практическом смысле – чужой! – запальчиво возразила Катя, чувствуя, как почва уходит из-под ног ее логических построений. – У нее свои привычки, свой режим. Она будет включать свет там, где не надо, готовить еду, от которой потом пахнет на всю квартиру, смотреть свои сериалы, когда я буду пытаться работать. Это ломает весь мой порядок. Ты же сам знаешь, я не выношу, когда ломают мой порядок!
Она говорила о порядке, но в глазах у нее горел настоящий, животный страх. Страх перед вторжением. Перед хаосом. Перед возвращением того ощущения беспомощности, которое она помнила из детства, когда в их коммуналку подселяли очередных «временных» жильцов, и приходилось запирать каждый кусок хлеба. Эта квартира была ее крепостью. Единственным местом, которое она могла полностью контролировать.
— Твой порядок, – повторил Антон, и в его голосе впервые зазвучала горечь. Он встал, прошелся по кухне, сжав кулаки. – Катя, я понимаю, что ты много работаешь. Но иногда мне кажется, что для тебя эта квартира – не дом. Это… выставочный образец. Музей твоего успеха. Где у каждой вещи есть свое место, а у каждого человека – пропуск, который ты выдаешь.
— Не говори ерунды, – отрезала она, но его слова попали в цель. – Я создаю нам безопасность. Стабильность. То, чего у меня никогда не было. А ты… – она осеклась, но было поздно.
— А я что? – Антон остановился напротив нее. Его лицо было близко. – Договаривай. Пока я что? Пока я проваливаю проекты? Пока я не могу обеспечить? Говори, раз начали.
Она не сказала. Сказала это ее взгляд, полный усталого разочарования. Сказало ее молчание. Он отпрянул, как от пощечины.
— Хорошо, – прошипел он, с трудом сдерживаясь. – Не будем обо мне. Речь о матери. Она в панике. Ей шестьдесят лет, и она осталась ни с чем. Я не могу бросить ее. Не могу, понимаешь? Это не вопрос удобства. Это вопрос… простой человечности.
Катя закрыла глаза на секунду. В висках стучало. Цифры из отчета по «Северстали» смешались с цифрами коммунальных платежей, с суммой на новое зимнее пальто для Алиски, с призрачной суммой, которую теперь придется потратить на «временное решение». Ее разум, острый как бритва, уже все просчитал: дополнительные расходы на еду, на электричество, на воду. Стресс. Слезы Алисы. Напряженные вечера. Возможные конфликты.
Он видел, что она считает. Видел это по движению зрачков, по легкой складке между бровями. И в его глазах что-то погасло. Осталась только усталая покорность.
—Две недели, – тихо сказал он. – Максимум. Я найду ей комнату. Сам буду разбираться с этими мошенниками. Она не будет тебе мешать. Она будет тише воды.
Катя взглянула на него. На этого мужчину в старых штанах, с мольбой в глазах. Мужчину, который когда-то обещал ей горы свернуть, а теперь просил разрешения подселить в их общий дом свою мать на две недели. В ней боролись два чувства: острое, почти физическое нежелание пускать кого-то в свое идеальное пространство и холодный, циничный расчет. Две недели. Можно перетерпеть. Отказ сделает ее монстром в глазах… даже не столько в его глазах, сколько в ее собственных. Она не хотела быть монстром. Она хотела быть сильной, правильной, преуспевающей. А преуспевающие люди иногда могут себе позволить… жест доброй воли.
Она медленно выдохнула, сделав вид, что сдается под напором обстоятельств.
—Хорошо, – сказала она без тепла. – Две недели. Но это строго. И чтобы она не лезла в воспитание Алисы. И чтобы на кухне после себя все убирала. И… пусть примет душ, когда приедет. С дороги.
Антон кивнул. Кивнул так, будто получил не разрешение, а пощечину. Его благодарность была настолько горькой и скупой, что ее можно было не заметить.
—Спасибо, – пробормотал он и повернулся к плите, где еда давно остыла.
Катя встала, пошла в спальню переодеваться. Ей нужно было скинуть этот деловой костюм, эту кожуру успешной женщины, и… и надеть что? Халат? Домашние штаны? Ни то, ни другое не сулило покоя. За дверью детской она услышала, как Антон садится рядом с Алисой и говорит что-то тихим, уставшим голосом. Девочка что-то спросила про бабушку.
В гардеробной, окруженная рядами аккуратной, дорогой одежды, Катя достала телефон. Большой палец сам потянулся к иконке мессенджера, к чату с Ольгой. Подруга, а по совместительству коллега, всегда понимала ее с полуслова. Они жили в одной системе координат.
Катя быстро набрала сообщение, выпуская наружу клубящееся внутри раздражение: «Представляешь, мой великодушный муж решил, что нам не хватает жильцов. Теперь еще и свекровь на шею. А ведь я только что допеклась с отчетом по „Северстали“. Идеальный вечер».
Она нажала «отправить» и, прислонившись к косяку, почувствовала странную пустоту. Разрешение было дано, практические вопросы оговорены. Но ощущение, что в ее крепости только что пробили брешь, не отпускало. Сквозь эту брешь дул сквозняк неудобного будущего. И этот сквозняк был холодным.
Марина Ивановна приехала на следующий день, ближе к вечеру. Катя задержалась на работе намеренно, чтобы избежать момента встречи. Когда она, наконец, вставила ключ в замок, ее обоняние атаковал странный, чуждый запах. Не лавандового освежителя. Даже не гречки. Пахло вареньем. Чем-то старым, шерстяным. Жизнью, принесенной в чемодане.
В прихожей, рядом с ее идеальной линией обуви, стояли скромные, потертые женские полусапожки. На вешалке висел недорогой пальтосерого цвета, слегка помятое на плечах. Из гостиной доносился тихий, прерывистый голосок Алиски и спокойный, мелодичный ответ.
Катя заглянула. На полу, на том самом ковре, лежали листы бумаги, и Марина что-то рисовала цветными карандашами вместе с внучкой. Бабушка сидела, поджав под себя ноги, прямо на полу. На диване. Ее фигура казалась маленькой и съежившейся.
— Мама, смотри! Бабуля меня научила рисовать котенка из кружочков! – радостно крикнула Алиса, завидев ее.
