Июньским днем 1984 года в одной из палат интенсивной терапии 64-й московской больницы было тихо. Воздух был густым и тяжелым, пропитанным запахом хлорки, лекарств и немой человеческой боли. Единственными звуками, нарушающими гнетущую тишину, были мерное поскрипывание аппаратуры, фиксирующей последние всплески жизни, и тяжелое, прерывистое, клокочущее дыхание мужчины на койке.
Он был исхудавшим до состояния скелета, обтянутого бледной, почти прозрачной кожей. Его руку, холодную и восковую, сжимала в своих теплых ладонях женщина. Ее лицо было искажено гримасой беззвучного отчаяния, а по щекам ручьями катились слезы, оставляя мокрые следы на простом ситцевом платье.
Мужчина медленно, с нечеловеческим усилием, приподнял веки. Глаза, глубоко запавшие в темные орбиты, уставились на нее долгим, пронзительным, абсолютно трезвым взглядом. В этом взгляде не было ни страха, ни растерянности — лишь бесконечная усталость и горькое понимание.
— Ты знала? — прошептал он, и его голос был похож на скрип перетертого в пыль гравия, на шелест сухих осенних листьев. — Весь этот год… ты знала правду?
Женщина не ответила. Она не могла вымолвить ни слова. В горле стоял ком, губы дрожали. Она лишь сильнее, до боли, сжала его холодные, безжизненные пальцы, позволив новым слезам катиться беспрепятственно, признавая свою вину молчанием.
Он медленно отвернулся к белой, безликой стене, испещренной тенями от утреннего света, и его следующая фраза прозвучала тихо, но с железной, неоспоримой четкостью, как последний приговор.
— Ты отняла у меня право знать. Узнать свою судьбу. Подготовиться.
Это были последние слова, которые Игорь Васильевич Волков, 53-х лет, ведущий инженер-конструктор завода «Энергомаш», произнес своей супруге Марине. Спустя шесть часов его не стало. Он ушел из жизни, не простив ее, унеся в небытие тяжесть своего разочарования.
Ей же предстояло прожить еще долгих два десятилетия в мучительных, нескончаемых раздумьях: правильно ли поступила она, скрыв от мужа страшную истину?
Чтобы понять это, нужно отмотать время на год назад: в знойное, душное лето, которое стало для них точкой невозврата.
---
Лето 1983 года. Москва изнывала от непривычного для северного города зноя. Асфальт плавился под колесами редких машин, из открытых окон доносились звуки радиопередач и голоса дикторов. В стандартной «двушке» в панельной высотке на юго-западе столицы жила, казалось бы, самая обычная, рядовая советская семья.
Игорь Васильевич, 52 года, инженер-конструктор на оборонном заводе «Энергомаш». Человек строгих правил, точных расчетов и незыблемых принципов. Его жена, Марина Сергеевна, 50 лет, преподаватель математики в местной школе. Они были вместе тридцать лет — целая жизнь, прошедшая под знаком тихой, взаимной привязанности и разделенного горя.
Их история началась еще в институте, в далекие пятидесятые, а брак они заключили, будучи студентами, полными надежд и радужных планов на будущее. Вместе они пережили самое страшное, что только может случиться с молодой парой — смерть первенца.
Девочка скончалась в младенчестве из-за врожденного порока сердца, не прожив и месяца. После этой трагедии детей у них больше не было. Говорили, что Марина не могла больше рисковать, а Игорь, замкнувшись в своем горе, боялся снова пережить подобную потерю. Но это горе не отдалило их, а, напротив, спрессовало, сплотило, сделало друг для друга не просто супругами, а самыми близкими друзьями, единственными опорами в зыбком мире.
Игорь был классическим «технарем» — человеком спокойным, вдумчивым, немногословным до молчаливости. Он посвятил жизнь инженерному делу — целыми днями чертил сложные схемы, конструировал узлы и механизмы, с наслаждением воплощая абстрактные проекты в жизнь.
Карьерные амбиции, интриги и пустая болтовня в кабинетах начальства были ему глубоко чужды; он часто говорил Марине, что получает куда большее удовлетворение от работы руками и головой, чем от любого повышения. Коллеги уважали его за высочайший профессионализм и надежность, руководство ценило как незаменимого, бескомпромиссного специалиста. Дома он был внимательным, но сдержанным мужем.
