Вот оно, мое гнёздышко. Двухэтажный дом за городом. Лес обнимает его со всех сторон, как мне и нравится. Спасибо деду. Хотя лучше бы он прожил дольше. Но мы не вечны, правда?
Я стою на участке и смотрю на дом. Стёкла окон – словно мутные, недобрые глаза. Это жутковатое чувство ползет по спине ледяной каплей пота. И от этого он еще привлекательнее. В правой руке – чемодан. Весь мой мир. Остальное куплю. Если придется.
Вещей у меня всегда кот наплакал. Никогда не задерживался. Съемные квартиры, пропахшие чужими жизнями и отчаяньем. А теперь – свой угол. Дед меня вырастил. Родители… Родители просто спились и умерли. Да и черт с ними. Я даже лиц их не помню. Только запах перегара.
Деревья шелестят над головой, будто перешептываются. Зимой тут, наверное, будет, как в той детской книжке, которую я ненавидел – красиво и мертво. Слева баня, почерневшая от времени. Справа – сарай, его дверь скрипит на ветру. Больше ничего и не нужно.
Подхожу к двери. Ставлю чемодан. Иду за дом. Там – огород, который дед запустил. Сорняки по пояс, будто земля пытается все скрыть. А дальше – только лес. Соседний дом в пятидесяти метрах, но его не видно. Будто его и нет.
Возвращаюсь. Ключ холодный и неудобный в пальцах. Сую в скважину. Раздается сухой, костлявый хруст, затем щелчок – громкий, как выстрел. Толкаю дверь. Темнота внутри густая, плотная, несмотря на день. Вхожу. Щелкаю выключателем. Свет желтый, больной, бьет по глазам. Пахнет пылью, затхлостью.
Из прихожей – направо, в гостиную. Бросаю чемодан на пол, поднимается облако пыли. Она впивается в легкие. Слева – кухня. Там же дверь в ванную комнату. Лестница на второй этаж скрипит под ногой, словно жалуется. Две комнаты.
Спускаюсь. В гостиной сдвигаю шторы в стороны. Свет врывается, и пыль закручивается в нем золотыми червячками. Берусь за уборку. Два часа. Тряпка чернеет, вода в ведре становится мутно-серой. Дом не хочет отдавать свою грязь. Он впитал ее.
Иду к машине. Из багажника вытаскиваю телевизор – плоскую, черную плиту. У деда его не было. Помню его хриплый голос, запах махорки: «Лучше газету почитаю, чем на этот ужас смотреть». Он называл телевизор «ящиком для дураков».
Ставлю его в гостиной. Вещи несу наверх. Возвращаюсь к машине. Четыре пакета с продуктами тяжело болтаются в руках. Отношу. Беру лопату из сарая. Лезвие с глухим стуком входит в землю у ворот. Они вросли, будто срослись с участком. Откапываю. Загоняю машину.
Ем и смотрю в окно. Смотрю, как солнце тонет в макушках сосен, и лес становится черной стеной. И тут – УДАР.
Снизу. Прямо под ногами.
Там, погреб.
Обхожу лестницу. Дверь. На двери – китайский замок. Ключа нет. Нахожу в сарае лом. Он холодный и тяжелый. Одним ударом срываю замок. Звон железа раскалывает тишину. Дверь с долгим, пронзительным скрипом открывается. Включаю свет. Лампочка внизу, отбрасывает пляшущие тени.
Спускаюсь. Ступени воют под весом. Внизу – банки. Огурцы, помидоры, грибы. Все покрыто слоем пыли и паутины. Огурцы почернели, плавают в мутной жиже.
Лампочка мерцает. Раз. Два. Гаснет.
Шеей чувствую холодок. Точный, как прикосновение пальца. Воздух за спиной сдвигается. Кто-то стоит. Кто-то дышит.
Мурашки бегут по коже роем. Рука сама лезет в карман, выдергивает телефон. Слепящий луч фонаря режет темноту. Резко оборачиваюсь.
Никого.
— Воображение разыгралось, – шепчу я, но голос звучит глухо и неубедительно.
Свечу на лампочку. Она медленно раскачивается. Будто кто-то только что задел её.
— Шутишь, дед? – бормочу я в пустоту.
До двери две ступеньки. Позади – громкий, хрустальный звон бьющегося стекла. Я не оборачиваюсь. Выскакиваю наверх, захлопываю дверь. Стою, прислонившись к косяку, сердце колотится о ребра, как птица в клетке. Крысы. Должно быть, крысы. Большие, серые. Размером с собаку. Картина возникает в голове сама – блеск мелких глаз в темноте.
В гостиной падаю на диван. Включаю телевизор. «Проклятие». Японцы. Они умеют. Звук прибавляю до предела, пока визг струн не заполняет комнату, вытесняя тишину.
И тогда – СТУК. Не из телевизора. Снизу. Из погреба. Резкий, металлический. Как будто по трубе бьют.