Марина Ивановна резко подняла голову. Ее лицо, обычно доброе и мягкое, было изможденным, под глазами — синие тени. Она попыталась встать, засобиралась.
—Катюша… здравствуй. Прости за беспокойство.
— Здравствуйте, — кивнула Катя, не приближаясь. Ее взгляд упал на крошки от карандашной стружки на ковре. — Алиса, у тебя же мозаика есть для творчества. Надо использовать отведенные для этого места.
Девочка помрачнела. Марина опустила глаза.
—Я… я потом все уберу. Обязательно.
Из кухни вышел Антон. На нем был фартук. Он нервно улыбнулся, пытаясь создать мост между двумя мирами.
—Кать, мама привезла пирог. Сливовый, домашний. Помнишь, в прошлый раз тебе понравилось?
Катя не помнила. Она кивнула и прошла в спальню переодеваться. Через приоткрытую дверь в гостиную она видела, как Марина бережно, почти благоговейно, собирает каждую соринку с ковра, как Антон помогает ей, и какую-то щемящую неловкость в каждом их движении. Они чувствовали себя незваными. И это знание не приносило Кате удовлетворения, а лишь разжигало глухое раздражение. Они должны чувствовать себя виноватыми. Так и есть.
Ужин прошел в тягостном молчании. Марина почти не ела, перебирала гречневые зернышки на тарелке. Антон пытался рассказывать что-то о своих поисках адвоката, но его слова повисали в воздухе. Катя ела молча, отмечая про себя каждую мелочь: как Марина держит вилку, как отодвигает тарелку, как тихо вздыхает. Алиска, обычно болтливая, притихла, чувствуя гнетущую атмосферу.
После ужина началась настоящая пытка. Катя любила провести вечер в тишине, иногда за работой, иногда за сериалом в наушниках. Теперь гостиная была занята. Марина сидела на краешке раскладушки, которую Антон поставил у стены, и смотрела в окно. Она будто старалась занимать как можно меньше места, стать невидимкой. Но само ее присутствие, ее тихое дыхание, шелест страниц книжки, которую она пыталась читать, — все это было громким вторжением в личное пространство Кати. Она не могла расслабиться. Каждый звук заставлял ее вздрагивать.
Так прошло три дня. Три дня Катя фиксировала нарушения ее порядка: капля варенья на столешнице, не так сложенное полотенце в ванной, забытый включенным свет в коридоре. Она не говорила об этом вслух, но ее молчаливое неодобрение висело в воздухе плотным туманом. Антон метался между ними, как загнанный зверь, пытаясь угодить и жене, и матери, и только все запутывал.
На четвертый день Катя пришла домой раньше. Проект был сдан, начальство довольно, но вместо радости ее глодала тревога. Она застала Марину одну на кухне. Та сидела за столом, склонившись над какими-то бумагами, и плакала. Тихо, по-старушечьи, вытирая глаза краем салфетки.
Катя замерла в дверях. Первым чувством было не сострадание, а досада. Еще и слезы. Теперь вот это.
—Марина Ивановна, что случилось? — спросила она, стараясь, чтобы в голосе не прозвучало раздражение.
Марина вздрогнула, быстро вытерла лицо.
—Ой, ничего, Катюша… ерунда. Считаю тут… Денежки свои пересчитываю. На съем жилья. Только… — голос ее дрогнул. — Только на первый месяц и залог хватает. А дальше… пенсии не хватит. Пока суд с теми аферистами не закончится…
Катя молча села напротив. В голове защелкали счеты. Аренда даже комнаты в их районе, питание, коммунальные платежи. Цифры складывались в сумму, которая заставила бы ее собственный бюджет поскрипывать.
Вечером, когда Алису уложили спать, а Марина тихо умывалась в ванной, Катя не выдержала. Она стояла на кухне, а Антон мыл посуду.
—Ты поговорил с ней о сроках? — тихо, но отчетливо спросила она.
—Катя, прошло всего четыре дня. Адвокат говорит, процесс может затянуться.
—А жить здесь она может затянуть? — голос Кати стал острее. — Я больше не могу, Антон. Я не сплю. Я прихожу в свой дом и не могу сделать вдох полной грудью. Она везде. Ее запах, ее вздохи, ее грустные глаза! Это мой дом!
Антон поставил тарелку на сушилку с таким звоном, что Катя вздрогнула.
—Ты думаешь, мне легко? — прошептал он. — Видеть, как моя мать прячет глаза, как она боится лишний раз чайник включить? Но что я могу сделать? Выкинуть ее на улицу?
В этот момент из гостиной, приглушенно, донесся голос Марины. Она разговаривала по телефону, думая, что ее не слышат.
—Да, Людочка, спасибо, что беспокоишься… Поживу пока у сына. Невестка, конечно, женщина строгая… Нет, не жалуюсь, Бог с тобой. Сама виновата, доверилась… Только вот денег на первое время не хватает катастрофически. Одолжить не сможешь? Хоть немного… Я расписку…
Катя и Антон переглянулись. Он потупил взгляд, ему было стыдно. За нее, за мать, за себя. А в Кате что-то оборвалось. Этот жалобный шепот, это попрошайничество, этот вечный денежный вопрос — все это было как ножом по стеклу ее благополучной жизни. Все ее страхи материализовались в этой хрупкой, плачущей в трубку старушке.
Когда Марина, красноглазая, вышла на кухню, Антон не выдержал.
—Мам, садись. Поговорим.
Они уселись за стол. Катя осталась стоять, прислонившись к холодильнику, скрестив руки. Защитная поза.
— Мам, — начал Антон, глядя на стол. — Мы, конечно, поможем тебе с жильем. Но нужно понимать… сколько точно нужно. Хотя бы примерно.
Марина нервно перебирала край салфетки.
—Сынок, я все подсчитала… Мне на первые два месяца, на залог и на минимальные вещи для быта… нужно… — она назвала сумму. Для Кати она прозвучала как гром. Это было чуть меньше ее месячной зарплаты. Деньги, которые могли уйти на новую куртку Алисе, на спа-уикенд, на которые она уже почти накопила, на подушку безопасности.
— Ты где такие деньги хочешь взять? — тихо спросила Катя, и в тишине кухни ее голос прозвучал как выстрел.
Антон взглянул на нее с мольбой: «Не сейчас». Но было поздно.