Он не сыпал громкими словами, не дарил цветов без повода, но всегда чинил сломанную мебель, помнил о родительских собраниях жены и каждое утро молча ставил перед ней чашку свежезаваренного, ароматного чая. Его любовь была тихой, повседневной, самой естественной вещью на свете — как само дыхание, которое не замечаешь, пока оно есть.
Марина была его полной противоположностью: эмоциональной, общительной, яркой, с легким, заразительным смехом. Прирожденный педагог, обожаемый учениками. Даже отъявленные хулиганы на ее уроках слушались, затихали и начинали решать уравнения, потому что она обладала редким даром — объяснять сложнейшие, абстрактные формулы простыми, житейскими словами.
После смерти дочери она долго мечтала об усыновлении, но Игорь, зажатый в тисках собственной боли и страха, отговорил ее, аргументируя это нестабильностью времени и нежеланием снова рисковать, травмировать ребенка и себя. Марина, с болью в сердце, смирилась, найдя утешение и смысл в работе, успехах учеников и создании идеального домашнего уюта.
Три десятилетия их жизнь текла плавно и предсказуемо, как медленная, широкая река. Без бурь и потрясений, но и без ослепительного, оглушительного счастья. Работа, дом, редкие визиты к друзьям, ежегодный отпуск на даче в Подмосковье, вечерние телепередачи «В мире животных» и «Очевидное — невероятное», газета «Правда» за воскресным завтраком. Рутина миллионов советских семей, не особо счастливых, но и не несчастливых — просто живущих.
Все в этой налаженной жизни рухнуло в одночасье в июне 1983-го, когда Игорь, всегда отличавшийся железным здоровьем, начал кашлять. Сначала — редко, сдержанно, будто отхаркиваясь. Потом — все навязчивее, глубже, болезненнее.
К концу месяца кашель стал его вечным спутником — лающий, раздирающий горло, с хрипами в глубине грудной клетки, с вязкой, трудноотделяемой мокротой и тонкими, ржавыми прожилками крови.
Марина требовала показаться врачу, но Игорь отмахивался, списывая на простуду, на сквозняк в цеху, на усталость. Когда ночью у него начались настоящие приступы удушья, заставлявшие его садиться на кровати с широко раскрытыми от паники глазами, Марина, не слушая его бормотания, вызвала на дом участкового терапевта.
Пожилая, уставшая женщина-врач послушала его жесткое, со свистом дыхание, нахмурилась, ничего не сказала и молча выписала направление в онкологический диспансер на Каширском шоссе.
Игорь воспринял необходимость обследования как досадную формальность, как бюрократическую проволочку. Марина, сердцем чуя недоброе, пошла с ним. Рентгеновский снимок показал большое, бесформенное, зловещее затемнение в верхней доле правого легкого.
Опытная рентгенолог, женщина с лицом, повидавшим всякое, молча, долго изучала свежий снимок, сравнивая его со вчерашним, и наконец произнесла, избегая смотреть им в глаза, всего два слова: «Нужна биопсия. Срочно».
Спустя неделю мучительного, томительного ожидания пришел окончательный, бесповоротный вердикт. Его озвучил немолодой, с умными усталыми глазами врач-онколог по фамилии Орлов. Он попросил Марину зайти в свой кабинет без мужа. Игорь остался ждать в длинном, пустынном, пропахшем карболкой коридоре, смотря в стену с плакатом о вреде курения, не подозревая, что за этой стандартной дверью цвета советской больничной зелени решается не просто его диагноз, а его судьба.
Доктор Орлов говорил четко, холодно, без прикрас и сантиментов, как и положено человеку, ежедневно сталкивающемуся со смертью:
— Марина Сергеевна, я буду с вами предельно откровенен. У вашего мужа мелкоклеточный рак легкого. Четвертая, последняя стадия. Опухоль неоперабельна. Метастазы в лимфоузлах средостения, в печени, есть очаги в костях. Химиотерапия… — он тяжело вздохнул, — химиотерапия лишь ненадолго отсрочит неизбежное. Ненадолго облегчит симптомы. Прогноз… крайне неблагоприятный. От шести месяцев до года. Мне очень жаль.