Убавляю звук на пульте. Тишина. И снова – стук. И еще…
Потом – шаги. Цок-цок-цок. Как будто девушка на каблуках. Шаги замирают у подножия лестницы. Тишина на три удара сердца.
Цок…
Один шаг на первую ступень. Дерево скрипит. Еще один. Кто-то медленно поднимается.
Я не могу пошевелиться. Дыхание свистит в горле.
Скрип открывающейся двери. Долгий, мучительный звук. Я смотрю в сторону лестницы.
Из-за угла медленно появляется прядь волос. Черных, как смоль. Как ночь без звезд.
Затем – вижу бледную кожу. И глаз.
Он показывается из тени. Черный. Не просто темный – пустой, бездонный, как дыра в пространстве. Он смотрит на меня. Не моргает. Зрачок не реагирует на свет.
Сердце колотится где-то в пятках. Гулкий, глухой стук, передающийся в пол. Я не смею шевельнуться. Не смею дышать.
Она медленно выходит из тени. Белое платье. Искаженное темными, ржавыми подтеками. На ногах – туфли. Ярко-красные, как только что пролитая кровь.
Она делает шаг ко мне. Потом – еще. И вдруг – рывок. Она не бежит. Она летит, не касаясь пола, расплываясь в воздухе темным пятном, с вытянутыми руками.
Но едва она достигает начала лестницы, как останавливается. Будто ударилась о невидимую стену. Ее форма дрожит, клубится. И рассеивается. Словно пепел. Словно ее никогда и не было. Остается лишь запах – сладковатый, гнилостный, как испорченное мясо.
Пальцы нащупывают на диване пульт. Холодный пластик. Жму кнопку. Телевизор гаснет с тихим шипящим вздохом.
Поднимаюсь. Ноги – ватные, предательски дрожат. Я иду к лестнице. Шаг. Еще шаг. Темнота наверху кажется гуще. Резко взбегаю по ступеням, хватаясь за перила. Заскакиваю в комнату. Захлопываю дверь. Спиной прижимаюсь к дереву, слушая стук собственного сердца в ушах.
Сажусь на кровать. Пружины визжат подо мной, как живые.
Что это было? Сон? Галлюцинация от усталости?
Щипаю себя за запястье, до боли. Ногтем. Боль острая, настоящая. Значит, не сплю.
Ложусь. Спиной чувствую что-то твердое, впивающееся в ребра. Засовываю руку под матрас. Пальцы натыкаются на кожаную обложку. Вытаскиваю. Старый дневник. Пахнет плесенью и временем. Дед никогда не давал его в руки. Отводил глаза, говорил сипло: «Не твоего ума дело, пацан. Рано тебе».
Открываю. Первая строка, на которую падает взгляд, леденит кровь:
«Я спрятал ее в погребе. Ее никто не найдет. Никто не заподозрит старика. Поскорее бы уже она проснулась. Не могу дождаться».
Листаю. Бумага осыпается по краям.
«Читал в газете, что ее ищут… Пусть ищут. Я никому не отдам свою жену!»
Желудок сжимается в холодный комок.
— Что же ты наделал, дед?
«Внук задает вопросы. Но он не должен знать. Он мал. Когда вырастет – и ему жену найду. Хорошую».
Так вот что это были за звуки! А он ворчал, стучал палкой по полу: «Крысы, внучек. Одни крысы в погребе».
«Не удержался… Надо спрятать тело и найти новую».
Листаю в самый конец.
«У нее красивое белое платье. Похожа на мою первую. Поскорее бы окрасить его в красный…»
И последняя запись. Чернила бледные, дрожащие, почерк ползет:
«Оказывается, после смерти они становятся призраками. Но я смог… Смог прогнать их. Кроме последней... Провел обряд из старой книги. Она не может перейти линию у лестницы. Я в безопасности. Но я боюсь. Склероз. Я забываю. А она ждет. Ждет, когда я зайду за черту. Хочет убить меня… Внук, если читаешь – избавься от нее. Иначе не даст тебе жить в моем доме. Сожги кости. Они в стене погреба».
Выдыхаю. Звук получается хриплым.
— Эх, дед… – шепчу в пыльную тишину комнаты. — Разве ты не знал? Тела надо сжигать. Я всегда так делал. Чтобы никакие призраки… не приставали».
Откладываю дневник в сторону. Тяжесть в руках сменяется странной, лихорадочной легкостью. Спускаюсь вниз. Беру лом. Фонарик.
Погреб встречает меня тем же могильным холодом и тишиной. Луч выхватывает ее. Она стоит в самом низу, у стены. Смотрит. Все тем же пустым, черным взглядом.
— Я тебя не боюсь, – голос звучит громче, чем я ожидал. — Ты всего лишь призрак. Ты не можешь мне навредить.
Спускаюсь. Шаги гулкие. Подхожу к ней почти вплотную. Внутри что-то загорается – не страх, а что-то иное. Острое, жадное. Она прекрасна.