—Я… я не знаю, — прошептала Марина. — Может, Антон… сможет… Я расписку напишу, честное слово. Верну, как только суд будет и квартиру вернут…
— Какой суд? Какая квартира? — голос Кати зазвенел, срываясь. Все, что копилось четыре дня — раздражение, усталость, страх, брезгливость — вырвалось наружу. — Вы живете в розовых очках! Эти мошенники уже на Канарах отдыхают! Квартиру вам не вернут! А мы что? Должны теперь содержать вас до конца дней? Антон и так с трудом ends meet сводит, а ты еще и деньги с него тянуть собралась?
— Катя! — рявкнул Антон, вскочив. Его лицо перекосилось от ярости и стыда.
Но Качу уже не остановить. Она увидела, как Марина сжалась, словно от удара, и это лишь подстегнуло ее. Все ее «я» — успешное, сильное, самостоятельное — восстало против этой слабости, этой зависимости, этой вечной просьбы о помощи.
—Ты посмотри на себя! — шипела она, уже обращаясь к Антону. — Ты сам нормально работать не можешь, проекты горят, денег нет, а ты решил еще и маму спонсировать? На какие шиши? На мои? Так я тебе что, благотворительный фонд? Я устала тащить все на себе! Устала от этой вечной нищеты в глазах!
— Хватит! — закричал Антон, ударив кулаком по столу. Тарелки звякнули. В дверях гостиной, испуганная, появилась Алиса в пижамке, ее губки задрожали.
Но аффект Кати достиг пика. Она указала пальцем то на Антона, то на его мать. В ее голове стучала одна мысль: выгнать. Выгнать этот хаос, эту бедность, эту проблему. Вернуть свой идеальный, чистый, безопасный мирок.
—Всё! — прохрипела она, и ее голос, хриплый и незнакомый, заполонил всю квартиру. — Я сказала — всё! Пошли оба вон из моей квартиры!
Наступила мертвая тишина. Даже часы на кухне будто перестали тикать. Марина смотрела на Катю широко раскрытыми глазами, полными невыразимого ужаса и стыда. Антон замер. Он смотрел на жену не с гневом, а с каким-то леденящим, окончательным пониманием. А потом его взгляд медленно, с невыносимой тяжестью, перешел на плачущую у двери Алису.
Он больше не кричал. Он выдохнул одно только слово, тихо и с такой бездонной пустотой, что стало страшнее любого крика.
—Понял.
Слово «понял» прозвучало как приговор. Оно не было громким, но перекрыло гул в ушах Кати и заглушило тихие всхлипы Алисы. Антон не смотрел больше на жену. Он отвернулся, будто стер ее с лица земли одним движением головы. Его лицо стало каменным, непроницаемым. Все эмоции — ярость, боль, стыд — ушли куда-то глубоко внутрь, оставив на поверхности лишь холодное, отточенное спокойствие, которое было страшнее любого крика.
Он прошел мимо Кати, не задев ее, словно она была пустым местом, и направился в спальню. Через мгновение Катя услышала звук открывающегося шкафа, глухой стук пары ботинок на дно сумки.
Марина Ивановна все еще сидела за столом, застывшая, с открытым ртом, будто не в силах вдохнуть. Слезы текли по ее щекам беззвучно, оставляя блестящие дорожки на серой коже. Потом она вдруг содрогнулась, зашевелилась, поднялась, прижимая к груди смятый платок.
—Я… я сейчас… я все… простите, — забормотала она, обращаясь в пустоту, и бросилась в гостиную, к своей раскладушке и скромному чемодану.
Катя осталась стоять на кухне, прислонившись к дверному косяку. Ее руки дрожали. Адреналин, выплеснувшийся в скандале, отступал, и на его место начинала заползать леденящая пустота. Что-то внутри кричало, что нужно остановить это, сказать что-то, но горло было сжато. Она слышала, как в спальне хлопает дверца комода, как Антон что-то быстро и методично собирает. Звуки были деловитыми, без малейшей нервозности. Это пугало больше всего.
Алиса, притихшая у двери, наконец разрыдалась громко, испуганно.
—Па-а-апа… Бабуля… не уезжайте…
Этот детский плач пронзил оцепенение Кати. Она сделала шаг вперед.
—Антон… — ее голос прозвучал хрипло, неуверенно. — Подожди. Давай… давай не будем сейчас на эмоциях. Я… я просто устала. Вы меня вообще не слышали, ты понимаешь? Я одна тут все на себе тащу!
Она говорила в пустоту коридора. Из спальни не последовало ответа. Только звуки сборов. Она подошла к дверям спальни. Антон стоял спиной к ней, укладывая в спортивную сумку носки, футболки, планшет в чехле. Его движения были четкими, быстрыми.
—Ты меня слышишь? — голос Кати дрогнул, в нем появились нотки паники. — Я сказала на эмоциях! Мы же можем все обсудить!
Он обернулся. Его глаза встретились с ее глазами. В них не было ни злобы, ни упрека. Только та самая ледяная, окончательная ясность.
—Все уже обсуждено, Катя. Ты все сказала очень четко. — Его голос был тихим, ровным, без единой дрожи. — И я услышал. В первый раз за долгое время я тебя прекрасно услышал.
Он застегнул сумку, взглянул на тумбочку возле своей стороны кровати, взял оттуда зарядное устройство и книгу. Больше его ничего здесь не интересовало.
—Ты права, — продолжил он, проходя мимо нее в коридор. — Это твоя квартира. Твои правила. Твой успех. Нас здесь нет.
Он сказал это не как оскорбление, а как констатацию факта. И от этой констатации у Кати похолодело внутри все.
Марина, уже одетая, с чемоданом у ног, жала к себе Алису, причитая сквозь слезы: «Прости, родная, прости, солнышко…» Девочка обнимала ее за шею и ревела.
Антон подошел, бережно отцепил дочь от бабушки и присел перед ней на корточки. Его каменное лицо на миг дрогнуло, смягчилось бесконечной болью.
—Алисонок, тише, тише. Папа и бабуля ненадолго. Ты тут с мамой. Будешь умницей?
— Не уезжайте! Не надо! — рыдала девочка, вцепившись ему в куртку.
Антон крепко, почти до боли, прижал ее к себе, закрыл глаза, вдыхая запах ее детских волос. Потом мягко, но решительно освободился от ее хватки.