Мир вокруг Марины поплыл, застыл, остановился. Слова долетали до ее ушей, но мозг, отказываясь верить, отказывался складывать их в осмысленные, чудовищные по смыслу предложения. «Рак. Четвертая стадия. Год». Эти слова висели в воздухе, как тяжелые, отравленные гроздья.
— Вы… вы уверены? — голос ее прозвучал глухо, откуда-то издалека, будто это говорил не она.
— К сожалению, да. Результаты гистологии однозначны. Клиническая картина тоже. Мне искренне жаль, — повторил он, и в его глазах мелькнуло неподдельное сочувствие.
Затем он задал тот самый вопрос, который перевернул все с ног на голову, разрушил все ее представления о правильном и неправильном.
— Как мы будем действовать? Сообщим пациенту диагноз или скроем?
Марина подняла на него растерянный, мокрый от слез взгляд.
— Разве… разве можно скрыть? Это же…
— Официально — нет, — перебил он ее. — У пациента есть право знать свой диагноз. Это прописано в инструкциях. Но на практике… — он понизил голос, — если родственники настаивают и берут всю ответственность на себя, мы можем диагностировать «хронический обструктивный бронхит» или «затяжную пневмонию с осложнениями». Многие семьи так поступают. Чтобы избавить близкого человека от мучительного ожидания смерти, от страха, от безнадежности. Чтобы он прожил отпущенное время… не так.
Марина молчала. Перед ее глазами с бешеной скоростью пронеслись тридцать лет их общей жизни с Игорем. Его спокойное, рациональное лицо. Его сдержанность. Его молчаливая стойкость, за которой скрывалась ранимая, уязвимая душа. Она знала его как никто другой. Знание неминуемой, близкой и мучительной гибели сломало бы его, заставило бы замкнуться в себе, уйти в молчаливый ужас и прожить каждый из отпущенных дней в тени страха и отчаяния. Она не могла этого допустить. Она любила его слишком сильно, чтобы позволить ему так страдать.
— Нет, — твердо, почти беззвучно выдохнула она. — Не говорите ему. Умоляю вас. Скажите, что это тяжелое воспаление, туберкулез, что угодно… только не рак.
Доктор Орлов внимательно, изучающе посмотрел на нее.
— Вы понимаете, какую колоссальную ответственность берете на себя? Он не успеет завершить свои дела, привести в порядок бумаги, попрощаться с близкими… он будет жить в полном неведении о своей судьбе.
— Я понимаю, — кивнула она, с трудом сглатывая ком в горле. — Но я хочу, чтобы этот год он прожил счастливо. Полноценно. Без этого страха. Без этой черной тени за спиной. Это единственное, что я могу для него сделать теперь.
Выйдя из кабинета, они увидели Игоря. Он сидел на скамейке, сгорбившись, и нервно перебирал пальцами кепку, лежавшую на коленях. Его лицо было бледным и встревоженным.
— Ну, что? — спросил он, поднимаясь навстречу. — Что там у меня, доктор? Серьезно?
Марина сделала над собой невероятное усилие. Она выдавила слабую, натянутую улыбку. Первую в череде множества будущих лживых, отравленных страхом улыбок.
— Хронический бронхит, дорогой, — сказала она, и голос ее дрогнул лишь на секунду. — Запущенный. Ничего страшного, но нужно серьезно полечиться, поберечься, отдохнуть. Врач говорит, все будет хорошо.
Игорь облегченно, всей грудью выдохнул. Напряжение с его лица спало:
— Фух, а я уж испугался, — он даже улыбнулся. — Подумал, дело серьезное. Ну, бронхит так бронхит. Вылечим.
Она обняла его, прижалась к его груди, чувствуя, как колотится ее собственное сердце.
— Да, милый. Все хорошо. Все будет хорошо.
Она повторяла эту фразу как заклинание, как мантру, пытаясь убедить в ней прежде всего себя, заглушить голос ужаса, кричащий внутри.