Тяну руку, чтобы коснуться пряди ее черных волос. Пальцы проходят сквозь волосы.
— Почему? – бормочу я. – Если бы мог… я бы не отпустил тебя. Никогда. Ты бы осталась здесь. Со мной.
Отворачиваюсь от нее. Подхожу к стене. Ударяю ломом. Глухой стук. Не то. Еще удар, на полметра левее. Штукатурка осыпается.
И во т– лом с глухим хрустом проваливается внутрь. Куски глины и камня падают на ботинки. Свет фонаря выхватывает из темноты целлофан. Старый, потрескавшийся. А внутри – она. Сохранена ужасно хорошо – словно мумия. Кожа темная, пергаментная, обтягивает кости. На ней – истлевшее белое платье.
Опускаю останки на грязный пол. Поворачиваюсь к призраку.
— Смотри. Это ты, – говорю тихо. — Сожгу твои кости и ты исчезнешь. А на твое место… я найду кого-нибудь. Одиноких женщин много. В городе, на трассе…
Смех вырывается из горла.
— Я и не знал, дед… что мы с тобой так похожи.
Поднимаю сверток. Иду к лестнице. Чувствую, как ледяная волна ненависти бьет в спину. Она мечется рядом, тени ее рук тянутся к моей шее, скользят сквозь нее. Не может коснуться.
Я на последней ступеньке. Оборачиваюсь. Улыбаюсь ей. Широко. Во весь рот.
Вижу, как пустота в ее глазах сменяется яростью. Искажается бледное лицо. Она появляется прямо передо мной, в сантиметре.
Ее губы шевелятся. Голос доносится не через уши, а прямо внутри черепа, скрипучий, как ржавая дверь:
«ТЫ БОЛЬШЕ НИКОГО НЕ ТРОНЕШЬ!»
Улыбка застывает на моем лице. Ледяные пальцы, настоящие, плотные, как сталь, впиваются в мое запястье. Я чувствую боль. Дикий, обжигающий холод.
Она дергает. Сильнее любой живой силы.
Я спотыкаюсь. Падаю. Качусь вниз по лестнице, кости глухо стучат о дерево. Голова ударяется о каменный пол. В глазах пляшут искры.
Она уже здесь. Нависает надо мной. Садится мне на грудь. Ее пальцы смыкаются на моем горле. Темнота. Густая, как смола.
А потом… я снова вижу.
Вижу своё тело. Шею, вывернутую под неестественным углом.
Вижу ее. Она отходит от моего тела, прижимается к стене. Смотрит на меня – на ту часть меня, что сейчас стоит возле лестницы, – с ужасом. С отвращением.
Я смеюсь. Звука нет, но я чувствую, как смех раскатывается в этой новой, безвоздушной реальности.
Подхожу к ней.
— Мы снова встретились. Теперь у нас целая вечность.
Она закрывает глаза, отворачивается. Я тянусь, чтобы коснуться ее щеки…
И чувствую жар за спиной.
Оборачиваюсь и вижу огненную дверь. Из пламени вырывается огромная рука из угля и огня. Хватает меня. Тянет.
Сознание уплывает, растворяется в жаре.
А она, девушка, смотрит на меня. Впервые на ее лице появляется выражение. Улыбка. Тонкая, безжалостная.
Ее голос пронзает адский гул, чистый и острый:
«ГОРИ В АДУ!»
Всё вокруг становится красным. Я горю. Я чувствую, как плавится кожа, лопаются кости, испаряется то, что было мной. Каждую микросекунду. Вечность боли.
— ХВАТИТ!
Я сижу на кровати. В руках – холодный потрепанный дневник. Грудь вздымается, как после спринта. Ладонь трясется.
Снова видения. Ярче, реальнее с каждым разом. Именно они, эти проклятые прозрения, всегда меня и выручали. Предупреждали. Не давали попасться.
Вытираю пот со лба. И медленно улыбаюсь.
— Значит… ты можешь прикасаться к живым, — шепчу я. Голос звучит восхищенно. – Как же это мило.
Я спускаюсь в погреб. Она стоит на своем месте. Но теперь ее глаза – не стеклянные пуговицы. В них читается животный, замороженный ужас. Она отступает на шаг, прижимается к стене.
Подхожу. Медленно. Наслаждаясь моментом.
Касаюсь ее щеки. Она холодная, как мрамор. Но под этой холодностью… я чувствую отблеск жизни. Той, что была украдена. Эта мысль будоражит кровь, заставляет ее петь в жилах.
Она – моя. До тех пор, пока я не умру.
А то, что после смерти меня ждет ад… Какая разница?
Я прогнил до самой сердцевины. Я давно уже стал дьяволом, который развлекается в этом мире!
Благодарю за внимание. Вот такой плохой получился персонаж.
Моя новая книга: Роза любви.