—Я буду звонить. Каждый день. Обещаю.
Он встал, взял сумку через плечо и чемодан матери. Марина, не поднимая глаз, потянулась к своему старенькому саквояжу.
—Я… пирог в холодильнике оставила… — бессмысленно прошептала она в пространство.
Они вышли в прихожую. Антон помог матери надеть пальто, сам натянул куртку. Все эти движения были неспешными, будто замедленными. Катя стояла в проеме между кухней и прихожей, не в силах пошевелиться. Она чувствовала себя зрителем в собственном кошмаре.
Антон повернул ручку двери, распахнул ее. Холодный воздух с лестничной площадки потянулся внутрь теплой квартиры. Он обернулся. Его взгляд скользнул по Кате, по ее бледному, потерянному лицу, и остановился где-то за ее спиной, в глубине квартиры — их квартиры.
—Позвони, когда захочешь увидеть свою дочь, — сказал он с той же мертвенной четкостью. — На нейтральной территории.
И они вышли. Дверь закрылась за ними негромко, с тихим щелчком доводчика. Не было грохота, хлопка. Просто щелчок. Окончательный, как щелчок выключателя.
В тишине оглушительно заревела Алиса. Катя автоматически подошла к ней, попыталась обнять, но девочка вырвалась, убежала в свою комнату и захлопнула дверку. Катя осталась одна посреди прихожей. Гулкая, звенящая пустота начала заполнять пространство, вытесняя воздух. Она медленно прошла на кухню. На столе стояли три недопитые чашки чая. Тарелка с недоеденным куском пирога. Крошки.
Она села на тот самый стул, с которого произнесла роковые слова. Дрожь в руках усилилась. В ушах все еще стоял ее собственный истеричный крик: «Пошли вон из моей квартиры!» И его тихое, спокойное: «Понял».
Мобильный телефон в кармане пиджжака завибрировал. Катя вздрогнула, вытащила его. Ольга. На экране горело сообщение: «Ну что, как там твои квартиранты? Прогнала уже? Молодец, надо сразу показывать, кто в доме хозяин! Нечего на шее висеть. Выпей вина и отдыхай!»
Катя уставилась на эти слова. Они, которые обычно приносили ей удовлетворение, поддержку «своей», теперь казались ядовитыми, чужими, глупыми. «Прогнала». Да, прогнала. Муж. Свекровь. Осталась одна в идеально чистой, тихой, дорогой квартире. Хозяин.
Она поднялась, на автопилоте убрала со стола, вымыла чашки. Движения были резкими, механическими. Потом прошла в гостиную. Диванные подушки лежали криво. На полу у раскладушки забыта та самая книжка Марины, потрепанный том Акунина. Катя подняла ее, хотела швырнуть в мусор, но рука не поднялась. Она положила книгу на полку.
Зашла в детскую. Алиса, заплаканная, уснула, сжав в кулачке краешек одеяла. Катя поправила одеяло, села рядом на корточки. Только сейчас, в тишине детской, до нее стало доходить. Что она натворила. Это не был ссора. Это был разрыв. Антон смотрел на нее не как на разгневанную жену, а как на чужого, опасного человека. И ушел не на ночь, чтобы остыть. Он ушел, забрав мать. Он говорил о «нейтральной территории».
Она потянулась, чтобы смахнуть прядь с лица дочери, и заметила под подушкой листок бумаги. Осторожно вытащила. Детский рисунок, сделанный карандашами. Трое взрослых и одна маленькая девочка, все держатся за руки. Кривая надпись сверху: «Моя сямья». В углу, другим цветом, старательно выведено: «С бабулей».
Катя сжала листок в руке. Он зашелестел, словно обжигая пальцы. «Моя сямья». Та, которую она только что распугала, выгнала за дверь.
Она вышла из детской, прошла в пустую гостиную, села на идеальный диван, купленный в итальянском салоне, и уставилась в огромное темное окно, в котором отражалась она одна — ухоженная, успешная, одинокая хозяйка безупречной, безмолвной крепости. Щелчок доводчика все еще звучал у нее в голове. Самый громкий звук за весь вечер.
Три дня. Семьдесят два часа. Они тянулись, как густая, липкая смола. Катя пыталась жить по привычному графику: работа, детский сад, дом. Но ритм сбился. В квартире, где теперь было идеально тихо, она ловила себя на том, что прислушивается к скрипу лифта, к шагам на лестничной площадке. Впустую. Тишина была гнетущей и абсолютной.
Алиса ходила по дому притихшая, почти не улыбалась. По вечерам утыкалась в планшет с мультиками или просилась спать раньше обычного. На вопрос «Хочешь позвонить папе?» кивала, но во время коротких разговоров мямлила односложно, а потом пряталась в комнате. Она не спрашивала, когда папа вернется. Этот не заданный детский вопрос висел в воздухе тяжелее всего.
Катя справлялась с делами на автомате. Мыла посуду за одним человеком, гладила одежду для одной дочери, готовила себе простые салаты. Пирог, оставленный Мариной, простоял в холодильнике два дня, а потом Катя, стиснув зубы, выбросила его в мусорное ведро. Но даже его исчезновение не принесло облегчения. Оно оставило после себя чувство мелкой, гадкой жестокости.
На четвертый день, в субботу, она решила навести порядок в Антоновой части гардеробной. Рациональная часть мозга говорила: «Освободить место. Выбросить старье». На самом деле ее тянуло туда, к его немногим оставшимся вещам — к запаху, к памяти, к призраку его присутствия.
Она сложила в коробку его старые футболки, несколько свитеров. Зацепилась взглядом за верхнюю полку, куда он обычно убирал то, что не использовал каждый день. Там лежала небольшая картонная коробка из-под обуви, аккуратно заклеенная скотчем. Катя никогда не заглядывала туда. Это было его личное. Но теперь границы стерлись. С треском отдирая скотч, она оправдывалась перед самой собой: вдруг там что-то важное, документы.
В коробке не было документов. Там лежали конверты. Обычные, канцелярские, но плотно набитые. Она открыла первый. Пачки пятитысячных купюр, перетянутые резинками. Небольшие, но их было несколько. Она, затаив дыхание, открыла второй, третий. Там тоже деньги. Аккуратно сложенные, отсортированные. Не та мелочь, что могла валяться по карманам. Это были сбережения.