Вернувшись домой, в их тихую, уютную, такую знакомую квартиру, она бросилась в ванную, заперла дверь и разрыдалась, вжавшись лицом в жесткое, постиранное до скрипа вафельное полотенце, чтобы заглушить звуки. Ее тело сотрясалось от беззвучных, захлебывающихся рыданий. Затем она умылась ледяной водой, посмотрела в запотевшее зеркало на свое заплаканное, распухшее лицо, поправила выбившиеся из строгой прически волосы и вышла на кухню, где Игорь уже заваривал свой вечерний чай.
— Ты плакала? — спросил он, внимательно глядя на ее покрасневшие веки.
— Резала лук для салата, — солгала она, отворачиваясь к плите. — Крепкий попался, глаза щиплет.
Он кивнул и поверил. Это было ужасающе, до слепоты просто.
В ту же ночь, лежа без сна и глядя в потолок, Марина приняла свое судьбоносное решение: если у них остался всего один год, он должен стать самым ярким, насыщенным и счастливым годом их жизни. Никакой работы, никакой рутины, никаких «когда-нибудь потом». Они осуществят все, о чем годами мечтали, но откладывали на «потом».
На следующий день она, не колеблясь, взяла на работе длительный отпуск за свой счет. Игоря также оформили на долгий больничный, а вскоре, после визита к тому же доктору Орлову, он и вовсе ушел на пенсию по состоянию здоровья — официально по «хроническому бронхиту с дыхательной недостаточностью». В августе Марина, сидя за вечерним чаем, неожиданно предложила:
— Знаешь, давай продадим дачу.
Та была их скромным, выстраданным владением в Подмосковье — шесть соток с маленьким, покосившимся от времени домиком, с яблонями и грядками клубники.
— Зачем? — искренне удивился Игорь. — Это же наша дача. Мы столько сил в нее вложили.
— Потому что я не хочу больше копаться в этих грядках, — сказала она с неожиданной горячностью. — Я хочу поехать в Крым. На месяц. На два. На все лето и осень. Мы 30 лет работали, копили, откладывали на черный день. Когда мы наконец-то начнем жить для себя?
Игорь задумался, посмотрел на ее решительное лицо и неожиданно согласился. Дачу продали довольно быстро, за 3500 рублей — немалые по тем временам деньги. Марина сняла все их общие сбережения, копившиеся на всякий пожарный случай, — еще около 2000. На эти деньги можно было жить безбедно несколько месяцев, ни в чем себе не отказывая.
В начале сентября, когда московские дети пошли в школу, они уехали в Коктебель, сняли небольшую, но светлую комнату в частном домике у самой воды, с видом на знаменитый Кара-Даг. Первые дни Игорь чувствовал себя не в своей тарелке, нервничал, хмурился.
— Мариш, зачем мы тут сидим без дела? Надо работать, деньги зарабатывать, а не болтаться без цели, — говорил он, глядя на путеводные огни рыбацких баркасов вдали.
— Мы всю жизнь работали, — спокойно, но твердо отвечала она. — Теперь время отдыхать. Наслаждаться жизнью. Тебе нужен морской воздух, он лечит бронхит.
Постепенно он расслабился, оттаял, отпустил все свои тревоги. Они целыми днями гуляли вдоль пустынного осеннего берега, собирали причудливую гальку, часами сидели на старой деревянной скамейке, наблюдая, как солнце медленно тонет в лиловой глади моря, окрашивая небо в багряные и золотые тона. Марина впервые за тридцать лет видела его по-настоящему беззаботным, расслабленным, счастливым. Он шутил, громко и заразительно смеялся, не выпускал ее руку из своей, как в самые первые годы их брака.
Однажды вечером, когда море было тихим и гладким, как зеркало, он тихо, задумчиво сказал:
— Как же здесь, право, хорошо. Знаешь, я всю жизнь думал, что жизнь — это работа, долг, обязанность. А она, оказывается, вот в этом. В этих закатах, в этой тишине, в том, что мы вот так, просто, рядом сидим и молчим.
Марина прижалась к его плечу, сдерживая подкатывающие к горлу слезы. Она не говорила ему, что каждую ночь, пока он крепко спал под шум прибоя, она не смыкала глаз, прислушиваясь к его ровному дыханию, замирая от леденящего страха, что оно может прерваться, стать неровным, остановиться. Каждое его утро было для нее маленькой, украденной у судьбы победой — еще один подаренный, прожитый вместе день.
