— Катенька, ну ты же понимаешь, Новый год — праздник семейный. Неужели мы заставим Верочку с детьми в их тесной однушке ютиться? — Жанна Викторовна прихлебывала чай, аккуратно оттопырив мизинец. — У вас и гостиная просторная, и стол раздвижной. А я уж помогу… советом.
Катя методично записывала в блокнот: «Икра — 2 банки, говядина для запекания — 3 кг, семга…». Цены в декабре росли быстрее, чем предпраздничное настроение.
— Помочь советом — это прекрасно, Жанна Викторовна, — Катя не поднимала глаз от списка. — Только список гостей у нас в этом году получается внушительный. Ваша дочь Вера с мужем и обоими сыновьями, ваш брат с супругой, ну и мы с Димой. Десять человек.
— И что такого? — свекровь удивленно вскинула брови. — Свои же люди! Дима, ну скажи ей! Разве нам жалко для родни куска хлеба?
Дима, только что вошедший на кухню, обнял жену за плечи. Он любил Катю именно за эту её «земную» надежность, но конфликтовать с матерью боялся с детства.
— Мам, Катя права, это большая нагрузка. И финансовая тоже.
— Ой, началось! — Жанна Викторовна демонстративно отставила чашку. — Финансы! Мы в свое время на одну зарплату инженера такие столы накрывали — и холодец, и оливье, и «шуба». И никто копейки не считал. Это же близкие!
Катя положила ручку и внимательно посмотрела на свекровь. Семь лет она была «золотой невесткой». Молчала, когда Жанна Викторовна уходила после каждого визита с пакетами, полными деликатесов («Ой, Верочке занесу, она так любит этот сыр»). Улыбалась, когда Димина сестра «забывала» кошелек в ресторанах. Но в этом году что-то надломилось. Может быть, осознание того, что их с Димой честно заработанные деньги на ипотеку уходят в бездонную бочку чужой наглости.
— Хорошо, — спокойно сказала Катя. — Я составила предварительную смету. Без изысков, просто качественные продукты. Вышло сорок восемь тысяч рублей.
Кухня погрузилась в звенящую тишину. Было слышно, как за окном гудит тяжелый декабрьский ветер, гоняя серую пыль по московскому двору.
— Сколько?! — голос свекрови сорвался на фальцет. — Катя, ты что, трюфели заказываешь?
— Нет, Жанна Викторовна. Просто килограмм хорошей икры сейчас стоит около восьми тысяч. Говяжья вырезка — полторы. Сыр, фрукты, нормальный алкоголь, а не порошковое вино. Я предлагаю разделить эту сумму на три части. Мы с Димой берем на себя половину, как принимающая сторона. Остальное — по семь тысяч с вашей семьи и с семьи Веры. По-моему, справедливо.
Лицо Жанны Викторовны пошло пятнами. Она смотрела на невестку так, будто та предложила ей продать почку.
— Ты… ты сейчас серьезно? Ты требуешь с матери деньги за новогодний ужин? Дима! Ты слышишь, в кого превратилась твоя жена? В кассиршу из супермаркета! Свои же люди, кровные!
— Мама, семь тысяч за четверых человек на всю ночь с напитками — это копейки, — тихо сказал Дима, сжимая руку Кати. — В любом кафе Вера оставила бы в три раза больше.
— Сравнил! — Жанна Викторовна вскочила. — Там чужие люди, а здесь — семья! Катя, я всегда знала, что ты расчетливая, но чтобы настолько… Ты же всегда была такой удобной, такой понимающей. Что с тобой случилось? Душа зачерствела?
Катя почувствовала, как внутри закипает холодная, ледяная ярость.
— Я перестала быть удобной, Жанна Викторовна, когда поняла, что ваша «семейность» заканчивается там, где начинается мой кошелек. В прошлом году Вера обещала привезти торты и соки. В итоге привезла пачку самого дешевого печенья, зато унесла с собой контейнеры с мясом и икрой на три дня вперед. А потом я видела в её соцсетях фото нового маникюра за пять тысяч. Значит, на ногти деньги есть, а на семейный стол — нет?
— Как ты смеешь считать чужие деньги! — закричала свекровь. — Верочка — мать двоих детей, ей тяжело!
— А нам легко? — Катя тоже встала. — Мы с Димой работаем по двенадцать часов. Я юридические консультации по вечерам беру, чтобы мы скорее закрыли долги. Кстати, Жанна Викторовна, если уж мы заговорили о законах и справедливости… Вы знали, что по нашему Семейному кодексу обязанность по содержанию родителей лежит на детях, но это не значит, что невестка должна кормить всю вашу родню до седьмого колена? Это вопрос этики, а не права. И если Вера не может вложить семь тысяч в общий праздник, значит, она просто не хочет.
Жанна Викторовна схватила свою сумку. Её руки дрожали.
— Ноги моей не будет в этом доме! Дима, ты вырастил чудовище. Мы-то думали, ты за каменной стеной, а ты за кассовым аппаратом!