Сердце ее бешено заколотилось. Откуда? Он же постоянно говорил о задержках, о нестабильности. Она опустилась на пол, рассыпав вокруг себя конверты. В коробке на самом дне лежал еще один, тонкий. В нем — распечатанные на обычном принтере листы и открытка.
Листы оказались выписками со счета в небольшом банке, о котором Катя не знала. Скромные поступления, по пятнадцать, двадцать, тридцать тысяч. Регулярные, почти каждый месяц, за последние полтора года. И последняя, самая крупная сумма — восемьдесят тысяч, зачисленная всего три недели назад. В графе «Назначение платежа» стояли непонятные аббревиатуры названий фирм-заказчиков.
А потом она открыла открытку. Не покупную, а самодельную, из листа акварельной бумаги. На лицевой стороне Антон, явно стараясь, нарисовал смешной схематичный домик с трубой и двумя фигурками у крыльца. Внизу коряво, но с любовью выведено: «Катюхе. Нашей будущей даче быть!»
Внутри, его узнаваемым, острым почерком было написано:
«Катюша, помнишь, как мы мечтали о своем кусочке земли за городом? О месте, где пахнет грибами и дымком, а не выхлопами? Я все помню. Это — наш первый кирпич. Вернее, первый мешок цемента. Пусть понемногу, но я кладу его в наш общий фундамент. Терпи меня, архитектора-неудачника. Мы с тобой — одна команда. Все преодолеем.
Твой Антон.
P.S.Не заглядывай на верхнюю полку! Сюрприз испортишь!»
Даты на открытке не было, но по выпискам было ясно — он начал откладывать больше года назад. В тот самый период, когда она все чаще и чаще говорила о его «нестабильности», сравнивала с коллегами, «умеющими зарабатывать». Он молча копил. Мешок за мешком. В тайне. Чтобы сделать ей сюрприз. Чтобы вернуть ту самую мечту, которую она, погрязнув в гонке за «безопасностью», уже почти перестала упоминать.
Слово «команда» ударило ее с такой силой, что перехватило дыхание. «Мы с тобой — одна команда. Все преодолеем». А что сказала она? «Ты сам не работаешь... Пошли вон из моей квартиры». Она вышла из команды. Она объявила его не игроком, а обузой. И его тихий, многомесячный труд, его попытка внести свой вклад в их общую мечту, оказался выброшенным на ветер ее высокомерия и слепоты.
Катя сидела на полу гардеробной среди разбросанных денег, сжимая в пальцах открытку, и плакала. Не рыдала, как тогда на кухне, а тихо, беззвучно, слезы текли ручьями, оставляя темные пятна на акварельной бумаге, размывая нарисованный домик. Она плакала не от жалости к себе, а от стыда. Глухого, всепоглощающего, сжигающего изнутри стыда. Она украла у него эту радость. Украла гордость. Превратила его тихую надежду в прах.
---
В это же самое время, в номере дешевой гостиницы «Путь» у окраины города, Антон слушал гудки в телефоне. Марина, выглядевшая немного собраннее после нескольких дней относительного покоя, тихо штопала носок у торшера.
— Да, Сергей, я слушаю, — говорил Антон, стоя у окна с видом на промзону. — Предложение… серьезное. Другой город, да… Я понимаю. Объем работ большой.
Его бывший однокурсник, давно звавший его в свою успешную проектную мастерскую в Нижнем Новгороде, наконец получил подряд на крупный объект — реконструкцию исторического здания под культурный центр. Тот самый проект, о котором они когда-то мечтали в институте.
— Мне нужен человек, который будет на месте, — говорил Сергей в трубке. — Руководить группой, работать с подрядчиками. Это на полтора-два года минимум. Оклад достойный, процент от проекта. Квартиру снимут. Маму сможешь забрать, место спокойное, не Москва. Подумай. Но думай быстро, через три дня нужно дать ответ.
Антон молча смотрел в окно на клубы пара из далеких труб. Мысль о переезде, о срыве с насиженного, пусть и болезненного, места, не пугала. Она казалась логичным, единственно верным шагом. Здесь оставалось только пепелище. Там — работа. Дело. Возможность обеспечивать мать. Возможность дышать.
— Мне нечего думать, Серега, — тихо, но четко сказал Антон. — Я согласен. Пришлешь договор — подпишу. Готов выехать через неделю.
Он договорился о деталях, положил трубку. Марина подняла на него глаза. В них читался немой вопрос.
—Это работа, мам. Надолго. В другом городе. Хорошая работа. Поедем со мной?
Марина опустила голову, кивнула. Ей было неловко, она чувствовала себя виноватой в этом разрыве, в этом бегстве. Но иного выхода она не видела.
—Только… Алису… как же Алису? — прошептала она.
Антон сел на край кровати, провел рукой по лицу. Самое тяжелое.
—Я буду приезжать. Как можно чаще. И… она сможет приезжать летом. На каникулы. — Он говорил это, стараясь убедить в первую очередь себя. Расстояние в четыреста километров казалось ему непреодолимой пропастью, которую он сам же и создал. Вернее, которая образовалась после того рокового щелчка двери.
Он достал телефон, нашел в галерее последнее фото. Алиса на детской площадке, смеется, машет рукой. Катя стоит чуть поодаль, в кадр попала только ее рука, лежащая на плече дочери. Он долго смотрел на снимок, потом закрыл галерею и открыл чертежи, которые прислал Сергей. Нужно было погружаться в работу. Это был единственный способ не сойти с ума.
Он делал свой выбор. Выбор в пользу дела, долга, бегства. А Катя, в своей безупречно пустой квартире, только начинала осознавать, какой выбор она сделала тремя днями ранее. И что он был непоправимым. Деньги на дачу, лежавшие на полу, были не сюрпризом. Они были обвинительным приговором. Приговором ей самой.
Алиса заболела в ночь на воскресенье. Резко, без всяких предвестников. Катя проснулась от тихого стона и нашла дочь в ее кровати горячей, как уголек. Температура подскочила до тридцати девяти, девочка металась, что-то бормотала сквозь сон про папу и бабушку.