В декабре, когда в Крыму стало холодно и ветрено, они вернулись в Москву. Игорь немного похудел, но в целом чувствовал себя неплохо, даже порозовел. На обязательном контрольном осмотре доктор Орлов тихо сказал Марине, когда Игорь ушел сдавать анализы:
— Он держится. Держится на удивление хорошо. Болезнь, конечно, прогрессирует, но медленнее, чем я ожидал. Возможно, доживет до весны. Морской воздух пошел на пользу… или счастливые эмоции.
— Он… он ничего не подозревает? — шепотом спросила Марина.
— Нет. Абсолютно. Думает, что мы успешно боремся с его бронхитом. Мы поддерживаем эту версию, назначаем витамины и легкие поддерживающие препараты.
Новый 1984 год они встретили вдвоем, в тишине своей квартиры. На столе стояло традиционное оливье и селедка под шубой. Игорь налил в рюмки шампанского «Советское».
— За нас, Марь. За то, что мы вместе. За то, что все плохое позади и все будет хорошо.
Марина улыбалась, чокалась с ним, а внутри у нее кричало и разрывалось от боли: «Это последний раз! Последний Новый год! Последний бой курантов, который он услышит!»
В январе, чувствуя прилив сил, Игорь сам предложил:
— Давай в феврале, в дни школьных каникул, махнем в Ленинград. Я всегда хотел нормально, не на бегу, как в той командировке, показать тебе Эрмитаж. Постоять у каждого Рембрандта.
Она, конечно, согласилась. Они поехали, гуляли по заснеженному, промозглому Невскому, днями напролет ходили по бесконечным залам музеев, катались на трамваях, ели горячие пирожки в булочных. Игорь был по-детски счастлив и оживлен.
— Вот видишь, — говорил он, — как здорово, что у нас теперь есть время на все это. Мы, наконец-то, живем, а не существуем от отпуска до отпуска.
В марте ему стало заметно хуже. Кашель вернулся с новой силой, появилась одышка, странные, ноющие боли в спине и ребрах. Он списывал это на обострение бронхита после ленинградской сырости. Марина, с разрешения Орлова, давала ему сильные обезболивающие под видом новых, эффективных микстур от кашля.
В апреле он потерял больше 10 килограммов, одежда висела на нем, как на вешалке. Старые друзья, изредка заходившие в гости, шептались за спиной, косо, с упреком смотрели на Марину. Она чувствовала их немой вопрос: «Как ты можешь так мучить его? Почему не в больнице?» Она твердо, с вызовом парировала: «Лечится дома. Врачи говорят, все под контролем. Отдых и покой — лучшее лекарство».
В мае Игорь стал быстро уставать, даже короткая прогулка до лавочки во дворе выматывала его до предела. Марина видела, как он слабеет день ото дня, как тускнеет его взгляд, как угасает интерес к жизни. Каждое утро она просыпалась с одной-единственной мыслью: «Господи, пожалуйста, подари мне еще один день. Всего один день».
В начале июня он уже не мог встать с постели. Дышал тяжело, со свистом, жаловался на острые, кинжальные боли в груди и спине. Марина вызвала скорую. Его госпитализировали в 64-ю городскую больницу. Врачи в отделении, предупрежденные Орловым, делали вид, что лечат тяжелейшее обострение хронического бронхита, ставили капельницы с витаминами, но в их глазах, в их скупых, уклончивых фразах Марина читала лишь одно — неизбежность. Она не отходила от его постели ни на шаг, ночевала на жесткой табуретке у его койки.
Игорь, уже почти не вставая, иногда спрашивал слабым, сиплым голосом:
— Марь, как думаешь, я выкарабкаюсь? Выберусь отсюда?
— Конечно, милый, — лгала она, гладя его горячий лоб. — Конечно, выкарабкаешься. Врачи говорят, скоро кризис минует, и тебя выпишут домой.
Он кивал и верил. Верил до самого конца.