Она вылетела в коридор, хлопнув дверью так, что в шкафу звякнул хрусталь.
Весь вечер телефон Димы разрывался от звонков и сообщений. Вера писала капслоком про «зажравшихся москвичей», брат Жанны Викторовны прислал сообщение о том, что «семья — это святое, а мелочность — грех».
Дима сидел в кресле, обхватив голову руками. Катя подошла к нему и присела на подлокотник.
— Дим… если хочешь, позвони им. Скажи, что я погорячилась. Пусть приходят бесплатно.
Дима поднял на неё глаза. В них не было упрека, только бесконечная усталость.
— Знаешь, Кать… А ведь ты права. Я сейчас вспомнил, как в прошлом году, когда у меня были проблемы на работе и нам задерживали зарплату, Вера попросила у нас денег на «срочный ремонт». Мы отдали последние тридцать тысяч из отложенных. А через неделю она купила себе дорогую шубу из эко-меха. Когда я спросил, как же ремонт, она ответила: «Ой, ну надо же женщине себя радовать, а то депрессия замучает». Она тогда даже не подумала, что нам есть нечего.
Он замолчал, и Катя увидела, как у него на глаза навернулись слезы — скупые, мужские слезы обиды за все годы, когда его доброту принимали за слабость.
— Она моя сестра, Кать. Я её люблю. Но почему мне сейчас так больно от осознания, что я для них просто «удобный банкомат»?
Катя обняла его, прижавшись щекой к его волосам.
— Потому что любовь не должна быть игрой в одни ворота, Дим. Справедливость — это не про жадность. Это про уважение к чужому труду и времени.
В следующие дни в их доме воцарилась странная тишина. Катя удалила все пункты из списка. Она купила небольшую елочку, пачку бенгальских огней и бутылку хорошего шампанского — только для них двоих.
Тридцатого декабря раздался звонок в дверь. На пороге стояла Жанна Викторовна. Без привычного высокомерия, какая-то ссутулившаяся.
— Пройти-то можно? — глухо спросила она.
Катя молча отступила, пропуская её в прихожую. Свекровь не прошла в гостиную, осталась стоять у зеркала.
— Вера не приедет. Сказала, что раз вы такие скупердяи, она лучше к подруге пойдет. И брат мой не придет. Обиделись все.
— А вы? — спросила Катя.
Жанна Викторовна вытащила из сумки конверт. Положила его на тумбочку.
— Тут семь тысяч. Моя пенсия пришла.
Катя почувствовала, как горло перехватило. Она ждала чего угодно — новых скандалов, манипуляций сердцем, угроз. Но этот конверт…
— Жанна Викторовна, заберите. С матерей мы денег не берем. Это было сказано для Веры и остальных, чтобы они поняли цену вопроса.
— Нет, возьми, — свекровь подняла глаза, и Катя впервые увидела в них не жажду выгоды, а горькое прозрение. — Я ведь всю жизнь Веру оправдывала. «Ей тяжелее», «у неё дети». А сейчас она мне позвонила и сказала: «Мам, ну раз Дима такой жмот, ты хоть у него пару тысяч перехвати, мне на праздничный стол не хватает». Понимаешь? Не спросила, как я, не позвала к себе. Просто «перехвати».
Старая женщина всхлипнула.
— Я ведь её такой воспитала. Всегда считала, что близкие «должны». И тебя в этом убеждала. Прости меня, Катя. Я только сейчас поняла, что за вашим «богатым столом» стояла твоя усталость и Димины бессонные ночи.
Катя подошла и впервые за много лет искренне обняла свекровь. Та уткнулась ей в плечо и заплакала — мелко, по-стариковски, оплакивая свои иллюзии.
Новогоднюю ночь они провели втроем. Не было горы салатов, которые потом пришлось бы выбрасывать. Катя запекла утку с яблоками — по классическому рецепту, где главное не маринад, а правильный температурный режим: сначала 200 градусов для корочки, потом 160 для сочности.
Жанна Викторовна сидела в красивом платке, подаренном Катей, и тихонько подпевала телевизору. Впервые она не пыталась ничего унести с собой. Наоборот, принесла баночку своего фирменного варенья из крыжовника.
— Знаешь, Катя, — сказала она, когда куранты пробили двенадцать. — А ведь так гораздо спокойнее. Когда всё честно.
Катя улыбнулась, глядя на счастливого Диму. Она поняла важную вещь: быть «неудобной» — это не значит быть плохой. Это значит иметь смелость защищать свой мир от тех, кто готов разрушить его ради собственной прихоти. И иногда именно этот жест — жест жесткой прямолинейности — становится единственным лекарством, способным исцелить даже самую запущенную семейную токсичность.
А Вера? Вера прислала фото из гостей. Пластиковая посуда, дешевое вино и подпись: «Зато в душевной компании, а не с бухгалтерами».
Катя просто заблокировала уведомления. В её доме пахло хвоей, уткой и, наконец-то, настоящим, не купленным за икру, миром.