Паника, холодная и липкая, сдавила Кате горло. Она схватила телефон, чтобы позвонить Антону, но пальцы замерли над экраном. Что сказать? «Помоги»? После всего? Она опустила телефон, побежала в ванную за жаропонижающим, термометром, холодными компрессами. Действовала на автомате, но внутри все кричало от беспомощности. Раньше в такие моменты они работали парой: она измеряла температуру, он бежал за лекарством, она держала Алису, он уговаривал выпить сироп. Теперь она была одна в этой слишком тихой, слишком большой квартире, и каждый ее шаг отдавался гулким эхом.
К утру температура немного спала, но Алиса лежала бледная, апатичная, отворачивалась от каши и молока. Глаза ее были потухшими.
—Мама, а папа знает, что я заболела? — спросила она хриплым голосом.
—Знает, — соврала Катя, и от этой лжи стало еще горше. — Он очень переживает.
Она вызвала врача из платной клиники. Молодая педиатр, внимательная, немного усталая, осмотрела Алису, послушала, заглянула в горло.
—Вирусная инфекция, — заключила она. — Горло красное, но не критично. Лечение стандартное. Но… — она бросила взгляд на Катю, а затем на детскую, где не было следов мужского присутствия, на слишком идеальный порядок. — Ребенок очень подавлен. Для выздоровления важен не только режим и лекарства, но и психологический комфорт. Ссоры, напряженная обстановка в семье… это часто дает такие осложнения. Психо-соматика. Постарайтесь создать спокойную, теплую атмосферу.
Катя кивала, не в силах вымолвить ни слова. «Ссоры. Напряженная обстановка». Врач говорила аккуратно, но Катя слышала за этим прямой укор. Это она создала эту обстановку. Она довела дочь до болезни.
После ухода врача Катя села рядом с кроваткой, гладила Алису по влажным от пота волосам. Девочка уже дремала. Катя думала о том, что сказал Антон: «Позвони, когда захочешь увидеть свою дочь. На нейтральной территории». Он не говорил «нашу дочь». Он сказал «свою». Как будто отдавал ее Кате в полную собственность. И теперь эта «собственность» горела в огне, разожженном ею самой.
Мысль о том, чтобы позвонить ему и все рассказать, становилась невыносимой. Не из-за гордости. Из-за стыда. Как посмотреть ему в глаза после того, как она кричала «вон из моей квартиры»? Как просить помощи у человека, которого ты сам выставил за дверь?
Но вид горящей дочери пересилил. На следующий день, когда Алиса уснула после обеда, Катя, не в силах больше терпеть тишину и собственные мысли, накинула куртку и ушла из дома. Она не знала, куда идет. Ноги сами несли ее. Она села в машину, завела мотор и просто поехала, без цели. И через какое-то время поняла, что едет в сторону той самой гостиницы «Путь». Она гуглила ее адрес в день их отъезда, запомнила машинально.
Гостиница оказалась унылым пятиэтажным зданием брежневской эпохи на краю промзоны. Катя припарковалась на другой стороне улицы, в тени разлапистого тополя. Сердце бешено колотилось. Что она здесь делает? Что скажет, если встретит их? Не знала.
Рядом с гостиницей было небольшое кафе с панорамным окном, одно из тех дешевых заведений, где кормят бизнес-ланчами. И тут она увидела их.
За столиком у окна сидели Антон и Марина. На столе стояло два блюда, две чашки. Антон что-то показывал матери на экране планшета, водя по нему пальцем. Он говорил, а она внимательно смотрела, кивая, изредка задавая вопрос. Потом Антон убрал планшет, и Марина что-то сказала, указав на его тарелку. Он улыбнулся. Не той виноватой, натянутой улыбкой, которую Катя видела последние месяцы, а простой, спокойной, чуть усталой. Он взял кусок хлеба и доел за матерью то, что она, видимо, не смогла.
Катя замерла, не в силах отвести глаз. Эта сцена была такой… обычной. Таинственной. Спокойной. В ней не было напряжения, которое висело в их квартире последние полгода. Не было ее взглядов, полных невысказанных претензий. Не было идеального порядка, который давил. Были просто два человека, попавшие в беду, но нашедшие опору друг в друге. Они выглядели… целыми. Без нее.
И тут до Кати дошло с ледяной, пронзительной ясностью. Она выгнала их. Но они ушли вместе. А она осталась одна. Она выставила за дверь не просто мужа и свекровь. Она выставила за дверь семью. Ту самую семью, которую рисовала Алиса. И теперь эта семья, пусть покалеченная, пусть в дешевом кафе у промзоны, но существовала. Без нее.
Он был счастливее? Нет. Он был измотан, это читалось в его позе. Но он был свободен. Свободен от ее вечного оценивающего взгляда, от ее упреков, замаскированных под заботу, от ее тотального контроля над каждым сантиметром пространства, который она называла «безопасностью».
Марина что-то сказала, и Антон вдруг рассмеялся. Коротко, по-мужски, откинув голову. Катя не видела его таким… живым. Очень давно.
В этот момент он случайно поднял взгляд и посмотрел в окно. Прямо на ее машину. Катя вжалась в сиденье, затаив дыхание, будто он мог ее увидеть сквозь тонированное стекло и расстояние. Но его взгляд, не задерживаясь, скользнул дальше, по улице. Он не искал ее. Он не ждал. Он жил своей, новой, пусть и трудной, жизнью.
И тогда в голове у Кати, с кристальной, беспощадной четкостью, сложилась мысль. Она пришла не словами, а чувством, тяжелым и неотвратимым, как падение:
«Я выгнала не их.Я выгнала саму себя из собственной жизни».
Слезы хлынули внезапно, беззвучно, заливая лицо. Она не рыдала, она просто не могла их остановить. Она смотрела на них — на мужа и мать своего мужа, сидящих вместе, — и понимала, что между ними и ею теперь не просто ссора. Пропасть. И эту пропасть вырыла она сама, своими руками, своей жаждой тотального контроля, своей слепой верой в то, что правота измеряется деньгами и квадратными метрами.
Она завела машину и уехала, так и не выйдя. У нее не было права нарушать их покой. Не сейчас. Не после всего.
Дома ее ждала бледная Алиса, сидевшая в гостиной с плюшевым медвежком.
—Мама, ты плакала? — тихо спросила девочка.
—Немного, солнышко. Просто… я поняла одну важную вещь.
—Какую?