---
Роковой вечер 20 июня настал, когда Марина ненадолго вышла в коридор, чтобы размять затекшие ноги и выпить чаю из баночки. В палату зашла молоденькая практикантка-медсестра, первый день на дежурстве в онкологическом отделении. Увидев историю болезни, лежавшую на тумбочке, она из любопытства открыла ее, ахнула и, не подумав, выпалила:
— Боже мой, Игорь Васильевич! Рак четвертой стадии, метастазы повсюду, а вы еще в сознании? Это же невероятно! Вам, наверное, очень плохо?
Игорь медленно открыл глаза и уставился на нее.
— Что?.. Что вы сказали?
— У вас же в карте четко написано: рак легких, мелкоклеточный, неоперабельный, метастазы, — не сообразила, не поняв ситуации медсестра. — Вам, наверное, очень больно?
Она опомнилась, увидев, как его лицо стало абсолютно белым, каменным, и испуганно выбежала прочь.
Игорь лежал неподвижно, уставившись в потолок, пытаясь осмыслить, переварить услышанное. Осколки фраз складывались в чудовищную, ясную картину. «Рак. Четвертая стадия. Метастазы. Значит, я умираю. Умираю уже год. Значит, все это время… меня обманывали. Марина… врачи… все».
Когда Марина вернулась в палату, он лежал в той же позе, но его глаза были открыты и смотрели на нее незнакомыми, пустыми, ледяными глазами.
— Ты знала? — хрипло, едва слышно выдохнул он.
Она замерла у кровати, почувствовав, как земля уходит из-под ног.
— Ты знала? — повторил он уже громче, и в его голосе послышалась хрустальная, неподдельная боль и обида.
Она молча, не в силах вымолвить ни слова, кивнула.
— Весь этот год? Весь этот чертов год, что мы путешествовали, улыбались, строили планы? — его голос крепчал, наливаясь горькой силой.
Снова молчаливый кивок. Ее вина была очевидна и не требовала слов.
Игорь закрыл глаза, будто отшатываясь от этого ужасающего признания.
— Ты отняла у меня право знать правду. Узнать свою судьбу. Я мог бы попрощаться с коллегами… подготовиться… привести в порядок бумаги… написать завещание, в конце концов… а ты… ты решила все за меня. Ты не оставила мне выбора. Никакого.
Марина рыдала, упав на колени у кровати, хватая его сухую, горячую руку.
— Игорь, прости! Я хотела, чтобы ты был счастлив! Чтобы ты не считал эти проклятые дни! Чтобы ты не жил в страхе! Мы прожили этот год так, как никогда раньше! Крым, Ленинград, наши прогулки, наши разговоры… разве это не важно? Разве это не лучше, чем томиться в ожидании конца?
Он открыл глаза, и в них не было ни капли прощения.
— Это было важно для тебя, Марина. Не для меня. Ты хранила свою иллюзию, свою идеальную картинку нашего последнего года. Но это была ложь. Весь этот год, каждое твое слово, каждая твоя улыбка, каждый наш рассвет — все было пропитано ложью. Тридцать лет мы были честны друг с другом, а в последний, самый главный год… ты обманывала меня каждый божий день.
— Прости меня! Я не знала, как правильно! Я боялась!
— Уйди. Просто уйди. Я не хочу тебя видеть. Я не могу на тебя смотреть.
Она не ушла. Она осталась сидеть на полу рядом с его койкой и плакала тихо, безнадежно, пока он, отвернувшись к стене, хранил тяжелое, гневное молчание.
Шесть часов спустя, ранним утром 21 июня 1984 года, Игорь Васильевич Волков умер. Его рука была в ее руке, но он не сжал ее в ответ. Он не простил ее. Не сказал последнего «прощай».
Похороны прошли тихо и скромно. Пришли коллеги с завода, соседи, несколько школьных подруг Марины. Говорили обычные в таких случаях слова соболезнования: «Соболезную», «Крепись», «Он был хорошим человеком». Никто не знал его последних слов жене. Для всех он просто умер после долгой болезни.