—Что я была не права. Очень не права. И мне очень-очень стыдно.
Она обняла дочь, чувствуя ее хрупкое, горячее тельце. Это было все, что у нее осталось от той семьи, что была на рисунке. И чтобы не потерять и это, нужно было что-то делать. Не для того, чтобы вернуть все как было. Это было невозможно. Но чтобы хоть как-то загладить вину. Чтобы перестать быть тем человеком, который выгоняет самых близких на улицу.
Она вытирала слезы рукавом, глядя в окно своей безупречной квартиры, и впервые за много лет не видела в нем крепости. Она видела красивую, просторную, дорогую клетку. В которой добровольно заперла себя сама.
Ту ночь Катя не спала. Она сидела на кухне при тусклом свете бра, перед ней лежал чистый лист дорогой писчей бумаги и ее любимая перьевая ручка, подарок за какой-то трудовой подвиг. Но слова не шли. Все, что она пыталась написать, звучало фальшиво, оправдательно или слишком пафосно. «Прости». «Я была неправа». «Я все осознала». Это были лишь слова, пустые звуки после того грохота, что она устроила.
Под утро, когда за окном посветлело, а в голове от бессонницы стояла тяжелая, мертвая тишина, она отложила ручку. Взяла простой карандаш. И стала писать не письмо, а… отчет. Перед самой собой. Без обращений, без красивых оборотов.
«Я боюсь. Все время боялась. Боялась бедности, хаоса, потери контроля. Видела угрозу во всем, что не могла просчитать. Даже в тебе. Особенно в тебе. Потому что ты — живой, непредсказуемый, не вписывающийся в мои планы.
Я превратила наш дом в крепость,а сама стала ее надзирательницей. Выставила часовых у каждой вещи. И прогнала тех, кого должна была охранять.
Твои деньги на дачу…я нашла. Это самый страшный укор. Ты молча строил наше общее будущее, пока я кричала о том, что ты не способен обеспечить даже настоящее.
Я не прошу прощения.У меня нет на это права. Я прошу возможности его заслужить. Не знаю, как и сколько времени на это нужно. Не знаю, возможно ли это вообще.
Первое.Я готова переоформить половину квартиры на тебя. Это не жест, это попытка вернуть тебе чувство, что ты здесь не временный жилец. Это попытка разрубить узел, который я затянула словами «моя квартира».
Второе.Позволь мне помочь твоей маме. Не деньгами. У меня есть связи в агентствах недвижимости, знакомые юристы. Я могу найти ей хорошее, спокойное жилье, могу помочь оформить документы для подачи в суд на тех мошенников. Не ради тебя. Ради нее. И ради того, чтобы хоть что-то исправить.
Я не жду,что ты вернешься. Я жду… возможности начать разговор. Если ты вообще захочешь когда-нибудь его начать.
Катя».
Она перечитала. Сухие, обугленные строчки. Никакой любви, никаких ласковых слов. Только факты, признания и конкретные предложения. Так было честнее.
Утром, отведя все еще слабую, но уже без температуры Алису в сад, она поехала в офис, но не на работу. Она взяла отгул. Съездила к нотариусу, взяла бланки заявления о выделении долей. Пустые, неподписанные. Положила их в папку вместе с письмом. Потом села в машину и поехала к гостинице «Путь». На этот раз не смотреть издалека.
У входа, в простом холле с потертым линолеумом, пахло дезсредством и дешевым кофе. За стойкой дремала администраторша. Катя подошла.
—Здравствуйте. Мне нужен Антон Сурков. Можно передать ему конверт?
Женщина лениво подняла на нее глаза, оценивающе оглядела дорогую шерстяную шинель Кати.
—Он предупредил, что никаких встреч. И посылок.
—Это не посылка. Это документы. И письмо. От меня. Я… его жена.
В глазах администраторши мелькнуло понимание,даже некое мрачное любопытство. Она вздохнула.
—Оставьте. Передам, когда выйдет. Он с утра уехал, мать его тут.
Катя кивнула, оставила плотный белый конверт на стойке. Рука не дрогнула. Потом она повернулась и ушла. Дело было сделано. Теперь — ждать. Или не ждать.
---
Антон вернулся в гостиницу ближе к вечеру. Он был в отделе полиции, подавал заявление по факту мошенничества с маминой квартирой. Процедура была унизительной и утомительной. У него болела голова.
—Вам, — буркнула администраторша, протягивая конверт. — От супруги. Говорила, документы важные.
Он взял конверт, ощутив его неожиданную тяжесть, и молча прошел в номер. Марина читала у окна. Он сел на кровать, вскрыл конверт. Сначала выпали бланки от нотариуса. Он пробежал глазами — заявление о переводе половины квартиры в общую долевую собственность. В графе «даритель» уже было вписано ее имя. В графе «одаряемый» — пусто.
Он отложил бланки, как будто они жгли пальцы. Достал письмо. Прочел. Потом еще раз. Медленно. Лицо его не выражало ничего. Только легкая тень усталого недоумения скользнула в глазах, когда он дошел до места про деньги на дачу.
Марина наблюдала за ним.
—Сынок? Все в порядке?
—От Кати, — коротко бросил он. — Пишет… хочет помочь с жильем для тебя. Связи свои предлагает.
—Ох, — только и выдохнула Марина, опуская глаза. — Не надо… мне неудобно…
— И… хочет переписать на меня половину квартиры, — добавил Антон, и в его голосе впервые зазвучало что-то, кроме усталости. Горькая ирония.
Он долго сидел, держа в руках листок. Потом достал телефон. Набрал номер Кати. Она ответила почти мгновенно, будто ждала.
—Алло? — ее голос был напряженным, тихим.
— Я получил, — сказал Антон без предисловий. — Зачем?
—Чтобы начать. И чтобы доказать, что я… что я понимаю.
—Понимаешь что?
—Что дом — это не про квадратные метры и счета за коммуналку. Или не только про них.
На другом конце провода повисла пауза. Он слышал ее ровное дыхание.
—Бланки я выброшу, — сказал Антон.
—Почему? — в ее голосе послышалась боль.
—Потому что это не решит ничего. Потому что проблема не в том, чья это квартира. Проблема в том, что мы разучились быть семьей. А семья — это не доли в недвижимости.
Катя молчала. Он продолжал, глядя в стену.
—Насчет помощи маме… Спасибо. Если ты реально знаешь хороших юристов по жилищным делам — да, это нужно. И насчет поиска жилья… я буду признателен. Но не здесь. Мы уезжаем. В Нижний Новгород. У меня там работа. Надолго.
Он услышал, как она резко вдохнула, будто ее ударили. Но голос ее, когда она заговорила, был ровным.
—Я поняла. Когда?
—Через неделю. Я… я хотел увидеть Алису перед отъездом. Если ты разрешишь.
— Не «если разрешишь», — быстро сказала Катя. — Ты ее отец. Ты всегда можешь ее увидеть. Когда угодно и где угодно. В том числе здесь. Это ее дом тоже.
В ее словах не было вызова. Было признание. Оно прозвучало для Антона громче любого крика.
—Хорошо, — сказал он. — Тогда… завтра? В парке, у нее на площадке любимой. В четыре.
— Да. Она будет рада. Она… поправляется.
Они договорились, и разговор иссяк. Общих тем, кроме дочери, не осталось.
---
На следующий день было холодно и солнечно. Золотистый октябрьский свет заливал аллеи парка. Антон пришел раньше и ждал на скамейке недалеко от песочницы, где они когда-то часами сидели с Катей, наблюдая за Алисой.
Он увидел их издалека. Катя вела дочь за руку. Алиса, закутанная в ярко-розовую куртку, сначала шла нехотя, а потом, заметив его, вырвала руку и побежала, спотыкаясь.
—Па-а-па!
Он встал навстречу, подхватил ее на руки, закружил, прижал к себе. Девочка смеялась и плакала одновременно, обвивая его шею тонкими ручками.
—Ты где был? Я скучала! Я болела!
—Знаю, солнышко, знаю. Папа тоже скучал. Очень.
Катя подошла, остановившись в паре метров. Она выглядела уставшей, без макияжа, в простых джинсах и пуховике. Неузнаваемой. Настоящей.
—Здравствуй, — тихо сказала она.
— Здравствуй, — кивнул он, опуская Алису на землю. — Побегай, ладно? Папа с мамой поговорит.
Девочка, счастливая уже от того, что он здесь, кивнула и побежала к горке.
Они сидели на скамейке. Между ними лежало как минимум полметра пустого пространства. Но это была не пропасть. Это была дистанция, которую еще предстояло пройти.
— Спасибо, что пришла, — начал Антон.
—Спасибо, что позвонил.
Он смотрел на играющую дочь.
—Я все обдумал. Насчет твоего письма. Я не принимаю твое предложение с квартирой. Не потому, что не верю. А потому, что это — шантаж. Добровольный, но шантаж. Ты пытаешься купить начало разговора. А его нельзя купить. Его можно только начать. С пустыми руками.
Катя кивнула, глядя на свои колени.
—Я знаю. И я не жду, что ты простишь меня по щелчку пальцев. Я… я даже не знаю, что значит «начать». Но я хочу попробовать. Если у тебя… если у тебя на это хватит сил.
— Силы кончились, Катя, — откровенно сказал он, и в его голосе прозвучала вся накопленная усталость. — Осталось только понимание. Что у нас есть дочь. И что мы оба, каждый по-своему, накосячили. Я — тем, что молчал и прятался в своих проектах. Ты — тем, что решила, что одна тащишь весь мир. Но это не вопрос квартиры. Это вопрос дома. Его… его нужно строить заново. С самого фундамента. И я не знаю, получится ли. Я не знаю, хватит ли у нас на это всего: ни времени, ни терпения, ни… веры друг в друга.
Он повернулся к ней. Впервые за много дней посмотрел прямо в глаза.
—Я уезжаю. Мне нужно эту работу. Маме нужно спокойствие. А тебе… тебе нужно побыть одной. Чтобы понять, кто ты без этой своей крепости. Без постоянного ощущения, что все вокруг норовят тебя обокрасть или сесть на шею.
Катя слушала, не перебивая. Слезы стояли у нее в глазах, но она не давала им пролиться.
—А Алиса?
—Она будет проводить с тобой все время, кроме каникул. На каникулы — ко мне. Летом — надолго. Я буду приезжать, когда смогу. Мы будем звонить каждый день. Это не… это не развод, Катя. Это перемирие. И попытка все пересмотреть. С нуля.
Она долго молчала, глотая ком в горле. Потом кивнула.
—Это честно. Так честнее, чем ложь о том, что все можно вернуть назад. Ты прав. Дом нужно строить заново. Если… если мы решим, что нам нужен один дом на двоих. А не две отдельных крепости.
Он встал.
—Я позвоню завтра Алисе. И… насчет юристов для мамы. Если ты действительно можешь помочь… я буду благодарен. Как сын.
—Я сделаю все, что в моих силах, — сказала она, тоже поднимаясь. — Не как невестка. Как человек, который виноват.
Антон подозвал Алису. Обнял ее на прощание, долго не отпускал. Потом посмотрел на Катю. Взгляд был тяжелым, но чистым. Без ненависти. Без любви. С пустотой, в которой только-только начинала пробиваться первая, хрупкая поросль чего-то нового. Может быть, уважения. Может быть, просто принятия факта, что они навсегда — родители их дочери.
— До свидания, Катя.
—До свидания, Антон.
Он повернулся и пошел по аллее, не оглядываясь. Катя взяла Алису за руку. Девочка смотрела вслед отцу.
—Папа опять уезжает?
—Да, солнышко. Но ненадолго. И он будет звонить. А летом ты поедешь к нему в гости. В новый город.
Они стояли так, держась за руки, наблюдая, как его фигура становится все меньше и наконец растворяется в золотой дымке осеннего парка. Между ними и им теперь было расстояние. Реальное, измеряемое километрами. И то, что нельзя было измерить, — рана, недоверие, обида.
Катя посмотрела на дочь, потом на пустую скамейку, где они только что сидели. Метр пустого пространства. Целая вселенная, которую предстояло заново освоить. Не сражениями и захватами, а терпеливой, неуверенной поступью. Шаг за шагом.
Она не знала, получится ли. Но впервые за много лет она смотрела в будущее не со страхом, а с горькой, тяжелой, но живой надеждой. И с пониманием, что самое сложное — не построить крепость. Самое сложное — превратить ее в дом.