Оставшись одна в пустой, оглушающе тихой квартире, Марина на второй день достала с антресоли толстый потрепанный блокнот в клеенчатой обложке, который вела весь тот год. Она записывала в него каждый их день: где были, что делали, что говорил Игорь, как он улыбался, что ел. «5 сентября. Коктебель. Игорь сказал, что счастлив. Смеялся так заразительно, как я давно не слышала». «23 декабря. Украшали елку старыми игрушками. Он пел старые песни своим тихим голосом». «14 февраля. Ни с того ни с сего подарил мне букетик желтых тюльпанов. Впервые за последние десять лет». Целая хроника, подробнейший дневник самого счастливого года их жизни, целиком построенного на фундаменте лжи.
Она сидела над этим блокнотом всю ночь, перечитывая строчки, размышляя, пытаясь найти оправдание своему поступку. Была ли она права? Врач Орлов говорил, что многие семьи так поступают, и это считается милосердием. Но Игорь сказал, что она украла его право знать. Значит, он хотел знать. Хотел встретить смерть осознанно, по-мужски, глядя ей в глаза. А она, движимая слепой, эгоистичной любовью и perhaps собственным трусливым желанием избавить себя от невыносимого зрелища его сознательных страданий, лишила его этого выбора, этой последней возможности прожить свою смерть так, как хотел он.
---
Марина Сергеевна Волкова прожила после смерти мужа еще двадцать лет. Вернулась к работе, преподавала математику до самой пенсии, стала Заслуженным учителем. Коллеги и ученики замечали, что она стала более замкнутой, холодной, отстраненной. Замуж больше не вышла, хотя предложения были. Жила одна в той же самой квартире, где все напоминало о нем. По вечерам, сидя в его кресле, она часто перечитывала тот самый проклятый блокнот. «5 сентября. Коктебель...»
Доктор Орлов, вскоре вышедший на пенсию, написал большую, философскую статью о медицинской этике, о дилемме сокрытия диагноза, основанную на случаях из его многолетней практики. В одних ситуациях, писал он, это было актом истинного милосердия, в других — страшным, непростительным предательством, насилием над волей человека. Статью так и не опубликовали в открытой печати, сочтя тему слишком спорной и неоднозначной для широкой общественности.
Среди архивных записей больничных психологов и социальных работников тех лет можно найти множество похожих, трагических историй. Одни люди годами, до конца своих дней, корили себя за сокрытие правды, другие — за то, что сказали ее, лишив близких последних иллюзий. Однозначно правильного, универсального ответа на этот вопрос не было и нет. Каждая семья, каждый человек делал свой собственный, мучительный выбор и был вынужден жить с его последствиями.
Эта конкретная история — лишь одна из тысяч ей подобных. Она никогда не становилась достоянием общественности, сенсацией в газетах. Она так и осталась личной трагедией двух людей.
После смерти Марины Сергеевны в 2004 году ее дальняя, почти незнакомая племянница, разбирая архив, обнаружила в старой коробке из-под обуви неотправленное письмо, написанное на нескольких листках в клеточку. Оно было адресовано их умершей в младенчестве дочери.
«Моя милая, ненаглядная дочурка, — писала Марина своим ровным, учительским почерком, — если бы ты выросла, стала взрослой и столкнулась с таким же страшным выбором, как когда-то я… Я думала, что дарю ему счастье, что несу ему свет, а он считал, что я краду у него последнее право — право умереть достойно, по-своему. Мы любили друг друга слишком сильно, но по-разному. Я хотела защитить его от боли любой ценой, он хотел честности до самого конца. Я выбрала за него, а должна была просто спросить. Но я так боялась его ответа. Боялась, что он захочет знать. Я была эгоисткой, прикрывавшейся своей любовью. Прости меня. И пусть он простит меня, где бы он теперь ни был».
Письмо хранилось вложенным в тот самый потрепанный блокнот. Племянница, тронутая этой историей, передала его в музейный архив общества медицинской этики, в папку с пометкой «Личный архив семьи Волковых. История о любви, лжи, выборе и вечном вопросе о прощении».
Марина выбрала для них счастье вместо горькой правды. Игорь, как выяснилось, предпочел бы правду. Кто-то сочтет ее поступок величайшей жертвой, кто-то — непростительным предательством. Оба они были по-своему правы. И оба в чем-то ошибались. Это вечная трагедия любви, которая, желая защитить, нечаянно подорвала самое главное — доверие. Это трагедия милосердия, которое для одного человека стало спасением, а для другого — обманом.